Повторив несколько раз своё предложение, Егоров в конце концов замолчал: шли молча. А отдельные выстрелы разрывными патронами продолжались, и казалось, что стреляют совсем рядом.
И вдруг Егорова поразила тишина. Гулко отдававшиеся в траншее шаги Зелюкина вдруг прекратились.
– Зелюкин, Зелюкин! – несколько раз окликнул Егоров.
Тишина. Ответа нет.
Егоров с помощью автомата, положенного поперёк траншеи, с трудом выбрался оттуда и вначале ничего не увидел. Но не мог же Зелюкин раствориться совсем, превратиться в ничто? Егоров прошёл несколько шагов в обратном направлении и тут-то и увидел Зелюкина.
Артиллерист лежал, широко раскинув руки, будто бы хотел обнять землю, лицом вниз…
– Что с тобой, Зелюкин? Скажи… ранен? – Егоров опустился на колени около молчаливого тела.
Тишина! Ни звука!
Не было видно ни лившейся крови, ни раны. Лежит человек и молчит.
С трудом – Зелюкин был человеком крупным, костистым – Егоров перевернул его на спину, и первое, что его поразило, – это были уже мёртвые белки глаз. И здесь же он увидел маленькую, едва сочившуюся струйку крови и ранку, крошечное отверстие среди лба. Именно там, где должна была быть звёздочка на головном уборе. А пилотка и теперь была крепко зажата в его руке.
Сомнений не было! Зелюкин убит! Бесповоротно и… бессмысленно! Конечно же, было темно и трудно было представить, что даже самый лучший немецкий снайпер мог увидеть цель и так блистательно её поразить. Значит, это было дело случая смерти от шальной пули. Как расценить эту смерть, как не бессмысленную и трагично нелепую?
Егоров отупел! Он сел около трупа и думал, как быть и что теперь делать! Было время, когда Егоров откровенно боялся смерти и трупов, невозможно было ему представить, что вот он, Егоров, ночью, в полнейшем одиночестве, сидит один на один с покойником. И вот именно в таком положении он был сейчас… и ничего, не было страха, ужаса перед смертью, было только чувство невероятной скорби, громадной жалости к Зелюкину, ещё молодому, конечно, имеющему любимых и любящих людей, могущему, совершенно несомненно, принести большую, реальную помощь Родине, теперь медленно холодеющему и покрывающемуся мертвенной бледностью, безмолвному, мертво смотрящему закатившимися глазами в ночное небо порабощённой фашистами Родины!
Но надо что-то делать! Действовать!
Вспомнив инструкции, которые давались трофейным и похоронным командам, превозмогая всё же страх, Егоров расстегнул карманы гимнастёрки Зелюкина, вынул удостоверение, «смертничек», какие-то блокнотики, партбилет, пачку денег, снял с руки часы и попытался закрыть его глаза. Это ему не удалось, и Зелюкин остался лежать с открытыми глазами, зажимая в руке пилотку, которая, быть может, могла бы его и спасти! Егоров быстро соскочил в траншею и бегом устремился к переправе, где сибиряку-сержанту сказал о том, что его товарищ убит и лежит около траншеи, в ста – ста пятидесяти метрах, что он доложит сейчас командиру полка и, вероятно, сейчас же пришлют людей похоронить его.
– Однако, наверное, товарищ ваш одурел! Или жизнь надоела? – резюмировал сибиряк. – Слушаюсь, часа два подожду, а потом сам закопаю! Нельзя, чтобы у траншеи лежал покойник. И дух плохой будет, и новым людям нехорошая встреча!
Как обычно, в блиндаже Смеляка все были в сборе. Увидев вошедшего Егорова, Смеляк спросил:
– Пришли? Ну и отлично! Всё в порядке. Докладывай, Егоров, как твои успехи?
– Нет, товарищ майор! Не пришли, а пришёл! И вот! – он положил на стол перед Смеляком всё, что осталось от Зелюкина.
– Как? Что с Зелюкиным? – побледнел Смеляк.
Егоров подробно рассказал всё, как было на обратном пути, не упомянув о том, что Зелюкин был в небольшом «градусе». Но от Смеляка ничто не могло укрыться, и он немедленно спросил:
– А в каком состоянии был Зелюкин? Не выпил ли он для храбрости?
– Не знаю, товарищ майор! Во всяком случае, пьяным он не был.
Ураганов сейчас же стал звонить Соломскому, и последний, конечно же, подтвердил, что Зелюкин был «под мухой».
Комиссар стал допытываться, где, как… Слышались его реплики в телефон:
– С кем, не знаешь… так! А где? Ах, в санчасти! Значит, Вишнецкий угостил! Ясно, ясно! Ну, это понятно! – после этого разговора он обратился к Смеляку:
– Старая история! Опять в санчасти дали укрепительного. Больше этого нельзя допускать. Вишнецкого надо всерьёз приструнить! Так он нам всех командиров переведёт! Без немцев! Я займусь!
– Займись, займись! А где же ты его оставил, Егоров?
– У траншеи, товарищ майор!
Тотчас же было отправлено несколько артиллеристов вырыть могилу и похоронить Зелюкина, с ними же пошёл начальник боепитания техник-лейтенант Забранов и военврач Кряжев. Оказывается, они установили смерть от прямого попадания немецкой пули, чем отвели могущие быть подозрения по отношению к Егорову.
После этого трагического случая Егорову стало втрое неприятнее пользоваться траншеей, но чувства остаются чувствами, а воинский долг – воинским долгом. Ещё много раз приходилось ему пробегать по этой траншее, и всякий раз он внутренне слышал глухие шаги Зелюкина, когда-то шедшего по слежавшемуся песку на обочине траншеи.
Кухаров очень хотел попасть на тот берег. Очень хотелось ему увидеться с Сашей Бондаренко, основным хранителем инструментов и водителем Сонечки. И в один из своих походов Егоров решил взять его с собой. Причина для этого оказалась весьма уважительной. Был у Егорова один совершенно секретный пакет, и он потребовал, чтобы для него в данном случае дали охрану. Смеляк согласился, хотя и знал, что Егорову особый конвой не нужен, и разрешил взять с собой Кухарова. Вооружился Кухаров до зубов, взял с собой не только несколько запасных дисков, но умудрился нацепить штук пять «лимонок» и даже сапёрную лопату.
– Ничего не помешает! А где мы есть? На войне! А на войне всякое может быть, поэтому запас не помешает!
Прошли и переправу, и траншею благополучно. У электростанции вышли наверх, пошли, наслаждаясь чистым, свежим ночным воздухом. Свернули от электростанции на улицу, ведущую к хозяйству Соломского, улицу, обставленную искорёженными остовами многоэтажных домов, закопчёнными, страшными в своей заброшенности. И вдруг где-то впереди перед ними вспыхнул огонёк. Ну что же, это бывает! Быть может, неосторожный новичок-шофёр нечаянно включил фару, быть может, кто-то из командиров повёл неосторожно фонариком! Но через секунду огонёк вспыхнул снова и будто бы задержался! А потом вспыхнул подряд два раза… да быстро так! И опять длительное время держится. Нет, это была уже не случайность, это кто-то сигнализировал, передавал какие-то сведения, какую-то шифровку. И, ясно, это не наш был сигналист! И что могло быть в тех местах, откуда он давал сигналы? Были там тылы дивизии и своей, и соседних, значит, где-то там были и людские резервы. И, вероятно, шпион, вызнав интересующие его сведения, давал сообщения кому-то в районе В**, чтобы вызвать оттуда огонь, смерть. И Егоров с Кухаровым это видели. Но что они могут делать? Здесь тылы полков, всё основное там, на передовой, здесь хозяйственники, медики, кадровики, мастерские, а дивизионное начальство дальше. И вспомнил! Телефон у Соломского! Бегом они кинулись к Соломскому, тот, конечно, не спал, а сидел окружённый кучами, горами бумаг и осоловелыми глазами смотрел на вбежавших.
– Совсем одурел, Соломский? Бумаги с ума свели? Давай мне телефон срочно!
– Куда звонить-то, чего ты хочешь? – спросил Соломский.
– Ты не медли. Давай Особый отдел дивизии. Не тяни!
– Да что случилось-то?
Но связист уже вызывал Особый отдел и, держа трубку на весу, говорил Егорову:
– Дежурный по Особому отделу слушает. Берите трубку.
Волнуясь и подыскивая слова, ведь не скажешь по телефону на фронте, что подозреваешь шпионские действия, что видел подозрительные сигналы с территории нашей же дивизии, да и плакат с убедительной надписью «Болтун – находка для шпиона» был приколот около аппарата.
К удовольствию Егорова, к аппарату в Особом отделе подошёл Лукошников, которого он знал, и знал довольно хорошо, так как Лукошников до этого был уполномоченным в одном из батальонов смеляковского полка.
Лукошников понял нервное возбуждение Егорова и сказал ему спокойно и как бы даже медлительно:
– А вы, товарищ Егоров, не спешите, говорите спокойнее. А то ведь и не разберёшься, что к чему!
Но, расслышав всё, что говорил Егоров, забеспокоился и сам. И даже проговорился:
– Ах, чёрт возьми! Там же эрэсы неподалёку стали! Ну спасибо! Сейчас начнём операцию. – Потом спохватился и начал благодарить за то, что поставили их в известность.
– Мы-то вам нужны или нет? А то мы оба можем прийти к вам, – заканчивал свой разговор Егоров.
– Нет! Спасибо! Пока вы доберётесь до нас, уже день наступит. Спасибо! Теперь уж сами разберёмся!
Поставив Особый отдел в известность, Егоров успокоился. В конце концов, он честно сделал всё, что мог. Большее было не в его возможностях. Успокоился и Кухаров, уже успевший исчезнуть в подвал, где обитал Саша Бондаренко. Но разбушевался Соломский.
– Ведь это что же такое делается? Как же это называется? Под боком у кого? У Особняка! В самой гуще дивизии! Где же их хвалёная бдительность? Где же патрули, чёрт возьми! Чем же они занимаются?
– Ну ты уж чересчур раскипятился! Бдительность всем нужна. Ну, не засекли они – мы засекли и им сообщили, поставили их в известность! Одна же мы Красная Армия, и волноваться теперь нечего! Всё правильно!
– А теперь, понимаешь, пойдут искать, поднимут шум, гвалт, дурак и то скроется, а уж шпион-то, наверное, с хорошей башкой.
– И этого мы не знаем! У них свои «Наставления», приёмы, своя техника. А Лукошникову я лично верю! Мужик вполне хороший! Добротный!
Часов в десять утра Лукошников на всякий случай позвонил Соломскому, здесь ли Егоров. Егоров оказался рядом, и Лукошников в кратких словах рассказал ему, что сигнальщика обнаружили, задержали, обезоружили и доставили куда полагается. Меры приняли, эрэсы отвели в другое место, а резервы срочно рассортировали по местам, это и было видно, так как у входа в обиталище Соломского уже сидело и покуривало несколько сотен людей, одетых в военную форму.