Сдерживая зычный голос, заговорил Лесовский, и казалось, что тихо играет соло самая низкая труба.
– От имени адмирала Путятина честь имею приветствовать вас, ваше превосходительство коммодор Адамс! Господин капитан Мак-Клуни! Господа офицеры! Наши великие державы встречаются на Тихом океане, и наши моряки впервые в истории знакомятся. Узнав о прибытии в Симода военного корабля дружественной Америки, адмирал повелел мне с частью людей немедля отправиться из Хэда, где мы имеем стоянку после катастрофы, на двух баркасах сюда, чтобы засвидетельствовать вам, господин посол, вам, капитан Мак-Клуни, вам, господа офицеры, наши лучшие чувства. Господа! В нашем положении не было цели важней, чем спасение жизни и поддержание духа матросов и офицеров, очутившихся в чужой, закрытой стране, обычаи которой вам хорошо известны. Поэтому мы сделали все возможное для скорейшей встречи с вами и с благословения всевышнего сегодня прибыли благополучно. Ваше превосходительство, мы выражаем вам глубокую благодарность за вашу готовность содействовать нам...
Американцы притихли. Они сразу почувствовали характер деловой и практический. Лесовский говорил по-английски, без переводчика. Холодность его лица, строгость речи еще более подчеркивались некоторой неправильностью построения фраз, но мысли капитана и его намерения были очевидны.
Вскоре Адамс и капитаны перешли в салон, оставив молодежь веселиться.
– Разберемся, что мы можем предоставить, – сказал Адамс.
Пришел корабельный клерк в клетчатых брюках, с пером за ухом. Он уселся, стал перебирать реестры и щелкать костяшками на счетах.
– Наши родные берега близки отсюда, – сказал Посьет, – и вы могли бы, ваше превосходительство, доставить, нас на Камчатку.
– Англичане пишут в газетах, что ваша Камчатка – второй Севастополь. Вы понимаете?
– Да, я понял. Но куда бы вы предложили?
Адамс взглянул на Мак-Клуни, словно между ними это было уже решено.
– Мы могли бы вас взять в Шанхай.
– В Шанхай, в плен англичанам, – сказал Лесовский.
– Ни о каком плене не может быть речи, – энергично ответил Мак-Клуни.
Адамс сказал, что он хотел бы поехать сегодня в деревню к адмиралу Путятину, выразить ему соболезнование. Видимо, Адамс намеревался о чем-то поговорить подробно. Он, казалось, колебался. Только что флаг-офицер приходил с сообщением, что к храмам, где живут уполномоченные японского правительства, подаются их паланкины.
Клерк опять защелкал на счетах.
– Еще ветчины, морских бисквитов, – приговаривал он.
– Морскими бисквитами называются у них сухари, – пояснил Лесовский.
Посьет сказал, что адмирал готов заплатить за все золотом.
– Я не имею права принять от потерпевших кораблекрушение никакой платы, – ответил Адамс. – Потом наши правительства все решат.
– Золото еще пригодится адмиралу Путятину! – осклабясь, заметил Мак-Клуни.
– Сколько? – спросил Адамс.
– Я сосчитал – две тысячи шестьсот два доллара пятьдесят шесть центов, – ответил клерк. Рыжеватые волосы его торчали теперь над виском, как перья.
– Завтра с утра я жду вас, – сказал Мак-Клуни. – Сведу вас и покажу все, что у нас еще есть. Вы скажите, что вам нужно, и мы с вами сразу все решим.
В кают-компании шестеро китайцев в белоснежных костюмах, как фокусники, артистически быстро скатали скатерть, переставляя бутылки, бананы и бокалы, и почти под нее их быстрые матовые руки застилали, раскатывая, другую, еще более белоснежную, переставляя обратно тончайшего букета южноамериканские вина, названные именами святых великомучениц – Санта Елена, Санта Августина, Санта Эмилиана, серебряные ведерца со льдом и шампанским, вазы с цветами, фрукты и расставляя чистые бокалы.
– Так принято в английских колониях, – объяснял Шиллинг.
Начиналась вторая часть обеда. На столе появлялись горячие блюда.
Совершенно лысый человек лет сорока оказался из шанхайских миссионеров. Он любезно улыбался, подавая широкую в кости руку. От него чуть-чуть отдавало чесноком, как от чайной чашки в харчевне. Видимо, изучая иероглифы, он заодно пристрастился и к шанхайской кухне.
Все пили. На еду все меньше обращали внимания. В четыре руки заиграли на рояле. Выходили на палубу освежиться.
– Ведь вы шли, чтобы ночью напасть и захватить французского китобоя? – спрашивал лейтенант Коль.
– Господа, откуда вы взяли... – отвечал Шиллинг.
– Ночью у нас была тревога. Ваши шлюпки подходили к «Поухатану» и пытались взять на абордаж.
– К «Поухатану» подходили, а не к французу! – с деланным добродушием ответил Колокольцов, казавшийся слегка опьяневшим.
– Я при этом не был и не знаю, спросите мистера Елкина, – сказал Шиллинг.
Офицеры засмеялись, чувствуя, что дальше разговор не пойдет.
– Надавали табаку полны карманы, – тихо говорил Сизов в кучке матросов, когда всех вместе на катере американцы доставляли на берег.
– У них из-за нас лучшего марсового посадили за решетку.
– Не заикнись капитану, Букреев, – отозвался Иванов.
– Что они вам говорили про Аляску? – спрашивал Колокольцов у Сибирцева.
– Как я понял, им, как говорят по-английски, шепнула маленькая птичка, что мы хотим уступить Аляску.
– Надо смотреть правде в глаза, – сказал Лесовский. – Американцы признают и подтвердят навеки наши исконные права на Тихоокеанское побережье, а это для нас в тысячу раз важнее. Вот видите, господа офицеры, лейтенант Коль и лейтенант Пегрэйм пользуются моментом и за дружеским столом затевают, казалось бы, ни к чему не обязывающий разговор. А мы слушаем с недоумением, тогда как должны были бы так же воспользоваться исключительным случаем. Надо объяснять им, господа, наши интересы, не давая авансов при этом и не поминая Аляски.
Колокольцов сказал, что американцы, кажется, опасаются англичан в Китайском море. Но англичане отстают от американцев.
– Не учите, Колокольцов, англичан, – сказал Лесовский. – Они знают, что делают. Вот они назначили Боуринга губернатором Гонконга. Он издатель и проповедник Бентама, почетный член чуть ли не всех европейских академий, с двадцати двух лет знаменит как знаток славянских языков, первый в истории Англии переводчик Жуковского, Батюшкова, Державина, наших песен, Мицкевича, поляков, сербов, венгров. В Гонконге не успели отстроить город, а уж создали научное общество, построили типографию, выпускают газеты, научные труды.
– Вы не были, Степан Степанович, в Гонконге, там трущобы, люди с семьями на лодках живут.
– Я не был, вы были, а что толку! – ответил капитан Колокольцову. – А Боуринг не стал Пушкина переводить, не понравились его поэмы, и Пушкина в Англии не знают.
– А что вы, Елкин, им сказали о нападении на китобоя? – спросил Шиллинг, желая отвести скользкий разговор.
– Господа, поверьте, что уж тут-то Елкин не глупее вас. Но неужели вы думаете, что они так и поверят?
Американский лейтенант, доставлявший гостей на берег и сидевший подле рулевого, внимательно слушал, силясь понять, что говорят новые для него люди между собой. Пока его товарищи сидели с гостями, он нес вахту и зяб, прохаживаясь наверху в своей теплой длинной куртке, и сейчас отвозил этих серьезных людей, по виду совершенно не похожих на монархистов.
Часть II
Глава 21РЫЦАРЬ ЧЕСТИ
«Японские духи естественней французских», – полагал Кавадзи. Иностранцы являлись в Японию с требованиями заключать договоры, привозили с собой подарки – книги, картины, аппараты, предметы роскоши, машины, вино и парфюмерию – и со всем самонадеянно старались ознакомить, уверенные, что все западное лучше японского.
Кавадзи каждое утро подавали надушенное белье и свежие халаты из превосходного шелка, толстого, как английская шерсть, и тяжелого, как золотая парча.
Да, это средневековые костюмы! Япония от них не откажется!
Кавадзи чувствовал, что проникается западными интересами, западными идеями, так часто и приятно встречаясь с людьми с Запада. Он изучал все западное и прежде. Но он не стыдится своих взглядов, как и своих средневековых одежд. Традиционные дорогие костюмы напоминают в эту пору перелома и сумятицы о великой и единой истории страны. Прошлое сливается теперь, на рубеже двух периодов, с новой, не менее великой, будущей историей Японии. Но лишь немногие так ясно, как Кавадзи, угадывают это.
Тщательно вымытый, как всю жизнь и всюду, причесанный, в белоснежном белье, в крахмальных штанах, в двух халатах – длинном и коротком, мундирном, с белым гербом на груди и со шнурками через накрахмаленную грудь, с большой головой на тонкой, но крепкой смуглой шее, скуластый и в то же время остролицый, с открытым, смелым взглядом больших, чуть выпуклых глаз, японский посол чувствовал себя в этом костюме, при двух саблях рыцарем высшего правительства, исполненным благородства, готовым наказать себя смертью ради долга и чести родины в случае ошибки и всегда готовым выказать рыцарское уважение заморским послам.
Он знал, что мог бы рассуждать гораздо проще и естественнее, не так выспренно, реакционно и самоугрожающе. Гончаров и Гошкевич перевели еще в Нагасаки стихи своих поэтов. Одну замечательную фразу, которая становилась для Кавадзи символом его собственной жизни, он особенно запомнил: «Погиб поэт, невольник чести!»
Вполне можно одеться в западный военный или штатский костюм, со стоячим европейским воротничком рубашки и с такой же крахмальной белоснежной грудью, как у японцев. Стек, цилиндр, монокль! С женой-красавицей он мог бы поехать в Париж. В самом деле! Как советовал ему писатель Иван Гончаров. Но Гончаров не знает, что Кавадзи не только высший чиновник, но и поэт. Кавадзи мог бы изучить языки и читать в оригиналах западные книги. Он и теперь не скрывает, что учит русский и французский. Ежедневно в разлуке с Сато пишет стихи. Его губы шептали:
Сакура бана,
Мукаси кино бана,
Коно кимоно...
Ученые и поэты принадлежат в это смутное время к разным партиям в Японии. Гораздо легче на душе, когда тяжкий труд исполняется в ритме хотя бы собственных стихов. Западные войска маршируют под музыку духовых оркестров или под походные песни. Это изучено.