Утих духовой оркестр на капитанском мостике, и, казалось, стихли все.
Слабо и приятно заиграли две флейты или свирели. Что-то ритмическое, вроде марша, но нежное и очень мелодическое. Из-за громадного орудия вышли с дудками двое мальчиков лет по десять. Оба белокурые, в форме и эполетах, в коротких штанишках и в белоснежных чулках. Они промаршировали, стуча своими детскими туфельками на каблучках по палубе и встали. Под звуки их дудочек из-за громадного орудия на поворотном круге замаршировали ряд за рядом матросы гигантского роста. Они появлялись, видимо, из люка, – за пушкой негде было бы разместиться такому множеству людей. Все как на подбор, саженного роста, с кинжалами и карабинами, производили устрашающее впечатление грозной силы, но нежный и мелодический марш, артистически исполненный детьми, скрашивал эту свирепость, и вооруженные воины, казалось, вдохновлялись ангелами.
Алексей почувствовал, что у американцев есть люди со вкусом и тактом. Он почему-то вспомнил Оюки. Если бы ей показать что-то подобное...
Леша все же мало знал американцев. И он и они целыми днями заняты. Иногда откуда-то доносилось треньканье гитары, но Алексей старался не слушать. Офицеры «Поухатана» целыми днями чертят карты. Они заняты описями берегов Японии, уходят, кажется, далеко и надолго, может быть к каким-то островам, без всяких позволений японцев. Кажется, иногда на несколько дней. Однажды Крэйг с матросами вернулись мокрыми, в оборванной одежде. Видимо, выбрасывало их где-то на камни. Своим чередом шли парусные и гребные ученья, а на судне матросы шили, чистили, мыли, стирали, смолили, драили, офицеры за всем смотрели, кричали, а пети-офицеры кричали и дрались, шли занятия с оружьем. Но на все это приходилось смотреть редко и мало.
Вот мы в России мечтаем о будущем социалистическом устройстве общества, и даже барыни любят об этом поговорить в салонах. А наши матросы перед уходом с грузами в Хэда, вспоминая американцев, хвалили их, говорили, что крепкие и здоровые ребята. При этом Букреев добавил, что когда-нибудь, может, придется с ними схлестнуться. Уж как будто сдружились с американцами! А мы мечтаем о всемирной справедливости. И американцы также. Как тут быть будущим устроителям мира? Ведь не в городки и не в чехарду собираются играть.
Лейтенант Крэйг однажды спросил у Сибирцева, когда матросы плясали «Сени», а Букреев прошелся на руках колесом:
– Казак?
В солдаты и матросы многие, как не раз от них же слыхал Леша, шли служить охотно. Еще охотней – на войну. Прочь от крепостной деревни, от помещиков и приказчиков, от скуки и бедности на хорошие харчи, походишь в сукне и в красивом кивере. Повидаешь мир, покормишься на казенном, обучишься драться. Все выход из дурости. Или – смерть! Янка Берзинь говорил, что у них девицы не гуляют с теми, кого не взяли из назначенных в рекруты. «Царю не годен – девушкам не годен!» – говорилось девицами-латышками на Даугаве.
– Казак ездит на коне, – ответил тогда Алексей. Потом объяснил про джигитовку донцов, черкесов и терцев.
Пегрэйм сказал, что можно сравнить с ковбоями.
Под детские мелодии матросы проделали упражнения с оружьем, маршировали, потом составили карабины в козлы, пропели несколько песен. Ушли под духовой оркестр.
Под флейту в оркестре появились двадцать шотландцев в юбках, с голыми коленями, в костюмах горцев – дань славному народу севера, множество сынов которого служило на американских кораблях.
Потом три старика негра пели под гитары грустные и шутливые песни на ломаном испанском. Двое из лих одеты с иголочки, в жилетах и галстуках, в белых воротничках, а огромные ноги в клетчатых брюках и в длинных лакированных туфлях. Все трое худы и высоки, кажутся тощими. Они пританцовывали, их руки и плечи ходили ходуном, жил каждый нерв лица и каждый мускул. Откуда эти негры? Что делали? Кажется, все трое с камбуза, но, может быть, и не все, есть слуги коммерсантов и чиновников. Жаль, что не понимаешь их пения.
Четыре завитые девицы, очень высокого роста, выскочили из-за пушки под общий вой и хохот зрителей. Экие кобылы! Право, походят на девок-переростков. Каких ни замуж, ни в прислуги в хороший дом не отдашь. И вот они с голода и бедности неумело прыгают и неумело радуются, никому не нужные английские могучие громадины, в этом ловком, суетливом мире дельцов. Судя по тому, как бушевала публика, матросы не стеснялись адмирала и коммодора, считая их кем-то вроде своих товарищей.
Раздался взрыв хохота; убегая, один из матросов, переодетых девицами, вильнул бедрами, и сразу вся палуба огласилась сплошным свистом.
Сибирцев замечал, что японкам очень нравится пенье цыганских романсов под гитару. Чувствуешь, как их души зажигаются. Алексей пел отлично и на гитаре играл, но на «Поухатане» ни разу не брал гитару в руки, хотя, кажется, гитар тут много разных. Помнился рассказ Невельского про Плимут, как па приеме на «Авроре» с англичанами вместе веселились, а потом в газетах написали, что русские радушны, щедры, гостеприимны, поют и угощают, но корабль у них wrong[43]... Никакого намерения выказывать себя артистом у Леши не было. Только Пещуров, бывало, играл вечерами подолгу па рояле, задумываясь о чем-то.
Мы изучаем немецкую философию и знаем идеи, идущие с Запада. А старик Ябадоо ведь старался свести дочь с Колокольцовым. А Ота-сан? А его странные вопросы про Сюрюкети? Бедная Оюки! Что за свирепый патриотизм отцов!
Леше казалось, что старьте японцы и в этих случаях исходят от необычайно горячей любви к своей семье, к роду, к Японии, к своему народу. У них все по-своему, но на этот раз без предрассудков. И этот реализм и практичность ужасны, если все именно так, как Леша предполагает. Это и наивно, и, может быть, смешно. И походит на разврат, по далеко не разврат. Нет, что-то более серьезное и глубокое. Это их боль за свою слабость. Или за свое единообразие, всеобщая одинаковость им надоела. Не признак ли гения в самом пароде, умения вдруг без страха перейти от традиционного к новому, глядя опасности в глаза?
Вышли четверо американцев в белых рубахах. У двоих в руках балалайки. Это преотличная самодельщина, даренная нашими матросами. Каких только мастеров нет в экипаже!
Хохот, свист за леерами бушует. «Сэни, сэни, эу мой сэни...» – запели четыре глотки.
Потом балалаечники сложили инструменты, на мостике оркестр заиграл «Сени». Один из плясунов прошелся по палубе колесом на руках.
– ...Сиогун не может подписать, так как он не император, – уверял Путятин.
Говорили у Адамса в салоне. Путятин сказал, что переговорил с Кавадзи, тот ответил, что невозможно...
– Но обещание дано!
– Обещание дано, он признает. Но ссылается на подписи пяти членов Высшего совета...
– Да они и мне это твердят.
– Надо понять всю сложность положения в Японии. Их уполномоченные не желают обнаруживать противоречия в своей стране и выдавать несовершенство ведения дол. Вообще не смеют объяснять все иностранцам, но делают это деликатно и далеко не категорически. Поэтому надежда, мне кажется, есть...
– Так пусть дайри[44]...
– Дайри не подписывает.
– Где же выход? Кто же ратифицирует? Один – святой. Другой – узурпатор! Надо им посоветовать одного лишнего свергнуть. Пусть выберут, который им по душе. Это им любой здравый человек скажет, они и себя путают, и нас тоже.
Путятин уже ходил в Осака, как бы намекал, чтобы император вмешался, задал бы таску чиновникам. И Россия рада бы его признать. Да он на светский титул не согласен.
«Что же, мы будем тут, у него в каюте, государственный строй у японцев менять? Этак американцам понравится... – подумал Путятин. – А в газетах напишут, как принято: народ восстал».
Евфимий Васильевич никаких намерений не имел менять правительство ни у себя, ни у других. Но все же он желал бы оживить японского дайри. Экий медведь спит в берлоге! В этих делах британцы мастаки! Вот они появятся и сразу навяжут перемены. Их любимое занятие – менять правительства, подкупать, сталкивать, из дерьма сулить сделать золото...
– Я не уверен, что они будут настаивать. Пригласите Кавадзи, окажите ему должное внимание и посоветуйтесь.
Таков был ответ Путятина.
«Мы, американцы, первые поздравляем вас! За вашу славу здесь, на Тихом океане! За нашу дружбу! За славу наших знамен! В честь императора России и президента Америки! Вечная дружба!»
Так провозглашал сегодня Адамс, разбивая последний лед в сердцах своих офицеров, как бы советуя не быть слепыми монополистами, отказаться от предрассудков, развязать себе руки, смотреть выше случая и дальше минуты.
«А что же сам Путятин? Как он теперь? Хотя ему еще можно ждать год и больше. Но я пришел за ратифицированным договором и не смею ждать», – так полагал Адамс.
– Ну, пусть будет подпись сиогуна, а не императора. В Америке уже выпущена книга с объяснением, что сиогун – светский император. Да и голландцы не раз об этом писали.
«Путятин должен, как благородный человек, со всей ясностью потребовать от японцев, чтобы обещание, данное Перри, они выполнили. Какое дело до их церемоний? В конце концов, Америка требует. Я не отступлюсь».
Путятин сказал, что доверил бы подписям пяти членов Высшего совета.
– Так как решили? Идете ли с нами в Шанхай? – спросил Мак-Клуни.
– Нет... Только в Де-Кастрп...
– Мы зависим от англичан.
Это было равно отказу.
– Ваши офицеры могут пойти с нами, и мы переправим их в Россию.
– Я вызову желающих.
Это тоже похоже на «нет» со стороны Путятина.
– Копию договора я отправлю с вами. Еще предстоит мне вести переговоры о порядке ратификации.
– Вполне вам сочувствую! – юмористически сказал Адамс.
Путятин советовал не упускать из вида Кавадзи.
– Он в некоторой степени независим в своих суждениях, и ему верят, он пользуется влиянием на правительство.