Симпатические чернила — страница 12 из 14

Бег времени. Она всегда жила в настоящем, и ее жизненный путь был усеян провалами в памяти. Впрочем, она не смогла бы сказать, были ли то провалы, или она просто избегала думать о разных событиях своей жизни. У нее был сын, который уехал в Америку. Жалела ли она, что не создала семьи? Но что, собственно, такое семья? Она родилась в деревне и росла в семье, однако не могла ответить на этот вопрос.

Жизнь ее была теперь долгой, слишком долгой историей, которую она готова была кому-нибудь рассказать, если бы прониклась доверием. Но кому? И зачем? Так что у нее оставалось только настоящее и его ориентиры, несколько застывших и незыблемых картин: сосна на пьяцца Питагора, которую она видела из своих окон, опавшие листья платанов каждую осень на набережных Тибра.

А впрочем, был ли он на самом деле, бег времени, в этом городе, который называли вечным? Конечно, шли годы, уходили люди, гасли огни, воцарялась тишина там, где привычными были гомон и взрывы смеха. И несмотря на все это, в воздухе веяло вечностью. Вот что она могла бы сказать завтра этому человеку, который хотел расспросить ее о «жизни в Риме». Но найдет ли она слова? Чтобы он понял ее состояние духа, с тех пор как она живет в Риме, проще было бы прочесть ему стихотворение, единственное, которое она знала почти наизусть:

Небосвод над этой крышей

Так высок, так чист!

Темный вяз над этой крышей

Наклоняет лист.

И эта мысль вызвала у нее взрыв смеха, эхо которого она, казалось, слышала на пустынном проспекте.

Давным-давно, в прошлом веке, она переписала это стихотворение в записную книжку. Это было, когда она очень недолго жила в Париже, перед тем как уехать в Рим. Этот отрезок времени, каких-то несколько месяцев, почти стерся из ее памяти. Месяцы стали часами, которые она как будто провела в зале ожидания между двумя поездами. Она не помнила ни одного лица, забыла даже название улицы, на которой жила. Поезд катил слишком быстро, чтобы читать таблички на станциях. Если бы она смогла сохранить эту записную книжку — единственную в ее жизни — и если бы полистала ее сегодня, неужели встречи, места, имена что-то напомнили бы ей сегодня? Она в этом сомневалась. Эту книжку у нее украли — какой-то верзила, ни лица, ни имени которого она не помнила; он был с другом, когда она встретила его однажды в кафе. Оба жили в том же квартале, что и она, и они несколько раз виделись, но это имело не больше значения, чем встречи с двумя безымянными соседями, с которыми перебросишься несколькими словами, канувшими навсегда в ночь времен.

Верзила как бы в шутку взял у нее книжку, куда она только что записала встречу, и не хотел возвращать. А потом она уехала в Рим, так и не получив назад эту записную книжку. Две незначительные детали, однако, остались в ее памяти: этот человек без лица и без имени носил рубашки из гофрированной ткани и куртку из вывернутой овчины. И он учился на курсах драматического искусства. А его друг, с которым он не расставался, тоже остался для нее человеком без имени и без лица. Единственное, что она о нем запомнила, — он работал в компании грузовых перевозок.

Она была уже на виа Аврора, у маронитской церкви. Каждый раз, когда она проходила здесь, у нее слегка щемило сердце. Когда ей было девятнадцать лет, ее часто заносило на виа Аврора после бессонной ночи. В начале улицы высилась стена, за которой угадывался сад, должно быть, сад при казино «Аврора». И летом эта стена около шести утра была уже обрызгана светом. Стол и стул всегда были выставлены на тротуар у стены. Она садилась там под лучами солнца, еще очень ласкового утреннего солнца. С годами и даже сегодня вечером, когда вокруг было темно, ей все равно казалось, что это солнце никогда не покидало ее и окутало теперь словно светом северной авроры.

Чуть дальше по проспекту к витрине английского бутика Лучиано Падована была приклеена афишка, датированная октябрем прошлого года: объявление о розыске с фотографией потерявшейся в квартале пьяццале Фламинио собачки. Она прочла текст целиком:

«Собака, маленькая сука, Грета, потерялась 17/10 на виа Джан Доменико Романьози. Звонить: «Итэлиан Интернэшнл Филм» 063611377. На собаке красный ошейник. Порода гладкошерстая такса».

Она никогда не замечала этого объявления, наверняка развешенного и на других улицах квартала. Закончив читать, она вдруг вспомнила француза, которому одолжила альбом Ночного Гаспара. Она не знала почему, но представляла его с собакой.

* * *

— Очень интересный альбом…

Он держал его, сидя на красном диване в «запаснике», как она говорила, — это была комнатка в глубине галереи, в приоткрытую стеклянную дверь которой был виден залитый солнцем двор. Сама она сидела напротив него в кожаном кресле.

— Я все больше убеждаюсь, что надо сопроводить его текстом…

Она не решалась спросить его, какой именно текст можно написать к фотографиям Ночного Гаспара. На этих фотографиях запечатлены места и люди, которые были ей так давно знакомы, что составляли, в каком-то смысле, часть ее повседневной жизни, поэтому ей «текст» казался ненужным.

— Вы очень интересуетесь Римом, насколько я поняла?

И она не удержалась от иронической улыбки.

— Очень. Но вы-то давно здесь живете, вам это, должно быть, кажется простым любопытством туриста…

В точности так и она бы ему ответила. Между ними уже работала передача мыслей.

— Этот город так непохож на Париж…

Она сказала эту фразу не задумываясь, просто чтобы заполнить паузу.

— Вы жили в Париже?

— О… всего несколько месяцев… очень давно. И стыдно сказать, но я практически ничего не помню о Париже…

— Правда?

Он был, казалось, разочарован ее такой короткой памятью, или ее беспечностью, или легкомыслием.

— Я не знаю, заметили вы или нет, но я говорю по-французски с итальянским акцентом… и мне зачастую трудно переходить на французский…

— Простите, что вынуждаю вас делать это.

Сам он говорил на изысканном французском, с парижским выговором.

— Меня очень интересуют французы, да и все иностранцы, которые поселились в Риме в двадцатом веке. Я думаю, об этом можно написать целую книгу.

— Значит, вы ученый-историк?

— Точно. Я ученый-историк.

Он как будто посмеивался над собой и не собирался подробнее распространяться о своей профессии. Но ее это не смущало. В Риме малознакомым людям никогда не задают нескромных вопросов об их работе и личной жизни. Их просто принимают по молчаливому соглашению, как если бы знали всегда. О них все угадывают, ничего не спрашивая.

— Так альбом фотографий Ночного Гаспара вам действительно понравился?

Теперь она не знала, как поддержать разговор. Он, казалось, думал о чем-то, что его беспокоило. Или обдумывал вопрос, который хотел ей задать.

— Он меня очень заинтересовал. Я узнал некоторых людей на этих фотографиях. Но вы наверняка знаете их лучше, чем я.

Он медленно листал альбом, так же, как и вчера. Она уже забеспокоилась, надолго ли все это затянется. Он явно забыл о ее присутствии. Вот он остановился на одной странице.

— Здесь сфотографирован один человек, у него французское имя… Но я не представляю, кто это может быть…

Он показал фотографию трех человек, сидевших за столиком на террасе кафе. Подпись внизу гласила: «Слева направо Дуччо Стадерини, Санчо Лефевр и Джорджио Коста».

Она склонилась над снимком.

— Кто из них вас интересует?

— Тот, что в центре, с французским именем… Санчо Лефевр…

Она так и сидела, молча склонившись над снимком. Сама не знала, то ли не решается ответить, то ли эти лица ничего ей не говорят, словно ее поразила внезапная амнезия.

— Санчо Лефевр? Да, это был француз. Его на самом деле звали не Санчо, а Серж…

— Вы его знали?

— Немного. Когда приехала в Рим, в девятнадцать лет.

И странное дело, с первого взгляда она его не опознала: брюнет, гораздо крупнее двоих других, он единственный на снимке не улыбался. А потом вдруг словно что-то щелкнуло: она снова стала той девушкой, которая знала Сержа, для всех Санчо Лефевра. Но это длилось лишь несколько секунд. Фотография опять стала прежней, человек на ней таким далеким…

— А вы знали, чем он занимался и что делал в Риме?

— Я не задавалась такими вопросами. Мы встречались время от времени, как большинство французов, живших здесь.

Вдаваться в подробности ей не хотелось. Да и стерлись они из памяти, подробности. Не за что было зацепиться. Забвение покрыло все это белым и скользким слоем. Припорошило снегом.

— Вчера вы сказали мне, что хотите узнать о Риме… Что именно узнать?

Она искала слова. Ей казалось, что она совсем разучилась говорить по-французски. Фразы не складывались. Требовалось усилие.

— Это очень трудно… В Риме все забываешь со временем…

Да, она где-то об этом читала. В детективном романе или в глянцевом журнале. Рим — город забвения.

Она резко встала с кожаного кресла:

— Вы не хотите пройтись по улице? В этом запаснике так душно…

Он как будто удивился. Наверно, из-за слова «réserve», и она опять спросила себя, есть ли оно на французском.


Они шли рядом по виа делла Скрофа, альбом он по-прежнему держал в руках.

— Должно быть, вам скучно сидеть целый день в этой галерее…

— О, знаете, я провожу там не больше двух часов в день…

— Вы живете поблизости?

— Недалеко отсюда. А вы остановились в отеле?

— Да. В отеле близ пьяцца дель Пополо.

Разговор становился банальным и безобидным. Достаточно было плыть по течению. Кое-что, однако, ее еще беспокоило.

— Но почему вы интересуетесь Санчо Лефевром?

Сколько времени она не произносила это имя? Наверно, с прошлого века. И теперь ей было не по себе.

— Кто-то в Париже упомянул его в разговоре… Имя Санчо показалось мне необычным…

Он повернулся к ней и улыбнулся, будто хотел ее успокоить. Успокоить, ее? Возможно, она неверно истолковала эту улыбку.