— Но почему он оставляет ключ на приборном щитке?
— У машины итальянские номера, римские… Там, должно быть, принято оставлять ключ от зажигания на приборном щитке.
— А если у тебя спросят документы?
— Скажу, что этот тип одолжил мне свою машину. С ним всегда можно будет договориться.
Мало-помалу Даниэль В. заразил меня своей беспечностью. В конце концов, мне еще не было семнадцати лет.
— В последний раз, когда я позаимствовал эту машину, прокатился аж до Ла-Клюза…
Он ехал медленно, и я больше не слышал двигателя. Чувствовалась легкая качка, как будто мы плыли по воде.
— Я не знаком с этим типом… но он родился здесь… Летом он время от времени приезжает в Аннеси… Уже два года, как я засек его, из-за машины… Его зовут Серж Сервоз…
Он открыл бардачок и протянул мне водительские права, в которых действительно значилось это имя и была вклеена фотография мужчины, еще молодого, однако на вид намного старше нас. В следующие дни и месяцы я заметил, что имя «Серж Сервоз» почему-то осталось в памяти.
— Сегодня ночью можно воспользоваться случаем и съездить в Женеву, — сказал Даниэль В. — Как ты на это смотришь?
Но, видно, прочитав в моем взгляде беспокойство, он похлопал меня по колену:
— Ладно… я пошутил…
Он еще сбросил скорость, и машина скользила бесшумно, как на свободном ходу. Пустой проспект перед нами, и отблески луны на озере. После Шавуара я совершенно перестал беспокоиться. Мне уже казалось, что эта машина наша.
— Завтра в это же время можем еще прокатиться, — сказал Даниэль В.
— Ты думаешь, машина будет припаркована в том же месте?
— Там или перед префектурой. Днем он всегда оставляет ее у аркад, на первой улице справа после «Таверны».
Такая точность меня удивила. Мы приехали в Вейрье-дю-Лак и оставили позади большой платан у остановки автобуса, того самого, на который я садился в воскресенье вечером, чтобы вернуться в пансион.
Он выключил мотор, въехав в распахнутые ворота «Лип», и машина заскользила по идущей под уклон аллее к входу в дом.
— В следующий раз поедем в Женеву.
И он уехал задним ходом, помахав мне на прощание рукой.
Я снова увиделся с ним в ноябре следующего года, однажды в воскресенье, когда возвращался в пансион. В этот вечер, когда я сел в Вейрье-дю-Лак, в автобусе не оказалось ни одного свободного места. Я стоял вместе с другими пассажирами. Он тоже стоял, совсем рядом со мной, одетый в форму.
— Ну да, это я, — сказал он со смущенной улыбкой. — Я прохожу военную службу в Аннеси.
Он рассказал мне, что женился на девушке, которая беременна от него на седьмом месяце, и живет с ней у ее родителей в деревушке Алекс. Он добился от начальства разрешения возвращаться каждый вечер домой.
У него изменилось лицо из-за остриженных под машинку волос и еще больше, как мне показалось, из-за грусти в глазах.
— А ты? — спросил он меня. — Все учишься?
— Учусь.
Но я не знал, что еще ему сказать. Перед тем как автобус остановился в деревне Алекс, он взял меня за руку:
— Нам все-таки было лучше в открытой машине Сержа Сервоза, чем в этом автобусе, ты не находишь?
А потом, словно сам себя убеждая, он сказал мне, что по-прежнему планирует работать в гостиничном деле за границей. Не в Женеве, нет, это слишком близко. Но, может быть, в Лондоне.
* * *
По мере того как я пытаюсь извлечь на свет свои тогдашние поиски, у меня возникает очень странное чувство. Мне кажется, что все уже было написано симпатическими чернилами. Какое определение дает им словарь? «Чернила, бесцветные при использовании и чернеющие под воздействием определенного вещества». Может быть, на следующей странице проступит мало-помалу то, что было написано невидимыми чернилами, и мои давние вопросы об исчезновении Ноэль Лефевр, и причина, по которой я этими вопросами задаюсь, все это разрешится ясно и точно, как в полицейском рапорте. Очень четким почерком, похожим на мой, будут даны объяснения в мельчайших подробностях и раскрыты все тайны. И в конечном счете это, может быть, позволит мне лучше понять самого себя.
Мысль о симпатических чернилах пришла мне в голову несколько дней назад, когда я снова листал записную книжку Ноэль Лефевр. На дате 16 апреля: «Встретила Санчо в «Каравелле» на улице Робер-Эстьен. Мне не следовало туда возвращаться. Что делать?» Я был уверен, что никогда не читал этого раньше и что страница была чистой. Эти слова были написаны чернилами голубого цвета, намного светлее остальных записей, почти прозрачными. И когда я рассматривал вблизи и под ярким светом чистые страницы записной книжки, мне казалось, что я вижу проступающие следы того же почерка, но невозможно было различить ни букв, ни слов. Судя по всему, они были на каждой странице, как будто она вела дневник или записывала большое количество встреч. Надо навести справки насчет этого «определенного вещества», упомянутого в словаре. Вероятно, речь идет о средстве, которое можно легко найти во всех магазинах, и благодаря ему все, что занесла Ноэль Лефевр в свою книжку, всплывет на поверхность чистых страниц, как будто она написала это вчера. Или даже все произойдет естественным образом, все само станет читаемым не сегодня завтра. Надо только подождать.
Доказательство: мне понадобились десятки лет, чтобы узнать, что я ошибся в написании фамилии «Бехавиур».
Я слышал ее только от Жерара Мурада и был уверен, что она пишется на английский манер: Бехейвиур. Но нет. Я понял свою ошибку однажды под вечер, когда проходил по набережной в сторону Дома радио.
Я шел мимо большого гаража, не доходя до надземного метро и лестниц сквера Альбони. Над входом в гараж была вывеска, красными буквами на белом фоне:
ГАРАЖ ТРОКАДЕРО
Р. Беавиур
Специалист по «крайслерам»
Днем и ночью
Я хорошо знал этот квартал и удивился, что никогда раньше не замечал эту вывеску и особенно фамилию: БЕАВИУР. Но может быть, надо выждать определенный промежуток времени, чтобы проступили буквы и имена, как на страницах записной книжки Ноэль Лефевр. Это укрепило меня в мысли, что, если у вас и случаются иногда провалы в памяти, все подробности вашей жизни где-то записаны симпатическими чернилами.
По другую сторону широкой застекленной стены я видел мужчину, сидящего за металлической конторкой; склонив голову, он просматривал какие-то документы. Я постучал в стекло. Он поднял голову и сделал мне знак войти.
Я стоял перед ним. Это был мужчина лет пятидесяти, с седыми волосами, подстриженными коротким ежиком; в лице его было что-то юношеское, наверно, из-за глаз и гладкой загорелой кожи, контрастировавшей с сединой.
— Что вам угодно, месье?
Голос тоже был молодой, с легким парижским выговором.
— Это вы Роже Беавиур?
— Он самый.
— Я только хотел кое-что узнать…
Он был одет в темно-синюю полотняную куртку и желтую футболку, в которых выглядел спортсменом.
— Я к вашим услугам…
Он улыбался мне, и улыбка его была, несомненно, такой же, что и в молодости. И я боялся, что улыбка внезапно застынет на его лице, когда я перейду к делу.
— Понимаете, ваша фамилия…
— Моя фамилия?..
Он нахмурил брови, и улыбка исчезла.
— Вы, кажется, знали когда-то давно моих друзей…
Фраза казалась мне резковатой, но я постарался произнести ее очень мягко.
— Друзей? Каких же?
— Девушку, которую звали Ноэль Лефевр, и молодого человека по имени Жерар Мурад. Я говорю об очень давних временах… Думаю, мы с вами примерно ровесники…
Я как мог пытался завоевать его доверие, стараясь говорить безразличным тоном. Но чувствовал с его стороны некоторую опаску.
Взгляд его помрачнел, и он молчал. Я не знал, смутило ли его то, что я сказал, или он с усилием вспоминает то время.
— Вы не могли бы повторить имена?
— Жерар Мурад и Ноэль Лефевр. Ноэль Лефевр исчезла в одночасье. Я знал, что она жила с неким Роже Беавиуром…
— Первое имя мне ничего не говорит. Но девушку по имени Ноэль я знал. Это было в незапамятные времена, месье…
— Я полагаю, что это она и есть, у сказал я. — Она жила тогда на улице Вожелас.
— Нет, на улице Вожелас жил я… А она жила на улице Конвансьон.
Он коротко кивнул, как будто хотел положить конец разговору.
— А вы так и не узнали, что сталось с Ноэль Лефевр?
— Нет.
Он пристально смотрел на меня. Казалось, он ищет слова.
— Вы говорите, она исчезла. Но она просто-напросто покинула Париж, если я правильно помню.
В эту минуту на его конторке зазвонил телефон. Он снял трубку.
— Я сейчас с клиентом… Но ты можешь зайти за мной…
Он повесил трубку.
— Видите ли, месье, есть в жизни времена, о которых предпочитаешь не вспоминать… Да они и забываются мало-помалу… И хорошо… У меня была трудная молодость…
Он снова улыбался, но немного вымученной улыбкой.
— Я понимаю, — сказал я. — У меня тоже была трудная молодость. И мы знали одну и ту же девушку. Это не случайно…
— Совершенно случайно, месье.
Тон его был теперь куда менее любезным, чем раньше.
— Вы говорите мне о такой далекой поре… И о человеке, которого я знал очень недолго… Месяца три, не больше… Так что я могу вам еще сказать?
Возможно, он был искренен. Что такое три месяца в жизни? И после всех этих лет Ноэль Лефевр была для него лишь статисткой в фильме на потертой пленке, одной из тех статисток, чьих и лиц-то не видно на экране, лишь силуэт, на заднем плане, со спины.
— Я прекрасно понимаю… И прошу меня простить, что докучаю вам.
Его как будто удивили эти слова, которые я, наверно, произнес с печалью в голосе. Я почувствовал, что он хочет сделать шаг мне навстречу. Профессиональный рефлекс? В конце концов, я был клиентом, как он сказал по телефону.
— Но почему вы хотите ее найти? Ноэль много значила для вас?
Он впервые произнес ее имя, как будто речь шла о близком человеке.