Голограмма просто не способна создать ту оптическую иллюзию, которая является одним из способов обольщения, всегда действующего в соответствии с правилами отображения посредством наличия аллюзии и эллипсиса. Вместо этого ее охватывает непреодолимое влечение полностью слиться с двойником. Если мир, согласно Маху, – это то, у чего нет двойника, нет зеркального эквивалента, тогда в случае с голограммой мы уже находимся практически в другом мире – в том, который является лишь зеркальным эквивалентом этого мира. Но чем же является этот мир?
Голограмма, та, о которой мы всегда мечтали (голограммы, которые мы имеем на сегодняшний день, – это лишь жалкие поделки), волнует, вызывает головокружение возможностью перейти на другую сторону нашего собственного тела, на сторону двойника, светящегося клона или мертвого близнеца, который никогда не рождался за нас и который наблюдает за нами посредством антиципации.
Голограмма – совершенный образ, а также конец воображаемого. Или скорее это не образ вообще – реальный медиум-лазер, концентрированный, квинтэссенциальный свет, свет, который больше не является зримым или отраженным светом, а является абстрактным светом симуляции. Лазер/скальпель. Хирургия светом, направленная в данном случае на оперирование двойника: вас оперируют с целью удаления двойника, как если бы вас оперировали с целью удаления опухоли. Двойника, который был спрятан глубоко внутри вас (вашего тела, вашего бессознательного?) и тайная форма которого как раз и питала ваше воображаемое при условии, что она останется тайной, этого двойника извлекают с помощью лазера, синтезируют и материализуют перед вами так, чтобы вы могли пройти сквозь него и попасть по ту сторону. Исторический момент: отныне голограмма выступает составной частью того «подсознательного комфорта», который является нашим назначением, этого счастья, которое торжественно посвящается отныне ментальному симулякру и феерии спецэффектов, наполняющих все вокруг. (Социальное, социальная фантасмагория сама уже не более чем спецэффект, призрачный образ коллективного счастья, полученный в условиях вакуума из конвергентных пучков причастности.)
Трехмерность симулякра – почему трехмерный симулякр должен быть ближе к реальному, чем симулякр двумерный? Он на это претендует, однако его эффект, как это ни парадоксально, противоположен и указывает нам на четвертое измерение как на скрытую истину, тайное измерение, присущее всем вещам, которое внезапно обретает силу очевидного. Чем ближе мы к совершенству симулякра (и это справедливо относительно не только предметов, но и произведений искусства или моделей социальных или психологических отношений), тем очевиднее для нас (или скорее для злого духа скептицизма, который живет внутри нас, еще более злого, чем злой дух симуляции) становится то, посредством чего все вещи избегают репрезентации, избегают своей собственной копии и своего подобия. Словом, реальное не существует: третье измерение является лишь воображаемым двухмерного мира, четвертое – воображаемым трехмерного мира… Эскалация производства реального, которое становится реальнее реального благодаря последовательному добавлению измерений. Но рикошетом возрастает и обратное действие: единственно реальным и по-настоящему седуктивным является то, в чем задействовано на одно измерение меньше.
В любом случае эта погоня за реальным и за реалистичностью галлюцинации ведет в тупик, ведь, когда один предмет точно подобен другому, он не похож на него точно, он подобен ему немного точнее. При большей точности уже нет полного сходства. То, что точно, уже слишком точно, точное лишь то, что приближается к истине, не претендуя на нее. Это немного напоминает ту парадоксальную формулу, которая утверждает, что когда два бильярдных шара катятся друг к другу, то первый касается другого на мгновение раньше или же один касается другого прежде, чем касаются его самого. И это означает, что не существует даже какой-то возможной синхронности на уровне времени, так же как не существует какого-то возможного сходства на уровне тел. Ничто не подобно себе же, и голографическое воспроизведение, так же как любая попытка синтеза или точного воспроизведения реального (это касается также и научных экспериментов), уже больше не реальное, оно гиперреальное. Следовательно, оно никогда не имеет ценности репродукции (истины), но всегда уже является симуляцией. Не точное воспроизведение, а с чрезмерной подлинностью, то есть уже по ту сторону подлинности.
Что же происходит по ту сторону истины не с тем, что ложное, а с тем, что подлинней подлинного, реальнее реального? Конечно же вещи небывалые и кощунственные, намного более разрушительные для порядка истины, чем ее чистое отрицание. Исключительная и убийственная сила, которая кроется в потенциализации истинного, в потенциализации реального. Возможно, именно поэтому близнецы обожествлялись и приносились в жертву во многих дикарских культах: гиперподобие приравнивалось к убийству оригинала, а значит, чистому нонсенсу. Любую классификацию или сигнификацию, любую модальность смысла можно, таким образом, разрушить простым логическим возведением в энную степень – доведением до предела, как если бы истина поглотила свой собственный критерий истины, «поглотила бы свое собственное свидетельство о рождении» и потеряла бы всякий смысл: так, при определенных условиях можно точно вычислить вес Земли или Вселенной, но эта цифра сразу же покажется абсурд ной, потому что она больше не будет иметь референции, зеркала, в котором она отражалась бы, – это суммирование, которое довольно-таки точно соответствует суммированию всех измерений реального в его гиперреальной копии или суммированию всей информации об индивидууме в его генетическом двойнике (клоне), сразу придает ему характер чего-то патафизического. Вселенная сама по себе, вместе взятая, является тем, что не может иметь ни какой-то репрезентации, ни какого-то зеркального дополнения, ни смысловой эквивалентности (приписывать ей какой-то смысл, какой-то смысл ее весу так же абсурдно, как определять ее вес вообще). Смысл, истина, реальное могут проявляться лишь локально, в ограниченном кругозоре, – это парциальные объекты, парциальные результаты зеркального отображения и эквивалентности. Любое удвоение, любая генерализация, любое доведение до предела, любое голографическое расширение (попытка представить исчерпывающий отчет о Вселенной) выставляет их в своей смехотворности.
Если смотреть на них под этим углом зрения, то даже точные науки находятся в опасной близости к патафизике. Ведь в них есть что-то от голограммы и объективистской попытки деконструкции, а затем реконструкции мира с соблюдением точности в мельчайших подробностях, попытки, основанной на упрямой и наивной вере в соглашение, по которому вещи подобны самим себе. Реальное, как полагают, реальный объект должен быть равен самому себе, похож на себя так, как отражение в зеркале, – и это предполагаемое сходство является на самом деле единственной дефиницией реального. И любой эксперимент, включая голографию, опирающийся на это сходство, лишь будет расходиться со своим объектом, ведь он не принимает во внимание его тень (то, почему объект не похож на самое себя), эту скрытую грань, где объект исчезает, его тайну. Голограмма буквально перепрыгивает через его тень и погружается в транспарентность, чтобы самой потеряться там.
«Автокатастрофа»
С классической (даже кибернетической) точки зрения технология – это расширение тела. Она – функциональное усовершенствование человеческого организма, то, что позволяет людям сравняться по возможностям с природой и победоносно приступить к ее освоению. От Маркса до Маклюэна – те же формулировки и то же инструменталистское видение машин: это промежуточные звенья, расширения, медиапосредники природы, в идеале предназначенные для того, чтобы стать органическим телом человека. В этом «рациональном» видении само тело лишь посредник.
Напротив, в барочной и апокалипсической версии «Автокатастрофы»[15] Балларда техника выступает как смертельная деконструкция тела – не как функциональный медиум, а как расширение смерти – разделение на отдельные члены и части, но не в уничижительной иллюзии утраченной целостности субъекта (которая еще находится на уровне психоанализа), а в эксплозивном видении тела, выставленного для «символических ран», тела, перемешенного с технологией в ее извращенном и насильственном измерении, в той дикой и непрерывной хирургии, к которой она прибегает: вырезание, иссечение, шрамирование, вскрытие тела, относительно которого рубец от раны и связанное с ним «сексуальное» удовольствие является лишь частным случаем (а рабская зависимость от машин в процессе труда – пацифистской карикатурой), – тела без органов и без наслаждения от них, полностью выставленного для маркировки, резки, технического рубцевания – под сверкающим знаком безреферентной и безграничной сексуальности.
«Изуродовав и убив ее, технологии тем самым короновали ее, освятили неповторимые конечности, черты лица, жесты и оттенки кожи… Каждый из свидетелей унес с места аварии образ насильственной трансформации этой женщины. В комплексе ран ее сексуальность сплавилась с жесткой автомобильной технологией. Каждый из зрителей объединит в своем воображении нежную ткань своих слизистых оболочек, свои эрогенные зоны с ранами этой женщины, прочувствовав все – посредством автомобиля – через последовательность стилизованных поз. Каждый мысленно прикоснется губами к этим кровоточащим отверстиям, прижмется переносицей к ранам на ее левой руке, веком – к обнаженному сухожилию ее пальца, кожей возбужденного члена к изорванному ущелью ее половых губ. Автокатастрофа сделала возможным это финальное и долгожданное единение телезнаменитости с ее аудиторией».
Постичь всю технологию можно лишь в случае аварии (автомобильной), то есть в случае насилия, совершенного в отношении нее, и насилия, совершенного в отношении тела. Это одно и то же насилие: любой удар, любой толчок, любое столкновение, вся металлургия аварии прочитывается в семиургии тела – не в анатомии или физиологии, а в семиургии ушибов, шрамов, увечий, ран, которые становятся будто новыми многочисленными половыми органами, обнаруженными на теле. Таким образом, компиляции тела как рабочей силы в плане производства противостоит дисперсия тела как анаграммы в плане увечья. Нет больше «эрогенных зон»: теперь все превращается в дыру, чтобы предложить себя для рефлекторной эякуляции. Но самое главное – то (первобытные пытки, сопровождавшие инициацию, – это не наш случай), что все тело становится знаком, чтобы предложить себя для обмена на телесные знаки. Тело и технология, дифрагировавшие свои обезумевшие знаки друг в друге. Телесная абстракция и современная функциональная форма.