медиума как такового. Однако — и вот куда приводит к своему пределу формула Маклюэна — место имеет не только имплозия сообщения в медиуме, в том же движении присутствует имплозия самого медиума в реальном, имплозия медиума и реального, в виде некой гиперреальной туманности, где даже определение и различимая акция медиума больше не уловимы.
Однако характеристики современности не распространяются на сами медиа, чей «традиционный» статус не затрагивается. Формула Маклюэна Medium is message, являющаяся формулой-ключом эры симуляции (медиум это сообщение — передающий это получатель — замкнутость всех полюсов — конец паноптического и перспективного пространства — таковы альфа и омега нашей современности), сама эта формула должна быть рассмотрена в следующем контексте, после того, как все содержания и сообщения испарились в медиуме, сам медиум улетучивается как таковой. В сущности, право на существование медиуму предоставляет все еще сообщение, именно сообщение придает медиуму его различимый, определенный статус посредника коммуникации. Без сообщения, медиум также впадает в неопределенность, характерную для всех наших великих систем суждения и ценности. Единственная модель, чья эффективность немедленна, производит одновременно сообщение, медиум и «реальное».
В конечном итоге, Medium is message означает не только конец сообщения, но еще и конец медиума. Медиа нет в буквальном смысле слова (я говорю особенно об электронных массовых медиа) — то есть посреднической инстанции между одной реальностью и другой, между одним состоянием реального и другим. Ни в содержаниях, ни в форме. Это то, что в строгом смысле означает имплозию. Абсорбция полюсов одного в другом, замыкание между полюсами во всей различительной системе смысла, раздавливание терминов и различимых оппозиций — стало быть, невозможность любой медиации, любой диалектической интервенции между двумя или одного в другой. Замкнутость всех воздействий медиа. Необходимо до конца рассмотреть эту критичную, но оригинальную ситуацию: она единственная нам еще оставлена. Бесполезно мечтать о революции содержаний, бесполезно мечтать о революции формы. Поскольку медиум и реальное представляют собой отныне лишь туманность, не поддающуюся расшифровке в своей истине.
Это свидетельство имплозии содержаний, поглощения смысла, воскрешения самого медиума, резорбции любой диалектики коммуникации в тотальном круговороте модели, имплозии социального в массах, может показаться катастрофичным и безнадежным. Но оно является таковым только с точки зрения идеализма, доминирующего над всем нашим видением информации. Мы все питаемся идеализмом, одержимым смыслом и коммуникацией, идеализмом коммуникации посредством смысла, и, в этой перспективе, конечно же, нас преследует катастрофа смысла.
Но необходимо видеть, что термин «катастрофа» обладает этим «катастрофичным» смыслом конца и уничтожения только в линейном видении аккумуляции, продуктивной финальности, которую нам предписывает система. Сам термин этимологически означает лишь искривление, свертывание цикла книзу, ведущего к тому, что можно назвать «горизонтом события», к предельному горизонту смысла: за его границей больше нет ничего, что могло бы иметь для нас смысл, — но достаточно выйти из этого ультиматума смысла, чтобы сама катастрофа не появлялась больше как последний и нигилистский срок, в том виде, в каком она функционирует в нашем актуальном воображаемом.
За пределами смысла имеет место ослепление, которое следует из нейтрализации и имплозии смысла. За пределами горизонта социального, находятся массы, следующие из нейтрализации и имплозии социального.
Главное на сегодняшний день — оценить этот двойной вызов — вызов в значении масс и их безмолвия (которое совершенно не является пассивным противостоянием) — вызов в значении медиа и их ослепления. Все маргинальные, альтернативные попытки воскресит смысл, вторичны по отношению к этому.
Очевидно, имеет место парадокс в этом запутанном смешении масс и медиа: медиа ли нейтрализуют смысл и производят «бесформенную» (или информированную) массу, или это масса победоносно противостоит медиа, отклоняя или поглощая без ответа все сообщения, которые они производят? Когда-то, в «Реквиеме по масс-медиа», я проанализировал (и приговорил) медиа в качестве институции необратимой модели коммуникации без ответа. А сегодня? Это отсутствие ответа может быть услышано, совершенно более не как стратегия власти, но как контр-стратегия, самих масс против власти. Тогда?
Масс-медиа находятся на стороне власти в манипуляции массами, или они на стороне масс в ликвидации смысла, в насилии над смыслом и в ослеплении? Медиа ли приводят массы к ослеплению, или это массы разворачивают медиа в сторону зрелищности? Могадишо-Штамгейм: медиа берут на себя функцию морального осуждения терроризма и эксплуатации страха в политических целях, но синхронно, в самой тотальной двусмысленности, они распространяют необработанное ослепление от террористического акта, они сами являются террористами, в той мере, в какой они шагают к ослеплению (вечная моральная дилемма, ср.: Умберто Эко: как не говорить о терроризме, как найти хорошее применение медиа — его нет). Медиа насмехаются над смыслом и над контр-смыслом, они манипулируют всеми смыслами одновременно, никто не может контролировать этот процесс, они передают симуляцию, внутреннюю по отношению к системе и симуляцию, разрушающую систему, согласно абсолютно кругообразной логике Мебиуса, — и все это так. И альтернативы этому нет, как и логического решения. Лишь логическое ужесточение и катастрофичное решение.
С некоторой поправкой. Мы находимся визави с этой системой в двоякой и неразрешимой ситуации «double bind»[74] — в точности как дети визави с требованиями взрослого универсума. Они одновременно обязаны представлять собой автономных субъектов, ответственных, свободных и сознательных, и быть подчиненными объектами, инертными, послушными, правильными. Ребенок противостоит во всех отношениях, и на противоречивое требование он тоже отвечает двойной стратегией. Требованию быть объектом, он противопоставляет все практики непослушания, бунта, эмансипации, в общем, полное притязание субъекта. Требованию быть субъектом, он противопоставляет все так же упрямо и эффективно оппозицию объекта, то есть, в точности наоборот: инфантилизм, гиперконформизм, тотальную зависимость, пассивность, идиотизм. Ни одна из двух стратегий не обладает большей объективной значимостью, чем другая. Противостояние-субъект сегодня в одностороннем порядке завышено в цене и трактовано в качестве позитивного — так же как и в политической сфере практики освобождения, эмансипации, выражения, конституции политического субъекта считаются единственно приемлемыми и подрывными. А вот игнорировать равный удар, и, несомненно, превосходящий, всех практик объекта, отказа от позиции субъекта и смысла — как раз массовые практики — это мы погребаем под презрительным словом отчуждения и пассивности. Освободительные практики отвечают на один из аспектов системы, на постоянный ультиматум, предъявленный нам, чтобы создать из нас чистый объект, но они совершенно не отвечают на другое требование, требование создать из нас субъекты, освободить нас, выразить нас любой ценой, голосовать, производить, решать, говорить, участвовать, играть игру — шантаж и ультиматум такой же важный, как и другой, несомненно, более важный сегодня. Стратегическим противостоянием системе, чьим аргументом выступает притеснение и репрессия, является освободительное требование субъекта. Но все это отражает скорее предшествующую фазу системы, и даже, если мы все еще стоим перед ней лицом к лицу, это больше не стратегическое поле: актуальный аргумент системы — максимизация слова, максимальное производство смысла. Так, стратегическим сопротивлением является сопротивление отказа от смысла и отказа от слова — или гиперконформистской симуляции самих механизмов системы, что является формой отвержения и категорического отказа. Это сопротивление масс: оно равнозначно возвращению системе ее собственной логики путем ее удвоения, возвращению, подобно зеркальному отражению, смысла, без его поглощения. Эта стратегия (если все еще можно говорить о стратегии) уносит его сегодня, потому что именно данная фаза системы его уже унесла.
Ошибиться в стратегии это важно. Все движения, играющие сугубо на освобождении, эмансипации, воскрешении субъекта истории, группы, слова, на воззвании к совести, даже на «призыве к бессознательному» субъектов и масс, не видят, что они идут в русле системы, чьим императивом сегодня служит как раз перепроизводство и регенерация смысла и слова.
Абсолютная реклама, нулевая реклама
То, что мы переживаем, это поглощение всех виртуальных модусов выражения в модусе рекламы. Все оригинальные культурные формы, все детерминированные языки поглощаются в модусе рекламы, потому что он не обладает глубиной, он мгновенный и мгновенно предается забвению. Триумф искусственной формы, меньший общий знаменатель всех значений, нулевая степень смысла, триумф энтропии над всеми возможными тропами. Низшая форма энергии знака. Эта невнятная мгновенная форма, лишена прошлого, будущего, лишена возможной метаморфозы, поскольку она последняя, обладает господством над всеми остальными. Все актуальные формы деятельности стремятся к рекламе, и многие там исчерпываются. Не обязательно реклама номинальная, та, которая производится как таковая — но рекламная форма, форма упрощенного операционального модуса, неясно соблазняющего, туманно консенсуального (все модальности там перемешаны, но приглушенным, раздраженным образом). Более обобщенно, рекламная форма это форма, в которой все единичные содержания аннулируются в тот самый момент, когда они могут быть затранскрибированы одни в других, в то время как особенностью «тяжелых» высказываний, артикулированных форм смысла (или стиля), является то, что они не могут быть выражены одни в других, не более чем правила игры.