матрицы, называемой кодом. Больше ни матери, ни отца: матрица. И именно она, матрица генетического кода, «рожает» отныне до бесконечности в операциональном режиме, избавленном от любой случайной сексуальности.
Более и никакого субъекта, поскольку идентифицирующая редупликация кладет конец его делению. Стадия зеркала уничтожается в клонировании, или скорее она там присутствует в виде чудовищной пародии. Клонирование тем более не оставляет место, и по той же самой причине, нарциссической и древней мечте об отображении субъекта в его идеальном alter ego, так как это отображение еще проходит через образ: тот, в зеркале, в котором субъект отчуждается, чтобы снова обрести себя, или тот, соблазнительный и смертельный, в котором субъект себя видит, чтобы умереть в нем. Ничего похожего в клонировании. Больше никакого посредника, никакого образа — лишь индустриальный объект, каковым является отражение того, идентичного, который преследует его в серийности. Один никогда не является миражом, идеальным или смертельным, другого, они могут лишь приплюсовываться друг к другу, и если они могут только приплюсовываться друг к другу, значит, что они никогда не были зачаты сексуально и им неведома смерть.
Речь не идет даже о рождении близнецов, так как в Близнецах имеет место специфическая чистота, и особенное ослепление, священное, числа Два, того, что в количестве двух изначально, и никогда не было одним. В то время как клонирование увековечивает повторение того же самого: 1 + 1 + 1 + 1, и т. д.
Ни ребенок, ни близнец, ни нарциссический отблеск, клон является материализацией двойника посредством генетики, то есть, посредством уничтожения любого отличия и любого воображения. Которая [материализация] смешивается с экономией сексуальности. Безумный апофеоз производительной технологии.
Сегмент не нуждается в воображаемой медиации для воспроизведения, не белее чем земляной червь: каждый сегмент червя воспроизводится напрямую как целый червь, в точности, как и каждая клетка американского Генерального Президента-директора способна дать нового Генерального Президента-директора. В точности как каждый фрагмент голограммы может повторно стать матрицей целой голограммы: информация остается полной, возможно, с мельчайшим определением, в каждом из рассредоточенных фрагментов голограммы.
Именно так наступает конец тотальности. Если вся информация обретается в каждой из ее частей, ансамбль теряет свой смысл. Это так же означает конец тела, этой сингулярности называемой телом, чей секрет состоит именно в том, что оно не может быть сегментировано на дополнительные клетки, в том, что оно является неделимой конфигурацией, о чем свидетельствует его половая принадлежность (парадокс: клонирование до бесконечности будет фабриковать существа с полом, похожих на их модель, в то время как сам секс становится при этом бесполезной функцией — но в действительности половые органы не являются функцией, это то, что делает тело телом, это то, что превосходит все части, все остальные функции этого тела). Половые органы (или смерть: в этом смысле это одно и то же) это то, что превосходит всю информацию, которая может быть собрана на теле. Однако где собрана вся эта информация? В генетической формуле. Вот почему она должна обязательно желать пробивать себе путь автономной репродукции, независимой от сексуальности и смерти.
Био-физио-анатомическая наука уже, препарированием органов и функций, начинает процесс аналитической декомпозиции тела, а микромолекулярная генетика является лишь ее логическим следствием, но на высшем уровне абстракции и симуляции, ядерном уровне, уровне клетки, задающей команду, уровне непосредственно генетического кода, вокруг которой разыгрывается вся эта фантасмагория.
В функциональном и механистическом видении, каждый орган является еще только частичным и дифференцированным протезом: уже симуляция, но «традиционная». В кибернетическом и информатическом видении это мельчайший недифференцированный элемент, это каждая клетка тела, которая становится «эмбриональным» протезом этого тела. Именно генетическая формула, записанная в каждой клетке, становится настоящим современным протезом всех тел. Если протез вообще является артефактом, который замещает неполноценный орган, то молекула ДНК, обладающая полной информацией относительно этого тела, является протезом в высшей степени, протезом, который позволит бесконечно продолжать это тело посредством него самого — само тело при этом является лишь бесконечной серией этих протезов.
Кибернетический протез бесконечно еще более тонкий и искусственный, чем механический протез. Поскольку генетический код не является «натуральным»: как и любая автономизированная и абстрактная часть целого становится искусственным протезом, который фальсифицирует это целое, заменяя его собой (pro-thesis: его этимологический смысл[79]), можно сказать, что генетический код, в котором стремится сжаться целостность существа, поскольку вся «информация» данного существа могла бы быть в нем заключена (именно в этом состоит невероятная жестокость генетической симуляции) это артефакт, операциональный протез, абстрактная матрица, которой смогут воспользоваться, и более не посредством репродукции, а при помощи чистого и простого продления срока действия, идентичные существа, подписанные на одни и те же команды.
«Мое генетическое наследие было раз и навсегда определено в тот момент, когда некий сперматозоид встретил некую яйцеклетку. Данное наследие содержит рецепт всех биохимических процессов, которые реализовали меня и обеспечивают мое функционирование. Копия этого рецепта вписана в каждую из десятков миллиардов клеток, которые составляют меня сегодня. Каждая из них знает, как меня фабриковать; прежде чем стать клеткой моей печени или крови, она является клеткой меня. Так, теоретически возможно произвести индивида, идентичного мне, из одной из них».
Клонирование, таким образом, представляет последнюю стадию в истории моделирования тела, стадию, в которой индивид, сведенный к своей абстрактной и генетической формуле, обречен на серийное размножение. Необходимо вспомнить здесь о том, что Уолтер Бенджамин говорил о произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости. То, что потеряно в серийно воспроизводимом произведении, так это его аура, единичное качество здесь и сейчас, его эстетическая форма (оно уже раньше потеряло свою ритуальную форму в эстетическом качестве), и в своей неотвратимой судьбе воспроизводства оно приобретает, согласно Бенджамину, политическую форму. Что потеряно, так это оригинал, который способна воссоздать в качестве «аутентичного» лишь история, сама являясь ностальгической и ретроспективной. Самой продвинутой, самой современной формой этого развития, описанной также в кино, в фотографии, и современных масс-медиа, является та форма, в которой оригинал даже уже больше и не имеет место, так как вещи изначально задуманы с функцией их безграничной репродукции.
Это именно то, что происходит с нами отныне не только на уровне сообщений, но и на уровне индивидов в случае с клонированием. В действительности, это то, что происходит с телом, поскольку оно само задумано отныне только как сообщение, как склад информации и сообщений, как информатическая субстанция. Таким образом, ничто не противопоставляется его серийной репродуциремости в тех же понятиях, которыми пользуется Бенджамин для индустриальных объектов и масс-медийных образов. Имеет место прецессия репродукции самой продукции, прецессия генетической модели всем возможным телам. Именно вторжение технологии руководит подобным опрокидыванием, технологии, которую Бенджамин уже описывал в своих крайних последствиях как тотальный медиум, но еще в индустриальную эпоху — гигантский протез, который управлял поколением идентичных объектов и образов, ничем неотличимых друг от друга — не замышляя еще современного углубления этой технологии, делающей возможным поколение идентичных существ, без возврата когда-либо к существу оригинальному. Протезы индустриального века еще внешние, экзотехнические, те, которые знакомы нам, разветвлены и интериоризированы: эзотехнические. Мы живем в век мягких технологий, генетического и ментального software[80].
Пока протезы старого золотого индустриального века были механическими, они еще обращались к телу, чтобы модифицировать из него образ — они сами, обратимо, были обращены в воображаемое, и этот технологический метаболизм также являлся частью образа тела. Но когда достигается точка невозможного возврата (dead-line) в симуляции, то есть, когда протез углубляется, интериоризируется, проникает в анонимное и микроиолекулярное сердце тела, как только он противопоставляется телу даже как «оригинальная» модель, сжигая все последующие символические пути, любое возможное тело является при этом лишь его незыблемым повторением, тогда наступает конец тела, его истории, и его перипетий. Индивид теперь не более, чем раковый метастаз собственной базовой формулы. Все индивиды, появившиеся посредством клонирования из индивида Х, являются ли они чем-то еще кроме ракового метастаза — пролиферацией одной и той же клетки, такой, какую можно видеть в раковой болезни? Существует тесная связь между основной идеей генетического кода и патологией рака: код обозначает наименьший элемент, минимальную формулу, к которой можно свести целого индивида, и такого, который способен воспроизводиться только идентичным самому себе. Рак означает пролиферацию базовой клетки до бесконечности, не принимая во внимание органические законы единства. Так же происходит в клонировании: ничто более не противопоставляется продлению Того же самого, беспрестанной пролиферации единственной матрицы. Когда-то сексуальное производство еще противопоставлялось этому, сегодня можно наконец изолировать генетическую матрицу идентичности, и возможно уничтожить все дифференциальные перипетии, которые составляли случайный шарм индивидуумов.