Пенитенциарной Колонии, где тело, в его ранах, еще является лишь опорой текстуального написания. Так, одна из них, машина Кафки, еще является пуританской, репрессивной, «означающей машина», как сказал бы Делез, тогда как технология Crash, искрящаяся, соблазнительная, или матовая и невинная. Соблазнительная, потому что лишена смысла, как простое зеркало разорванных тел. И тело Вогана является, в свою очередь, зеркалом искривленных хромированных деталей, измятых крыльев автомобиля, железа, испачканного спермой. Тело и железо, перемешанные, соблазненные, неразъединимые.
Воган свернул в сторону площадки станции-сервиса, чья неоновая вывеска освещала слабым красным светом эти фотографии, изображавшие чудовищные раны: груди девушек-подростков, деформированные приборной доской, частичные удаления груди… соски, рассеченные аббревиатурой изготовителя, украшающей приборную доску, генитальные раны, причиненные трубой карданного вала, ветровым стеклом (во время извержения)… Фотографии изувеченных пенисов, глубоко порезанных вульв и раздавленных яичек чередой проходили передо мной в резком свете неона… Многие из этих документов были дополнены репродукцией крупным планом механического или декоративного элемента, который стал причиной раны. Фотография раздвоенного пениса сопровождалась вкладышем, изображавшим ручной тормоз. Над крупным планом изорванной вульвы можно было увидеть изображение втулки руля, украшенного эмблемой изготовителя. Эти встречи разорванных гениталий и частей машины или приборной доски образовывали волнующие модули, финансовые единства новой циркуляции боли и наслаждения. (С. 155).
Каждая метка, каждый след, каждый оставленный на теле шрам это как искусственная инвагинация, таковы ритуальные надрезы на коже в диких племенах, которые всегда являются горячим ответом на отсутствие тела. Единственно раненое тело существует символически — для себя и для других — «сексуальное» желание это всегда лишь подобная возможность, которой обладают тела, возможность смешивать и обмениваться своими знаками. Однако несколько естественных отверстий, с которыми принято связывать секс и сексуальную активность ничто рядом со всеми этими возможными ранами, со всеми искусственными отверстиями (но почему «искусственными»?), со всеми дырами, из которых тело самообращается, и как некоторые топологические пространства, не знает больше, ни внутреннего, ни внешнего. Секс, такой, каким мы его себе мыслим, не более чем ничтожная и специализированная дефиниция всех символических и жертвенных практик, которым может открыться тело, более не природой, но искусственностью, симулякром, автокатастрофой. Секс есть не более чем этот возрастающий недостаток бессознательного стремления, названного желанием, к заранее подготовленным зонам. Он далеко превзойден богатым набором символических ран, являющимся в каком-то роде анаграмматизацией секса по всему пространству тела — но тогда, по правде говоря, это уже не секс, это нечто другое, а секс это лишь написание одного привилегированного означающего и нескольких вторичных знаков — ничто рядом с обменом всеми знаками и ранами, на который способно тело. Дикари умели с этой целью использовать все тело, в татуаже, в телесном наказании, в инициации. Сексуальность была лишь одной из возможных метафор символического обмена, ни самой значимой, ни самой престижной — каковой она стала для нас в ее реалистичной и навязчивой референции, посредством органического и функционального принятия (включая наслаждение).
Тогда, когда мы в первый раз ехали где-то 40 км/час, Воган вытащил свои пальцы из отверстий девушки и, поворачиваясь на бедрах, проник в нее. Фары автомобилей, спускавшихся по трассе, сверкали перед нами. В зеркале заднего видения я продолжал видеть Вогана и девушку. Их тела, освещенные прожекторами машины, следовавшей за нами, отражались на черном кузове линкольна и различных хромированных деталях интерьера. Отражение левой груди девушки, с ее вздернутым соском, колебалось на пепельнице. Деформированные сегменты ягодиц Вогана составляли вместе с животом его партнерши любопытную анатомическую фигуру на блестящих полосках рамы окна. Воган поместил девушку на четвереньках над собой, и снова, его пенис проник в нее. Их сексуальный акт отражался в триптихе на сверкающих циферблатах спидометра, часов и тахометра… Машина шла со скоростью 80 км/час по склону трассы. Воган изгибал спину и выставлял тело девушки на свет фар позади нас. Заостренные груди освещались в коробке из стекла и хрома автомобиля, набиравшего скорость. Необузданные конвульсии тазового пояса Вогана совпадали со сверкающими огнями фонарей, установленных каждые сто метров на обочине дороги… Его пенис утопал в вагине, его руки раздвигали ягодицы и открывали анус в желтом отсвете, наводнявшем салон. (С. 164).
Здесь, все эротические термины техничны. Никакой задницы, конца, члена, но: анус, прямая кишка, вульва, пенис, коитус. Никакого арго, то есть, никакой интимности сексуального насилия, но функциональный язык: точное соответствие хрома и слизистых оболочек как одной формы другой. То же самое в отношении совпадения секса и смерти: они скорее смешиваются вместе в чем-то вроде технического супер-дизайна, чем артикулируются согласно наслаждению. Впрочем, вопрос не в наслаждении, а в простом и чистом извержении. А коитус и сперма, появляющиеся на протяжении книги, обладают чувственной ценностью не больше, чем филигранность ран жестоким смыслом, даже метафоричным. Это лишь подписи — в финальной сцене, Х ставит печать своей спермой на обломках колымаг.
Наслаждение (извращенное или нет) всегда было опосредовано техническим аппаратом, механикой, реальными объектами, но чаще всего фантазмами — оно всегда имплицирует посредническую манипуляцию сценами и забавными штучками. Здесь, наслаждение это только оргазм, то есть оно смешано на одной длине волн с жестокостью аппарата, технического и гомогенизированного единственной техникой, которая укладывается в единственный объект: автомобиль.
Мы попали в огромную пробку. От пересечения автострады с Западной Авеню до въезда на эстакаду все полосы были забиты машинами. Лобовые стекла источали переплавленные лучи солнца, зависшего над западными окраинами Лондона. В вечернем воздухе мерцали габаритные огни, озаряя колоссальный водоем лакированных тел. Воган сидел, выставив руку из пассажирского окна. Он нетерпеливо щелкал дверной ручкой, постукивал по кузову кулаком. Справа от нас нависала обрывом человеческих лиц высокая стена двухэтажного автобуса, ехавшего из аэропорта. Пассажиры в окнах напоминали ряды мертвецов, уставившихся на нас из галереи колумбария. Колоссальная энергия двадцатого века, достаточная для того, чтобы переместить планету на новую орбиту вокруг более счастливой звезды, была направлена на поддержание этой грандиозной неподвижной паузы. (С. 173).
Вокруг меня, на протяжении всей Западной Авеню, по всем уголкам развязки, огромная пробка, спровоцированная аварией, простиралась, исчезая из виду. И я, стоя в центре этого замороженного циклона, ощущал себя абсолютно спокойно, как будто меня, наконец, избавили от всех этих навязчивых идей, касавшихся этих бесконечно размножавшихся автомобилей. (С. 178).
Тем не менее, некое другое измерение неотделимо в Crash от измерений, смешанных с технологией и сексом (соединенных в работу смерти, никогда не совпадающую с траурной работой): это измерение фотографии и кино. Блестящая и пресыщенная поверхность движения и аварии не имеет глубины, но она всегда удваивается в объективе камеры Вогана. Он складывает и тезаврирует словно карточки с данными о внешности личности фотографии аварий. Генеральная репетиция решающего события, которое он подготавливает (его автомобильная смерть и одновременная смерть звезды в столкновении с Элизабет Тейлор, столкновении, педантично симулированном и подготавливаемом в течение месяцев) происходит с момента начала видеосъемки. Этот универсум был бы ничем без этого гиперреалистического нарушения. Одно лишь удваивание, одно лишь разворачивание визуального медиума во второй степени, может оперировать слиянием технологии, секса и смерти. Но в действительности, фотография здесь не является медиумом, и даже не относится к порядку репрезентации. Речь не идет о «дополнительной» абстракции образа, ни о зрелищном принуждении, и позиция Вогана совершенно не является позицией вуайериста или извращенца. Фотографическая пленка (как транзисторная музыка в автомобилях и квартирах) является частью универсальной пленки, гиперреальной, металлизированной и телесной, пленкой циркуляции и потоков. Фотография является медиумом не более чем техника или тело — все одновременны, в универсуме, где антиципация события совпадает с его воспроизводством, даже с его «реальным» производством. Тем более никакой глубины во времени — все словно прошлое, будущее в свою очередь прекращает существовать. В действительности именно око камеры заменило время, так же как все остальное заменила иная глубина, глубина аффекта, пространства, языка. Оно не представляет другое измерение, оно просто означает, что этот универсум лишился тайны.
Манекен был хорошо усажен сзади, его подбородок был приподнят воздуховодом. Его руки были привязаны к приборам управления, словно руки камикадзе. Торс был покрыт датчиками. Напротив, такие же безразличные, как и он, четыре манекена — семья — ждали в машине. На их лицах были нарисованы эзотерические знаки.
Раздался неожиданный удар хлыста: разворачивающиеся провода датчиков, скользили по траве рядом с рельсами. В металлической вспышке мотоцикл врезался в переднюю часть машины. Два приспособления отнесло к первому ряду ошеломленных зрителей. Мотоцикл и пилот взлетели на капот, ударившись в лобовое стекло, затем протанцевала на крышу оглушительная черная масса. Машина отскочила назад на три метра, закончив свой пробег поперек рельсов. Капот, ветровое стекло и крыша были измяты. Внутри, были вперемешку раскиданы все члены семьи. Рассеченное тело женщины торчало из пробитого ветрового стекла… Осколки стекла, смешанные с обломками лица и плеч манекена, усыпали серебряным снегом траву вокруг испытательной машины — конфетти смерти. Елена подхватила меня под руку, как это делают, чтобы помочь ребенку побороть умственное напряжение. «Мы можем все снова посмотреть по системе Ампекс. Они покажут аварию в замедленно