«Митька, ты где?!» — кричу, а связки не слушаются...
А у меня так путево сделано... было сделано, вроде как рыцарский зал внизу, на первом, а вокруг — балкончик. Мы с Розой доспехи всякие развесили, шкуры набросали, ну прям как в замке лорда, блин. Тут я поглядел вниз и понял, что Митька Маленький уже никогда не отзовется.
— Потому что его жрал белый медведь.
Митя Маленький лежал там же, где я его определил на ночлег, — на угловом кожаном диване. Эта кожаная мебелюха обошлась мне в восемь штук гринов. Хрен найдешь такую, единичный экземпляр! И Розка, дура, тряслась над ней, как припадочная — не дай бог, кто закурит и прожжет!
Я глядел вниз, в полумрак, и... Вот пишут, мол, желудок подкатил к горлу. Желудок у меня чуть, блин, через рот наружу не вывернулся. Я глядел и хихикал, хотя ничего смешного не было. Ну, просто ржал и не мог остановиться, аж до икоты. Короче, по всему дивану разметало Митины, блин, синие кишки. Одна его голая нога до сих пор торчала из пледа, а другая, от кушенная выше колена, валялась на полу, за диваном. Седая Митькина башка свешивалась с дивана до самого пола и билась макушкой о паркет. Этот звук я и принял вначале за стук в дверь.
Медведь обернулся, задрал морду и начал приподыматься на задних лапах.
А сзади, из ванной, запели про художника, что рисует дождь. Корки, короче.
Со спины эта срань напоминала медведя. Жирная грязно-белая, пушистая такая, с толстой задницей и толстыми задними ногами, как у носорога. Ну, почти как белый мишка, сбежавший из зоосада. Он, видать, услыхал, чи шо, но оторвался от Митькиного живота и повернул морду в мою сторону. Тут я воткнулся, что эта сволочь была таким же медведем, як я — солистом Большого театра. Эт я сейчас шутю, а тогда забыл, як дышать. Назад шагнул, так и сел на ступеньку.
У него не было глаз, не было губ, и не было на морде кожи. Широкое костяное рыло, вроде свиного черепа, торчало прямо из мехового загривка и все время подергивалось из стороны в сторону. А заместо глаз из боков черепушки змеились усы. Они по комнате летали, четыре длинных уса. Такие гнутые, как у таракана, с карандаш толщиной, словно из палочек черных составленные. Они ни секунды не оставались без движения, все время шукали в воздухе вокруг себя, скользили по столу, по стеклянным полкам, по стойке с телевизором. Потом эта сволочь что-то сделала, я не сразу разобрал, шо такое, но башка целиком исчезла. Оказалось, белый умел ее втягивать, как черепаха. Он ее прятал в меховое туловище, как только усы засекали опасность. Наверное, это я на лестнице попытался встать и «напугал» эту гниду.
Заместо рта у белого свисало такое длинное, как хобот у муравьеда, с него капало на ковер... Только я, блин, крепко сомневаюсь, что хоботом мягким можно так человека на части порвать! Да хрен его знает, как верно описать? Он же башку спрятал и на задних лапах поднялся, ну точно, как саранча. Я на верхней ступеньке лестницы сидел, а гнида эта почти со мной вровень ростом разогнулась. Оказалось, что под жирным брюхом две пары толстых ног, а поверху, у самой дыры куда башка запряталась, торчали еще по три тонкие лапы с каждой стороны. Этими он перебирал очень шустро, и я сразу просек, шо не дай боже под такую лапку попасть. Все шесть складывались, як у той же самой саранчи, метра по полтора в длину, и заканчивались погаными такими черными когтями.
А хорошо, шо я с вечера по большому сходил, а то бы точно обделался...
Это мы после узнали, шо белые все верхние лапки тоже втягивать умеют, вместе с головой, и шо, когда он один, то отбиться вполне можно. А тогда я сидел на ступеньке, потом обливаясь, и глядел на шесть черных когтей, як они веером передо мной развернулись, и думал, шо бобику точно кабздец настал... Потом я краем глаза засек еще одного «медведя», он копошился в кухне. Там Роза жалюзи повесила, так из-за жалюзей сперва ус показался, а после уса выплыла харя костяная. Выплыла и в проеме застряла, застеснялась, чи шо... В передних лапках когтистых второй белый держал что-то длинное и красное, на пол с него капало. Я, короче, не сразу разобрал, шо там было, пока очки не приметил.
Второй белый закусывал Личманом. Даже очки не снял с моего бухгалтера. Главное, шо интересно, эти толстожопые были с носорога, и как они в дом попали — ни фига не понятно. Но я б еще долго раздумывал, бежать или спуститься к ним обняться, если б он меня усиком шершавым не коснулся. Это як током ударило.
Вскочил, видать, слишком резко. Второй медведь со страху башку тоже втянул, и говорит... Ага, держит половину Личмана вверх ногами, и говорит бабским голоском, делово так, словно из телика:
«... Эксперты уверены, что в среду снижение котировок замедлится. Вместе с тем представитель Центробанка выразил обеспокоенность...»
Чем он там обеспокоился, представитель банка, я не дослушал. И как только сил хватило, назад по лестнице, по коридору, до балкона, а там спрыгнул в клумбу, и ничего не сломал. Хорошо что в «мерсе» ключи в замке висели! Ворота сбил, да хрен-то с ними. Уже на аллейку вывернул, оглянулся, а ладони мокрые такие, шо по рулю скользят, и вою, оказывается, не переставая. Ну, не смеюсь уже, а вою, через нос, блин.
«... Меня не скоро позабудешь, художник, что рисует дождь...»
5
В тот момент я еще не знала, что стало с мамой и Жорой.
Мне так и подмывало бегом припустить на озеро, но что-то подталкивало проверить одну теорию. Я перевернула маленькую магнитолу, запихала туда «дюраселы» и воткнула кассету. Хриплый голос Шуфутинского рявкнул на весь дом, так что я чуть не подпрыгнула на месте. Мысленно помолившись, я передвинула тумблер с магнитофона на радио.
Шорохи на всех диапазонах.
Физика не относится к числу моих любимых предметов, кроме того, я держала в памяти, что сошла с ума. И, тем не менее, даже тронутая, я способна отличить принцип действия сотового ретранслятора от станции среднего диапазона частот. В ближайший ретранслятор могла попасть молния, но музыка сред них частот проникает повсюду. Она катится издалека, пробегает тысячи километров, и вчера еще воздух был пропитан голосами сотен радиостанций.
Я переставила батарейки в большой музыкальный центр.
Тот же результат. Шепоты и шорохи. Похоже, какая-то ерунда приключилась в атмосфере. Наверное, придвинулся жутко сильный грозовой фронт.
В этот момент мне впервые пришли на ум слова, которые затем озвучил Зинка, — «ядерная война». Все отрубилось одновременно, потому что в Петербург угодила ракета с ядерной боеголовкой. Иначе молчание радио объяснить просто нечем. Поэтому погибли кусты, их опалило излучением...
Я уговаривала себя, что нельзя выходить из дому, что, возможно, на улице гораздо выше уровень радиации, но ноги сами несли меня наружу. Теперь я торопилась, я так спешила, что даже не заметила ожог, который оставила на моей ладони бронзовая дверная ручка. Мне необходимо было найти маму, или кого-то из взрослых соседей, чтобы поделиться догадками. Весьма вероятно, что многие спят и не подозревают о страшной опасности...
Наш сад не просто вызывал слезы, он был полностью уничтожен. С яблоньки от одного прикосновения отвалился здоровый кусок коры. Он показался мне очень сухим и развалился, не долетев до земли. Я потянула на себя ветку. Ветка толстая, а сломалась, точно сигарета. Из яблони куда-то подевалась вся вода...
Я нахлобучила панаму и побрела к калитке. Земля вдоль каменной дорожки потрескалась и побелела, как в соляной пустыне, куда-то подевались все слепни и мухи, камни обжигали пятки сквозь толстые подошвы. Я слышала только глухие шлепки своих кроссовок и собственное прерывистое дыхание. На такой жаре я дышала, как старый астматик. Я вышла через заднюю калитку на Сосновую аллею; вероятно, это и спасло меня от белых...
Но про белых потом. Сначала были розовые.
Не зря говорят, что дуракам везет; я доковыляла до самого пирса и ничего подозрительного не заметила. По дороге вниз я не встретила ни единой живой души, но с каждым шагом это занимало меня все меньше. Потому что впереди застывшей рябью блестело озеро.
Вода в озере не стала белого цвета, не превратилась в настоящий лед, она так и осталась зеленоватой, прозрачной у берегов, но отвердела, как самый крепкий булыжник. Я застряла на берегу, возле старых пирсов, оставшихся от спортивного лагеря. Ржавые сваи с остатками мостков торчали из мутного окаменевшего студня. На той стороне, в тени сосняка, рыжими мазками выделялись палатки туристов, а в самом центре покрытой мелкой рябью чаши крохотными точками возвышались три рыбачьи лодки. Мама и Жора в равной степени могли там быть и не быть...
Пот затекал мне в глаза, над головой с назойливым гудением кружили слепни.
Тут я заметила, что все это время старательно сдерживала дыхание; так порой получается непроизвольно, когда вокруг тебя очень тихо, например, в библиотеке. А когда я, наконец, чуть не померла от удушья и позволила развернуться легким, оказалось, что воздух пропитан густым ароматом жареного кофе. Пахло так сильно, словно поднесли мне дымящуюся кружку к самому носу. Однако кофе никто не варил. Два ближайших домика стояли незаселенные, а вокруг меня расстилался голый пересохший берег.
Позади раздался протяжный звук, как будто приглушенно зевнули. Я так резко обернулась, что в шее хрустнули позвонки. Сердце колотилось, как у пойманного воробушка.
Никто на меня не нападал. Над распаренными, изнемогающими от жары крышами поселка плыл розовый воздушный шар. Не очень большой, метров пять в диаметре. Он двигался так, словно с земли его кто-то тянул на ниточке, но слишком быстро и целенаправленно, учитывая полное отсутствие ветра. Я не видела того, или тех, кто его за собой волок. Я не слышала, чтобы люди перекликались, или матерились, что у нас часто одно и то же. Но присутствовала еще одна странность. Шар двигался не вдоль аллеи, а поперек, то есть таким образом, что снизу его никто физически не мог волочь. По