Дверь открыла манерная дама лет двадцати пяти. Преувеличенно удивившись, она крикнула, сложив руки на груди:
— Виталик!
На ее крик из комнаты неторопливо вышел немолодой господин в домашней бархатной куртке.
— Вы хотите предложить свои услуги по уходу за ребенком?
Татьяна и Катя одновременно кивнули.
— Ну-с? И кто же эта смелая особа?
Татьяна опомнилась и подтолкнула Катю. Катя сделала шаг вперед. Хозяйка придирчиво оглядела ее и чуть приспустила ресницы.
— Я думаю, вы нам подойдете, — важно сказал Виталий Александрович. — Позвольте узнать, как вас зовут?
Густо покраснев, девушка ответила:
— Катя.
— Милое имя, не правда ли? — обернулся к жене Полуэктов.
Та улыбнулась и, уже возвращаясь в дом, поинтересовалась:
— Я тебе больше не нужна?
— Да, Мариночка, спасибо. Я сам обо всем договорюсь.
Поскольку Катю оплата занимала меньше всего, договорились быстро. Татьяна попрощалась, а Полуэктов провел Катю по дому, заодно объяснив ее обязанности.
— А вот и поручаемый вам субъект, — улыбнулся Виталий Александрович, вводя Катю в детскую. — Звать его Сережа и сейчас ему почти три года.
Кудрявый русоволосый субъект Сережа хитро кивнул.
— Вот твоя новая няня, — наставительно сказал Полуэктов. — Ее зовут Катя. Ты должен слушаться Катю, Катя будет тебе помогать во всем, а если ты начнешь шалить, она все расскажет мне, и я лишу тебя сладкого.
Мальчик рассмеялся:
— А гулять она меня будет?
— Обязательно, — улыбнулся Виталий Александрович и повернулся к Кате: — Здесь рядом сад «Альгамбра», место тихое и спокойное. Именно там и можно прогуливать этого сорванца.
Катя кивнула.
— А сейчас можете отдохнуть, — вновь важно объявил Полуэктов. — Ваша комната рядом. Прямо с утра можете заняться нашим ангелом.
Небо над городом посерело в ожидании рассвета. Петр зябко повел плечами, посмотрел на шагающего рядом Исая. Тот почувствовал взгляд, виновато улыбнулся:
— Извини, что-то задумался…
— Я говорю, Тимофей правильно заявил на комитете, что либо вооруженные демонстрации, либо вообще не стоит соваться, чтобы не подставлять свои спины под казацкие нагайки.
— Нет, не правильно, — возразил Ашбель, и его острая черная бородка воинственно выпятилась.
— Че не правильно-то? — запальчиво возразил Петр. — На Первое мая казаки исполосовали нас, в следующий раз повторится то же самое.
Ашбель печально вздохнул:
— Так-то оно так… Однако ты не учитываешь, что с каждым разом наши демонстрации становятся все более многочисленными. Не случайно ЦК считает демонстрацию самой видной формой борьбы. Кстати, ты знаком с письмом «К нашим тактическим задачам»?
— Читал, — буркнул Петр.
— Тогда я не понимаю твоей позиции. Ведь четко и ясно сказано, что всякое серьезное политическое событие в стране должно непременно вызвать со стороны организованного пролетариата уличный протест в виде демонстрации, а всякой демонстрации должна предшествовать широкая массовая агитация при помощи листков, и особенно массовых собраний.
— Это-то до меня доходит, но все равно обидно быть битым, — с юношеским упрямством возразил Петр.
— А для того, чтобы меньше быть битыми, — мягко улыбнулся Исай, — нужно поскорее объединить группы. Пока мы не объединились, все наши действия битьем и будут кончаться.
— Так, вроде все согласны. По-моему, сегодня с Ортодоксом уже никто не спорил.
— Да… За Ортодоксом опыт объединения Томского и Сибирского союза, — раздумчиво проговорил Ашбель. — Теперь дело за общим собранием групп.
Они подошли к дому, где снимал квартиру Исай.
— Зайдешь?
Петр отказался:
— Нет, хотел к сестре заглянуть.
— Привет передавай, Евдоким Савельевич, кажется, приболел. Зайди, проведай. Может, от Николая какие вести есть.
Распрощавшись с Ашбелем, Белов пересек железнодорожные пути, прошел по Владимировской и, прежде чем свернуть в проулок, ведущий на Саратовскую, огляделся. Все было спокойно.
Стараясь не шуметь, осторожно открыл калитку… и замер.
На ступенях высокого крыльца, накинув на плечи старый полушубок, сидел Илюхин.
— Ну, чего столбом встал? — ухмыльнулся Евдоким Савельевич, пыхнув едким махорочным дымом. — Проходи, не боись.
— А вы че, дядя Евдоким не спите? — усаживаясь рядом, спросил Петр.
— Не спится… Лежал вот, про Кольку думал, про Ваньку… Сдавать я что-то, Петя, стал… Не знаю, дождусь ли их… Хвороба какая-то привязалась. Днем-то креплюсь, а к вечеру совсем худо становится.
Петр посмотрел на Илюхина-старшего. Если в прошлом году, когда они познакомились, Евдоким Савельевич выглядел крепким, словно сбитым, говорил отрывисто и резковато, то сейчас его мышцы обмякли, одряхлели, да и голос стал тихим, по-старчески слабым. Видимо, подкосили старого слесаря арест младшего сына и призыв старшего в армию.
— Что слышно от Кольки? — спросил Белов.
Илюхин сделал длинную затяжку, долго откашливался.
— Получил весточку… Этапом сейчас идет… В Туруханский край… А вот от Ваньки давно ничего нет… Как прислал последнее письмо из-под Мукдена, так ничего и нет… А ведь япошки-то покрошили там наших солдатиков…
— Да вы не переживайте, дядя Евдоким. Если бы что случилось, сообщили бы. Видать, времени нет у Ивана сесть за письмо.
Илюхин невесело вздохнул:
— Может, и так… Сеструха твоя говорит, будто почта теперь шибко долго идет, особливо с театру военных действий… Ладно, беги, порадуй. А то обижается на тебя Танюха, дескать, совсем пропал.
Петр поднялся, прошел по двору и постучал в окошко пристройки. Тотчас занавеска отдернулась, и он, увидев встревоженное лицо сестры, широко разулыбался.
Татьяна с радостной суетливостью заметалась по комнатке, не зная, чем угодить младшему брату.
— Голодный, поди? — сочувственно протянула она. — Похудел, вытянулся.
— Да брось ты, — набычился Петр, смущаясь от того, что заботливые слова Татьяны приятны ему. — Запричитала!
— Вижу-то тебя редко. Ты ешь, ешь, — пододвигая миску с холодной картошкой, говорила Татьяна, а сама все смотрела, и насмотреться не могла на брата.
Петр принялся сосредоточенно снимать побуревшую влажную кожуру с картофелины.
— Ты-то как живешь?
— Вот в воскресную школу ходить стала, — скромно опустив глаза, ответила Татьяна. — Читаю уже понемногу.
— В Железнодорожную?
— Да. У нас Клавдия Сергеевна преподает литературу. Полянская. Какая женщина! В самом Петербурге училась, на Бестужевских курсах, за границей была… Знаешь, как она рассказывает про Толстого!
Петр с улыбкой посмотрел на сестру:
— А больше она вам ни о чем не рассказывает?
Татьяна потупилась. Рассмеявшись, Петр сказал:
— Ладно, не буду выпытывать… Конспираторша!
Скрывая румянец, Татьяна вскочила:
— Вот и самовар поспел!
Они пили чай, разговаривали, пытаясь в недолгий час общения втиснуть все, что накопилось за долгие дни разлуки, все, чем можно поделиться лишь с близким, родным человеком.
— Намедни Катю видела, — негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.
Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.
— А че не спрашиваешь, где я ее видела? — склонив голову, произнесла Татьяна. — Или уже все равно?
— Ну и где? — не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.
— Ко мне она приходила, на почту.
Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:
— Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.
— Ясно, — через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.
Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:
— Чего ты?
— Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, — робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: — Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…
Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:
— Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?
В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.
Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.
— Околоток!
Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.
— Если спросит про меня, скажешь — полюбовник.
Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку.
Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.
Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:
— Иди.
Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.
— Почему не открывала? — входя в комнату, басовито полюбопытствовал околоточный, пощипывая пышную бакенбарду, переходящую в не менее пышный ус. — А это кто? Хахаль?
Под взглядом полицейского Татьяна съежилась. Тому показалось, что девушка смутилась, и он, уже добродушней, добавил:
— Дело молодое, только и поиграться…
Петр, делая вид, что конфузится, спустил босые ноги на пол, поддакнул:
— Верно изволили заметить, вашество…
Околоточный совсем уже по-компанейски подмигнул, но сразу и посуровел:
— Ты кто таков будешь?
Пугливо обуваясь, Петр заискивающе посмотрел на него снизу вверх:
— Буфетчик я, вашество, с пароходу «Владимир». Бийский мещанин, вообче-то. Шкулов фамилие мое, Сенькой кличут.
Околоточный пристально глянул на Татьяну:
— Давно его знаешь?
Девушка замялась.
—