Последнее прозвучало многозначительно. Петр кивнул Полторыхину:
— Он же вообще не называл пароль. Тот, которого мы сейчас проверяли, сказал пароль, а этот молчал, ничего не говорил, ни полслова.
— Я не вас в компании с жандармом видел? — резко спросил Соколов.
Незнакомец обиженно произнес:
— Как вы можете, товарищ?! Что вы такое говорите?!
— А как разговаривать с такими? — фыркнул, подходя к Соколову, франтоватый молодой человек. Его Петр встречал в январе в Томске, даже знал его фамилию — Фортов, и партийную кличку — Голова. Кажется, когда-то Фортов учился в Технологическом. — Как еще разговаривать с такими? Пароль вы толком не знаете, ведете себя странно, да и фамилия ваша никому тут ничего не говорит.
Он резко прищурился:
— Лежнин? Так ведь вас звать?
Лежнин вздрогнул:
— Ну так что ж? Чем плоха фамилия?
— Плоха не фамилия. Плохо то, что вы многих успели увидеть и многих знаете…
— Ошибка! — вдруг осознал происходящее Лежнин и протестующе вскинул руки: — Роковая ошибка!
— Чем вы можете подтвердить свою принадлежность к организации?
— Ну как? — заторопился Лежнин. — Я многих знаю… — И спохватился, сообразив, что именно многих ему и не надо знать.
Петр вынул из кармана револьвер и демонстративно крутнул барабан.
— Вы что это? — просипел Лежнин. — Не надо меня убивать. Я сам все скажу. Меня заставили!
— Кто?
— Ротмистр Леонтович!
После допроса, длившегося почти час, дружинники выяснили немало интересного. Между прочим, и адреса квартир, где агенты встречались с жандармскими офицерами.
— Веселенькое дельце, — сплюнул Соколов, закончив допрос. — Давайте посовещаемся, товарищи.
Еще через полчаса Соколов вновь встал перед сидящим на траве Лежниным. Лицо его было строгим.
— Ваше существование грозит гибелью нашей организации, — сказал Соколов. — Сама жизнь ваша является угрозой для многих членов нашей организации. Исходя из всего этого, мы приговариваем вас к смертной казни.
Лежнин рванулся в сторону, но в него вцепились Петр и Овчуков. Гармонь, слетевшая с плеча Овчукова, повисла на ремне и, медленно растягиваясь, тоскливо простонала.
— Приведите приговор в исполнение, — сурово проронил Соколов.
Полторыхин подтолкнул смертельно бледного Лежнина:
— Шагай, гадина!
И повел его глубже в лес.
Рябой крестьянин в пропотевшей косоворотке смущенно мял в руках старенький выгоревший картуз, испуганно поглядывал на полицмейстера.
— Ну, приехал ты косить сено, — поторопил его Шестаков. — Дальше-то что было?
Испытывая неловкость за то, что предстал перед таким большим чином не в праздничной одежде, крестьянин, словно ища поддержки, глянул на околоточного надзирателя. Тот недовольно нахмурился:
— Ты, Котов, не молчи, рассказывай его высокоблагородию, чего мне говорил.
— Стало быть, кошу я сено, кошу. Тут, извиняюсь, по нужде приспичило. Отошел в лесок. Глядь, а там лежит… Покойник, стало быть. Спинджак расстегнут, рубаха, прости господи, вся в крови. По лицу мухи зеленые ползают… Жутко мне стало, я и побег до их благородия, господина околоточного.
Шестаков свел брови:
— Место запомнил?
— Обязательно. Мы ить завсегда там сено косим, на неудобицах, стало быть.
Вскоре пролетка, в которой тряслись и задыхались от пыли полицмейстер, околоточный надзиратель и маленький, узкоплечий и остроносый агент сыскной полиции, катилась в сторону Второй Ельцовки. Впереди маячила телега крестьянина Котова. Он то и дело оглядывался, проверяя, не отстало ли высокое начальство, покрикивал на лошадь.
За оврагом свернули в лес. Стало прохладнее. Пролетка уже не сотрясалась, а мягко покачивалась на чуть поскрипывающих рессорах, разрезая колесами высокую сочную траву. Шестаков снял фуражку, откинул со лба седые волосы, отер большим платком пот.
— Кажется, прибыли, — сообщил агент, увидев, что телега остановилась под толстой сосной и крестьянин бежит навстречу.
Он спрыгнул с подножки, заспешил к Котову:
— Показывай.
Подойдя к резному зеленому островку папоротников, крестьянин опасливо ткнул пальцем:
— Тама…
Агент раздвинул руками зеленые стебли.
— Ну что? — спросил Шестаков.
— Пулевое… Прямо в сердце.
Околоточный задумчиво покрякал, посетовал, обращаясь к полицмейстеру:
— Давненько на моем участке ничего этакого не случалось… Если бы еще топором или вилами — это понятно… А тут…
Агент отошел от трупа, закусил нижнюю губу.
— Пойду-ка по лесу поброжу, — энергично произнес он и скрылся за кустами.
Околоточный открыл портсигар, предложил папиросу Шестакову. Они закурили, отошли в сторонку.
Спустя некоторое время из кустарника, совсем не там, где его ждали, вынырнул агент.
— Ваше высокоблагородие, похоже, на полянке, что шагах в ста отсюда, сборище какое-то происходило, — понизив голос, чтобы не услышал крестьянин, пояснил агент. — Трава истоптана, везде окурки самокруток и папирос, бутылочки.
— Пикник? — вздернул бровь полицмейстер.
— Видимость пикника, — довольный своей проницательностью, улыбнулся агент. — Бутылочки-с имеются, однако винцо в них давненько испарилось. Донышки абсолютно сухие.
Шестаков непонимающе нахмурился.
Агент улыбнулся:
— Ну, как же… По моему разумению, бутылочки эти с собой принесли… Они сразу были пустые…
— Вот как?
Вдруг, будто поняв что-то, агент снова бросился к папоротниковому островку. Разгреб резные стебли, всмотрелся в убитого и вернулся обратно. Шумно дыша, зашептал на ухо полицмейстеру:
— Ваше высокоблагородие, вспомнил!.. Встречался я с ним… Это вспомогательный сотрудник ротмистра Леонтовича…
— Вызовите ротмистра!
Леонтович прибыл быстро.
Кивнул полицмейстеру, прошел к папоротникам, нагнулся над трупом. «Черт!» — выругался он про себя. Лежнин не из лучших агентов, но он все-таки рассчитывал на него…
— Отправьте тело в анатомический театр, — приказал ротмистр негромко. — И позаботьтесь, чтобы не произошло огласки. Никаких мер по расследованию смерти принимать не следует.
— Но родственники…
Ротмистр резко перебил полицмейстера:
— Нет у этого человека родственников!
Глава третьяПРЕДАТЕЛЬСТВО
В жаркое время дня Ромуальд Иннокентьевич Озиридов любил иногда, если позволяли обстоятельства, прогуляться по негустому сосняку, подступающему с северной стороны к городскому саду «Альгамбра». Иной раз заглядывал и в сам сад, где можно было посидеть в приятном холодке на террасе одного из павильонов, наблюдая, как скучающие молодые люди загоняют в лузы бильярдные шары, поглядывая на прохаживающихся в тени высокого дощатого забора барышень с белыми зонтиками.
Сегодня был как раз такой день. Озиридов с утра заехал к Федулову, но у купца никаких поручений к нему не оказалось, и Ромуальд Иннокентьевич, навестив от нечего делать пару не очень близких приятелей, возвращался домой.
Извозчичья пролетка почти бесшумно катилась по мягкой глубокой пыли. Казалось, весь город вымер. Даже не было слышно стука копыт. На спине и под мышками возницы темнели потные разводы. Ромуальд Иннокентьевич, брезгливо скривившись, отвел глаза. Взгляд упал на янтарно-желтые стволы сосен, на их черно-зеленые кроны.
— Останови-ка, любезный, — вяло попросил Озиридов.
Спустившись с подножки, он сунул монету в протянутую заскорузлую ладонь и, помахивая тростью, направился к сосняку. Войдя в лесок, Озиридов снял легкую широкополую шляпу, отер лоб платком, распустил галстук, достал портсигар. Не без приятности поглядел на тяжелую крышку, на которой была выгравирована затейливая монограмма, состоящая из переплетенных букв «О», «Р», «И».
Вспомнил, какую легкую блаженную грусть испытал, получив посылку от Ниночки, посетовал, что никак не удосужится выбраться в Барнаул к этой чудесной женщине, и, раскрыв портсигар, закурил дорогую папиросу.
Поковырявшись тростью в муравейнике, Ромуальд Иннокентьевич лениво подумал, что вот ведь какая мелкота, а туда же — снует, копошится, что-то предпринимает, куда-то торопится.
Идя по тропинке, он вдруг увидел в траве застывшую с оскаленной пастью, готовую броситься на него крысу. Ромуальд Иннокентьевич даже отшатнулся. Замахнулся тростью, чтобы прогнать наглую тварь, но крыса продолжала оставаться неподвижной, только скалила острые желтые зубы. Осмелев, присяжный поверенный выставил вперед трость.
Крыса не шелохнулась. Тогда он осторожно ткнул ее кончиком трости. Крыса безвольно, с тихим шорохом повалилась на бок.
— Вот черт! — облегченно выдохнул Озиридов и, приглядевшись, нервно хмыкнул. — Мумия?.. Должно, давно издохла… М-да… Почему это мертвые всегда внушают такой страх?..
Прогулка явно была испорчена, и Ромуальд Иннокентьевич не в очень хорошем расположении духа вошел в ворота сада «Альгамбра». А войдя, и вовсе поморщился от досады.
На деревянной эстраде, закрытой от солнечных лучей дощатой полусферой, по бокам которой прилепились две башенки, призванные изображать минареты и служить костюмерной для актеров-любителей, рассаживались новониколаевские пожарные, готовясь к репетиции.
Назойливо поблескивали духовые инструменты, пергаментно желтел большой барабан. По краю сцены расхаживал в задумчивости хорошо знакомый Озиридову тучный брандмайор, выполнявший в оркестре роль дирижера.
Озиридов, не желая попадаться на глаза разговорчивому брандмайору, торопливо направился в дальний угол сада. На душе отпустило, когда мимо него на палочке с конской головой из папье-маше, размахивая прутиком, словно саблей, неуклюже проскакал белокурый карапуз.
— Сереженька! Вернись! — услышал Озиридов и обернулся.
За мальчиком спешила стройная девушка в белой кофточке и в темной юбке, прекрасно подчеркивающей легкую, хорошо сложенную фигурку. Ее лицо, а особенно широко поставленные зеленые глаза показались Ромуальду Иннокентьевичу знакомыми. Но где он мог видеть эту хорошенькую мещаночку?..