Да здравствует Учредительное собрание!
Высич улыбнулся, спросил негромко:
— Путника не встречали?
— Товарища из Новониколаевска? — уточнил Ментор и кивнул. — Я видел его. Он просил передать, что будет ожидать вас у Веры.
— Спасибо.
…Обеспокоенная долгим отсутствием постояльца, Вера чутко вслушивалась в каждый звук, сама удивляясь, что это она так странно волнуется за крепкого, явно умеющего постоять за себя мужчину? Услышав шаги, радостно бросилась навстречу:
— Вы? — чуть разочарованно проговорила она.
— А что, Путник еще не вернулся? — спросил Высич, удивленно подняв брови.
— Еще нет… Я слышала, у Народного дома волнения…
Высич, уловив в голосе девушки тревогу, успокоительно
заметил:
— Ничего страшного. Все там утряслось. — И спросил: — Чайком угостите?
Наливая чай, Вера задумалась, и Высичу пришлось окликнуть ее:
— Боюсь, вы ошпарите руку.
Вера, ойкнув, поспешно закрыла кран самовара.
— Задержался где-то…
Высич молча кивнул. Он вдруг понял, девушке не до разговоров, и не стал ей мешать. Сидели, пили чай молча.
Приближающиеся шаги услышали одновременно. Высич сам открыл дверь. Обрадовался, увидев Петра:
— Где пропадаешь?
— Гимназистов разводил, по домам, — весело оправдывался Петр. — Страшновато было одних отпускать.
— Да, — покачал головой Высич. — Казаки и солдаты раздражены, они не то что гимназистов, они старух и младенцев готовы бить.
Вера, волнуясь, передала чашку Белову. Он взял ее, не замечая состояния девушки, спросил у Высича:
— Завтра в Городской управе митинг. Примем участие?
— Обязательно! — кивнул Высич. — Будут наши ораторы, нельзя либералов без присмотра оставлять. Публики, думаю, соберется много, сегодняшняя осада только подлила масла в огонь. Слышал, люди на случай новой осады хотят прийти с продуктами.
Вера покраснела:
— Я вам тоже приготовлю что-нибудь.
Высич улыбнулся:
— Не стоит. Отсиживаться — это не лучший метод борьбы. И уж в любом случае — не наш.
Петр тоже улыбнулся.
Глядя на раскрасневшуюся довольную девушку, он произнес негромко, словно подведя чему-то итог:
— Похоже, скоро решится: или мы, или они…
К двенадцати часам дня Петр и Высич пришли в Городскую управу.
Народу собралось много, более полутора тысяч, а публика все прибывала.
— Действительно, с провизией, — хмыкнул Петр, указывая Высичу на господина с корзинкой в руке. Под салфеткой угадывалась то ли бутыль, то ли крынка. — Здорово подготовились!
— Ладно, — усмехнулся Высич. — Идем. Сейчас выступления начнутся.
— Первым на сцену вышел присяжный поверенный Вологодский.
Его слушали внимательно, но оживления в зале его речь не вызвала. Все те же старые призывы решать все возникающие проблемы мирным путем и тем же мирным путем добиваться принятия конституции, ограничивающей власть монарха.
К трем часам зал был забит, митинг пришлось перенести в Общественное собрание. Ходили по рукам прокламации, то и дело слышалось:
— Долой сатрапа!
— Да здравствует Учредительное собрание!
Высич и Петр с трудом отыскали место на хорах.
Либеральные ораторы, возглавляемые Вологодским, безуспешно пытались унять страсти. Их доводы выглядели бледными, предлагаемая тактика — половинчатой. В конце концов, доведенные до отчаяния улюлюканьем и насмешками, либералы оставили зал.
Руководство собранием перешло к большевикам.
Обстановка в зале все больше накалялась, но когда распорядитель, невысокий плотный мужчина в кожанке, назвал очередного оратора, в зале вдруг наступила тишина.
Темноглазый высокий человек вышел на сцену и поднял руку — Кто это? — склонившись к Высичу, поинтересовался Петр.
— Броннер. Учился в университете, был исключен за революционную деятельность, продолжил медицинское образование в Берлине. Входил в группу содействия «Искре».
Петр уважительно покачал головой.
Внезапно на сцену вскочил молодой человек в мундире почтово-телеграфного ведомства и протянул Броннеру какой-то листок. Бегло просмотрев его, Броннер шагнул к краю сцены:
— Товарищи! Только что стало известно о телеграмме Трепова. Я прочитаю вам, какой приказ отдан этим министерским деятелем всем губернаторам России. «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть».
Голос Броннера звучал гневно, темные глаза, казалось, еще больше потемнели. И над притихшим залом отчетливо раздавались слова:
— Товарищ министра внутренних дел надеется запугать нас жестокостью. Мы ее уже видели, мы знаем, на что способно правительство! Пусть не надеются на наше отступление! Вооруженной силе мы противопоставим вооруженную силу восставшего народа!
Из первых рядов послышался клич начать сбор средств на вооружение. Зал встретил предложение одобрительным гулом. Из рук в руки пошли шапки, которые быстро наполнялись деньгами, кольцами, часами, серьгами. На сцену взбежал подтянутый прапорщик, облизнул пересохшие губы.
— В ответ на приказ Трепова, равнозначный заявлению, что в борьбе с революцией правительство готово залить Россию кровью, мы можем сказать только одно — борьба! борьба! борьба! Не словами, а делом докажем свою верность народу! Мы не оставим этот зал, пока не дадим Ганнибалову клятву: победить или умереть!
Заметив вопросительный взгляд Петра, Высич пояснил:
— Эсер. Толковый малый.
Митинг продолжался еще долго и закончился троекратно повторенным лозунгом: «Да здравствует вооруженное восстание!»
Октябрьская стачка парализовала движение на железной дороге. Станции и разъезды были забиты эшелонами, повсюду шли митинги и собрания.
Впрочем, желание Андрея Кунгурова встретиться с братьями Зыковыми было столь велико, что, не найдись иного выхода, как идти до Томска пешком, он бы пошел!
Однако ему повезло. Тайгинские паровозники, приехавшие за прокламациями, возвращались домой, и взяли с собой Андрея. На станции Тайга он договорился с машинистом паровоза и на следующее утро прибыл в Томск. Поблагодарив железнодорожников, Кунгуров спрыгнул с паровоза и зашагал в город.
Томский базар, раскинувшийся на просторной площади между Томью и впадающей в нее Ушайкой, Андрей отыскал без особого труда.
Он неторопливо переходил от одной лавки к другой, всматривался в их сумеречные глубины, ожидая вот-вот увидеть физиономию Лешки Зыкова и внутренне напрягаясь всякий раз, когда замечал хотя бы отдаленно похожее лицо. Но ни Лешки, ни Никишки встретить никак не мог.
Возле прилавка, на котором громоздились разнокалиберные бочонки с маслом, он остановился, свернул самокрутку. Молодой, с тугими и румяными щеками торговец глянул на него:
— Слышь, служивый, ищешь, что ль, кого? Гляжу, который раз уже круголя даешь, а ниче не покупаешь.
— Ищу, — буркнул Андрей.
— Можа, я помогу чем? Почти всех тутошних знаю.
— Зыковых ищу.
Лавочник расплылся в улыбке:
— О-о! Ляксея и Никифора, стало быть! Земляк, что ль?
— Земляк, — хмуро проронил Кунгуров.
— Трудно их найтить, — все так же жизнерадостно сообщил лавочник. Они таперя в обчественную деятельность ударились. По митингам ходют, по собраниям. В Союз вступили, то ли «Русского народа», то ли «Михаила Архангела». За царя, стало быть, да за веру радеют. А то у нас нонче всяких бунтовщиков развелось…
— Лавка-то их где?
— Да вона. Токмо она у их третий день закрытая. Говорю же тебе, на собраниях братовья. В Мещанскую управу сходи, там наши верозаступники заседают. Али домой к ним загляни.
— Знал бы, где живут, заглянул, — раздумчиво проговорил Кунгуров.
— Дык на Почтамтской, токмо нумера ихнего дома не знаю.
Андрей хмыкнул:
— Найду.
Поднимаясь по Почтамтской, он пытливо рассматривал прохожих. Их было много, словно не будни стояли, а престольный праздник.
Долгие розыски и расспросы привели Андрея к дому Зыковых. Сойдя с дощатого тротуара, он толкнул калитку, постоял на крыльце, прислушиваясь, потом решительно застучал в дверь. Послышались легкие шаги.
Увидев перед собой статную женщину в красивом платье, Кунгуров опешил.
Манечка тоже удивленно разглядывала насупленного незнакомца в расстегнутой солдатской шинели без погон. Наконец проговорила:
— Вам кого?
— Я, наверное, не туда попал… Зыковых мне надо, — негромко произнес Кунгуров.
— Туда, — улыбнулась Манечка. — Только их нет. К вечеру появятся. А вы кто?
— Я потом еще зайду, — уклонился от ответа Андрей, повернулся и вышел со двора.
У здания Коммерческого училища его внимание привлекла огромная толпа. Здесь были учащиеся мужской и женской гимназий, реального и ремесленного училищ, повивального и учительского институтов, железнодорожного училища, — всего человек триста. Они оживленно переговаривались, ожидая возвращения депутации, посланной к директору с требованием прекратить занятия.
Полицмейстер Попов, получив сообщение о том, что учащиеся средних учебных заведений сорвали занятия и с революционными песнями идут к Коммерческому училищу, директор которого, не в пример другим, пока еще удерживал своих подопечных от участия в беспорядках, поспешил к губернатору.
Выслушав полицмейстера, Азанчеев-Азанчевский мрачно поинтересовался:
— Ну и что же вы намерены предпринять?
Попов вытянулся:
— Дозвольте, ваше превосходительство, навести порядок с помощью казачьей сотни?
Губернатор смерил его взглядом, помолчал.
— Ну что ж, Константин Ардальонович, действуйте, — проговорил он, взвешивая каждое слово.
В казармах напряжение не спадало уже несколько дней. Казаки ходили взбудораженные, раздраженные нелепыми приказаниями губернской администрации, которая то велела хватать всех бунтовщиков подряд, то вдруг выпускала их, как это случилось в Народном доме. Патрулируя по улицам, казаки ощущали ненависть и презрение, сквозившее во взглядах горожан. Не понимая этой ненависти и относя ее, как им объясняли офицеры, на счет «кочевряжения» интеллигенции, которая мается от безделья и сама не знает чего хочет, казаки только и ждали приказа, позволившего бы им пустить в ход нагайки и рассеять все смутное, все непонятное. И когда полицмейстер привстал на стременах и вправду назвал их братьями и защитниками престола и веры, у казаков будто дыхание новое открылось. Приосаниваясь, вылетали они на разгоряченных лошадях за ворота казарм.