Улицу перед Коммерческим училищем запрудила толпа.
Перейдя со строевой рыси на намет, казаки заулюлюкали. Толпа испуганно всколыхнулась, и только вблизи казаки вдруг увидели, что несутся на толпу, состоящую в основном из гимназистов и реалистов.
Но останавливаться было поздно. Полицмейстер скомандовал:
— В нагайки!
Лютея от того, что и на этот раз им противостояли вовсе не какие-то там преступники, казаки бросились на толпу.
Крики и визг взметнулись над улицей.
Андрей Кунгуров, замешавшийся в общую бучу, увидел, что казак сбил лошадью гимназиста. Оттащив мальчишку к стене, Андрей выпрямился. Он был взбешен, уши заложило как от разрыва снаряда. Он видел разъятые в криках рты, но голосов не слышал. Бросилось в глаза бледное лицо институтки и тут же исчезло, ибо казак на скаку ухватил институтку за косы и поволок за собой.
Метнувшись наперерез, Кунгуров ухватился за уздцы, рванул уздцы на себя, раздирая металлическим мундштуком черные влажные губы лошади.
— Зашибу! — прохрипел казак, замахиваясь нагайкой.
Андрей и его голоса не услышал. Взбешенный всем увиденным, оскорбленный явной несправедливостью происходящего, он поймал казака за руку и рванул на себя.
Рывок оказался настолько мощным, что казак вылетел из седла. Уже не думая о том, что он делает, Андрей подмял его под себя и опустил кулак на бородатую физиономию.
Другой казак попытался достать Андрея шашкой, но проскочил мимо.
В этот момент слух вдруг прорезался и Андрей услышал отчаянный крик:
— Дяденька!
Обернувшись, увидел, как скачущий на него казак срывает с плеча карабин.
Лишь укрывшись в подъезде какого-то дома, Кунгуров заметил, что рукав его шинели рассечен, а папаху он потерял. Хотел было пойти поискать, да вовремя раздумал. Прислонясь к холодной стене, начал скручивать самокрутку.
Потрясенные избиением учащихся горожане требовали объяснений у городского головы Макушина. Но тот лишь разводил руками, не зная на что решиться. Наконец с отчаянием в голосе проговорил:
— Хорошо, господа! Хорошо! Заседание Городской управы будет проведено и петиция подана губернским властям. А сейчас настоятельно прошу всех разойтись! Помещение тесное. Разойдитесь, господа, разойдитесь.
— Нечего нам расходиться!
— Если здесь тесно, давайте перейдем в театр!
— Правильно, там и проведем заседание!
— Нужно положить произволу и беззаконию конец!
— Все в театр!
Макушин морщился, но упорствовал:
— Нет, господа! Заседание будет проведено здесь, и без посторонних!
— Не выйдет!
— Черта с два! Только с нами!
— Пойдемте, Алексей Иванович!
Обреченно вздохнув, Макушин пошел к выходу. Его плечи ссутулились, словно их тянула к земле массивная цепь — знак городского головы.
Андрей Кунгуров и сам не заметил, как влился в толпу, направляющуюся к зданию театра.
Оказавшись в театре, он слегка растерялся, подавленный великолепием обстановки, но потом стал прислушиваться к звучащим со сцены речам. Большинство ораторов открыто поносило местную администрацию, обвиняло губернатора в превышении власти и требовало для него немедленного наказания.
Немолодой офицер, военный врач, как понял по знакам различия Кунгуров, завершая свою речь, воскликнул категорически:
— Предлагаю немедленно арестовать губернатора за все жестокие расправы, творимые в городе по его приказам!
Зал подхватил:
— Арестовать!
Многие кинулись к выходу.
— Остановитесь! — воздел руки над головой Макушин. — Это же безумие!
Кто-то поддержал городского голову:
— Господа! Сами нарвемся на казаков и на солдат. Они только и ждут такой возможности.
Толпа заколебалась. Мало-помалу все снова расселись по местам.
Оглянувшись, Кунгуров увидел невдалеке Петра Белова, увлеченно переговаривающегося с сухощавым подтянутым мужчиной. «Подойти? — подумал он. — Все же знакомый, из одного села…» Но вспомнил последнюю встречу с Петром и подходить не стал.
Спорили до самого вечера. Неожиданно для всех в зал вбежал запыхавшийся парень, рявкнул во всю мощь молодой глотки:
— Манифест! Царь издал манифест! Царь даровал народу свободы!
Зал восторженно взревел. Но поднялся на сцену темноглазый подтянутый товарищ Броннер и, спокойно зачитав манифест, закончил свою речь так:
— …Это кажущиеся свободы! И объявлены они правительством только потому, что оно боится всеобщей политической забастовки, всеобщего всенародного восстания. Манифест — это ловушка, маневр для передышки! Правительство пытается выиграть время, собраться с силами и разделаться с революционным народом. Не верьте манифесту! Да здравствует вооруженное восстание!
Митинг еще продолжался, когда Андрей вышел на улицу и направился к дому Зыковых.
— Они еще не возвращались, — ответила Манечка, узнав в слабом свете керосинового фонаря утреннего гостя. — Можете подождать.
— Ладно, пойду я, — буркнул Андрей.
— Что-нибудь передать?
Он криво усмехнулся:
— Скажите, Кунгуров по ихнюю душу приезжал…
Манечка обеспокоенно глянула, пытаясь разглядеть выражение его лица, но Андрей быстро повернулся и шагнул к калитке.
Он шел по ночным улицам, не разбирая дороги, не задумываясь, куда идет и где будет ночевать. Все, что он увидел и услышал за этот день, делало его ненависть к Зыковым мелкой, почти ненужной.
Казачий патруль, заметив бредущего по мостовой солдата в распахнутой шинели и без папахи, придержал коней, насторожился. Андрей поднял голову, постоял в задумчивости и, не обращая на казаков внимания, свернул в переулок, ведущий к станции.
— Догнать? — подав лошадь вперед, спросил один из казаков.
— Не вишь, что ль, перебрал мужик, — остановил его старший патруля.
Преосвященный Макарий, догадываясь, зачем губернатор пригласил его на экстренное совещание, продолжал отмалчиваться, ждал, когда тот обратится с просьбой. Он поглядывал на начальника жандармского управления, на полицмейстера, потом снова задерживал колючий взгляд на Азанчееве-Азанчевском.
— После оглашения манифеста представителем так называемого Томского комитета РСДРП смутьяны приняли решение заменить Городскую думу органом революционного самоуправления, — ровным голосом докладывал полковник Романов. — Список кандидатов, в который вошли и большевики, и эсеры, а также обращение к населению вы уже видели. А вчера эти выборы состоялись. Сегодня, когда закончат подсчет голосов, в Томске будут уже две власти…
Едва заметная ухмылка, скользнувшая по губам полковника, раздражила губернатора, но понимая, что сейчас не время для конфликтов, он сдержался.
Повернулся к Попову:
— Были беспорядки во время выборов?
— На удивление, все обошлось спокойно, — поспешно ответил полицмейстер. — Только на Соборной площади один из благонамеренных обывателей был поколочен. Он стал кричать, чтобы жидов не выбирали, за это и пострадал. А в театре, Народном доме и Технологическом никаких беспорядков.
Начальник жандармского управления сухо возразил:
— Это внешняя сторона событий. На самом деле манифест не привнес успокоения. Рабочие и студенты продолжают призывать к восстанию. Не далее как вчера, во время митинга в Технологическом, когда декан механического отделения Тихонов возмутился, что аудитории и мастерские, где находятся инструменты и машины, заняты всяким сбродом, ему крикнули: «К черту ваши машины, профессор! Тут сломалась государственная машина и надо подумать, как ее чинить!» Так что не все столь благополучно, как это видится уважаемому Константину Ардальоновичу.
Полицмейстер молча проглотил пилюлю и поддержал Романова:
— Разумеется, брожение идет. Нужны крутые меры.
Губернатор наконец перевел взгляд на преосвященного Макария:
— Может, вы нам подскажете выход из сложившейся ситуации? Вообще-то, к двадцать пятому я ожидаю две тысячи войск, но…
— Понимаю, — кивнул Макарий. — Двадцать пятое далеко… Чернь нужно давить чернью… И немедленно!
— Да, несколько сотен благонадежных граждан из «Союза русского народа» многое могут сделать, — согласился полковник Романов. — Особенно, если им не будет препятствовать полиция…
Попов понял его с полуслова:
— Я распоряжусь. Более того, оденем нижних чинов в партикулярное платье. И тоже их в толпу, в толпу!
— Надеюсь, вы, ваше преосвященство, не оставите без благословения верноподданнические порывы народа? — спросил губернатор, стараясь не глядеть в глаза Макарию.
Тот чуть заметно улыбнулся:
— Не оставлю.
Анисим Белов изнывал от безделья.
В ночных гулянках притона он не участвовал, испытывал отвращение к подобным забавам. По ночам подолгу не мог уснуть. Мешали пьяные выкрики за стеной, визг женщин, неотступные мысли о детях, увидеть которых он не мог, понимая, что первая же ошибка снова приведет его на каторгу.
Днем Анисим помогал Дымку по хозяйству; отремонтировал стайку, поправил забор, переложил печь, наколол дров чуть ли не на всю зиму, наконец, подшил все пимы, какие только нашлись в дому. Дымок поначалу косился на Анисима, но потом понял, что движет мужиком. Сразу подобрел, проникся благодарностью. Все чаще и чаще стал приглашать Анисима к самовару. За долгими чаепитиями Дымок бесконечно пересказывал какие-то свои давние приключения и похождения, Анисим слушал внимательно, но в детали не вникал, такой чужой, такой далекой казалась ему воровская, презираемая им самим, жизнь.
И Яшка вдруг куда-то пропал на несколько дней. На вопрос, где он может быть, Дымок только хмыкнул:
— Никуды твой Яшка не денется. Фардыбачит где-нибудь, а можа, краля какая попалась. Спи. Чего в таку рань поднялся?
— Не спится.
Вздохнув, Анисим вернулся в свою комнатенку. Смотрел молча на облака сквозь тесное узенькое окошко.
Осторожно скрипнула дверь.
В комнату боком, понуря голову, протиснулся Яшка Комарин и, глядя на приятеля, упал на кровать.