—Ну да… Где ж еще… — зябко и недовольно повел широкими плечами пристав и приказал: — Ты, любезный, беги к уряднику Саломатову и возвращайся ко мне вместе с ним.
Артемида Ниловна, увидев хмурого супруга, спросила:
— Кто приходил?
Платон Архипович, не отвечая, застыл над пасьянсом, от которого его оторвал приход Степки Зыкова. Потом сердито смешал карты, одним глотком осушил уже пригубленную рюмку коньяка, всем корпусом повернулся к Артемиде Ниловне.
— А-а-а! — досадливо махнул он рукой. — Опять не слава богу! Объездчика кто-то пришиб.
Глазки Артемиды Ниловны округлились, щеки задрожали, она обхватила их пухлыми ладонями.
— Господи! Что же это творится?! Кто же это его?
Пристав свел щетинистые брови к мясистой переносице:
—Переселенцы, поди, лес рубили, а он застукал. Вот и расправились.
—Какой кошмар! — всплеснула руками супруга. — Пойду прилягу, голова разболелась.
— Иди, голубушка, отдохни. Тем более сейчас Саломатов заявится, да и Зыкова придется допрашивать.
Массируя виски, Артемида Ниловна заботливо проговорила:
—Конечно, конечно! Не идти же в этакую пургу и темень в присутствие.
Когда супруга удалилась, Платон Архипович привел в порядок мундир, закурил и с кислой миной принялся дожидаться урядника.
Наконец на крыльце послышался топот, пристав нехотя поднялся со стула.
Дыхнув перегаром, урядник Саломатов рявкнул:
— Здравия желаю, ваше благородие!
— Потише, Федор Донатович, супруге нездоровится, — упрекнул Збитнев и поморщился: — Снова вы…
Кирпичнокрасная физиономия урядника приняла недоуменное выражение:
— Так э-э… Вчера же Крещение Господне было…
Збитнев саркастически хмыкнул:
— Вечно у вас… То Обрезание, то Крещение, потом Сретение начнется. Нельзя так, братец, нельзя. Я же объяснял обстановку в губернии.
Степка стоял у порога, жался к массивной вешалке, стараясь быть как можно меньше и неприметнее, но его глаза искоса и настороженно ощупывали полицейских.
— Значит, так, братец, — кашлянул Платон Архипович. — Поезжай немедля к Шванку, сообщи о случившемся. Пусть пошлет кого-нибудь забрать тело да место заметить.
— Понял, ваше благородие! — выпучив бесцветные глаза, гаркнул Саломатов.
Уловив в голосе подчиненного большую неохоту, Збитнев погрозил пальцем:
— Немедля поезжай!
Урядник зло зыркнул на Степку, принесшего весть, из-за которой ему предстояло в такую непогоду тащиться несколько верст до усадьбы Кабинетского имения. Степка виновато спрятал глаза.
— Слушаюсь, ваше благородие, — выдохнул Саломатов и неловко повернулся на каблуках.
Степка сидел на краешке диванчика, выжидательно смотрел на плотный загривок пристава. Наконец тот обернулся и осведомился с улыбкой:
— Как здоровье Маркела Ипатьевича?
— Слава богу, не жалуется…
— А братовья как поживают?
— Никишка-т вроде ниче. А вот Лешки-т не стало, убили его в Томске, — понурившись отозвался Степка. — Перед Рождеством письмо получили…
Платон Архипович сочувствующе зацокал языком, хотя о смерти Лешки Зыкова узнал еще две недели назад. Поделился горем Маркел Ипатьевич.
Степка тоже покачал головой, добавил:
— За веру Лешка пострадал, за царя… Никишка отписал, что сицилисты бунтовщики растерзали брательника.
— Да-а… Парадокс… Кто бы мог подумать… Братец твой, пожалуй, самый варначистый из вас троих был. И глянь-ка, за правое дело Богу душу отдал!
Хотя Платон Архипович говорил как бы в задумчивости, не глядя на собеседника, Степка почувствовал, что все его тело сковывает страх. Он не знал, как расценить и что ответить на слова станового пристава, потому счел за лучшее промолчать.
— Значит, говоришь, Татаркина кто-то убил? — посмотрел в упор пристав.
— Топором, — облизнув губы, кивнул Степка.
Пристав не отводил взгляда:
— И ты, Степан Маркелыч, должно быть, случайно на месте преступления оказался?
— Ваша правда, случайно, — поспешно согласился Зыков. — Мы с папашей затеяли еще одну маслодельню поставить. Сепаратор уже выписали. Папаша в имении договорился относительно лесу, билет выкупил. Вот я и поехал присмотреть.
— Да-а… Теперь у Зыковых конкурентов в селе нет… — многозначительно проговорил Збитнев. — Старик Кунгуров-то на том свете, а из Андрюшки хозяин никудышный…
Как ни был напряжен и напуган Степка, упоминание о Кунгуровых сразу навело его мысли на прошлое. Он ведь знал, что приставу известны все детали той двухлетней давности истории с убийством старика. А потому, ухватясь за последнюю фразу, Степка торопливо заговорил:
— Куды ему, Андрюхе! Он ить все больше лясы точит с маньчжурцами да лапотонами. Соберутся в кабаке — и давай царя на чем свет костерить.
— Чего ж твой будущий тесть на них не прикрикнет?
— Дык боится Тихон Семеныч… Таким вот слова поперек не скажи. Погромят!
Платон Архипович хмыкнул:
— Скорее прибыль Тихон Семеныч боится потерять.
Степка заискивающе поддакнул:
— И не без того…
Пристав снова насупился:
— Ну, приехал ты в бор… А дальше?
— Ну… — растерялся Степка от столь резкой смены разговора. Он все же совладал с волнением, разъяснил: — Еду, гляжу, чей-то санный след. Любопытно стало, кто ж енто? Подъехал. Сани стоят, лошадь к сосне привязана… Ближе подошел, а в санях он лежит… Татаркин, значица…
— И в каком положении лежал?
— Ничком лежал. Шапка рядом.
— Дышал?
— Куды там! — шмыгнул носом Степка. — Видать, давненько его, весь затылок развален.
Збитнев попытался перехватить взгляд крестьянина, но Степка упорно глядел себе под ноги.
— Ты ничего не трогал?
— Упаси господи! Как кровь увидел, сразу до вас побег. Тут и встретился с Ярцевым.
— Следы-то какие-нибудь были возле саней?
Степка задумался, рассудительно ответил:
— Истоптано все было. Никак не меньше трех человек на объездчика навалились.
Платон Архипович, внимательно разглядывая свои широкие коротко остриженные ногти, небрежным тоном спросил:
— Слушай, братец, не ты ли, случаем, Татаркина-то?..
Степка медленно поднял голову. Долго, с непроизвольно
отвисшей челюстью, смотрел на пристава. Тот добродушно улыбался.
— Побойтесь Бога, ваше благородие! — всхлипнул Степка. — Не способный я на энтакое злодейство! За че напраслину-т на невинного возводите?!
Збитнев перестал улыбаться.
— Довольно!.. Какие мысли имеешь по поводу убийства? Поди уж пораскинул мозгами?
Степка вытер нос тыльной стороной ладони. Все еще всхлипывая, ответил:
— Хлысты там приготовленные… Верно, лапотоны без билету нарубили… Вон Иван Балахонов третьего дня из того же края восемь хлыстов привез. Да и другие маньчжурцы в бор хаживают.
Словно забыв о существовании Зыкова, Платон Архипович щелкнул золотым портсигаром, постучал мундштуком папиросы по крышке, закурил, наполнив комнату ароматом хорошего табака.
Степка Зыков сидел, сложив руки на животе, и боялся пошевелиться.
— Петруха! — изумленно воскликнул сторож магазина купца Фоменко, разглядев в темноте пришельца, постучавшего в дверь черного хода незадолго до полуночи.
Белов радостно улыбнулся:
— Я, Гаврилыч, я…
Старик, моргая слезящимися глазками, осмотрел плохо освещенную улицу, заговорщическим шепотом проговорил:
— Проходь!.. Вроде никого.
Петр шагнул через порог. Еще раз окинув взглядом пустынный тротуар, Гаврилыч суетливо загремел засовами.
— Петруха, ну надо же, Петруха! А я думаю, че энто у Исайки такая хитрющая физия была, кады ен про гостя речь завел? Сам-то, конечно, ниче не спрашиваю, понимаю, дело-то тайное, супротив властей. Оказывается, ен про тебя говорил! Вот счастье-то! Я уж и не чаял свидеться. Помру, думаю, так и не увижу Петьку.
— Чего это ты, Гаврилыч, про смерть разговоры затеял? — укоризненно сказал Петр. — Вон еще какой бодрый!
Старик и в самом деле не изменился. Все та же сухонькая фигура в видавшем виды зипуне, свалявшаяся бороденка, шаркающая, но живая походка.
— Скажешь тоже! — сипло хихикнул он. — Тощий заяц, ен до смерти скачет.
В жарко натопленной каморке сторожа они опустились на широкие ящики, в которых Фоменко получал из самого Парижа принадлежности дамского туалета. Гаврилыч подпер щеку ладонью, вздохнул:
— Где ж ты пропадал, Петруха?
— В Томске был.
Старик мелко покивал, потом озабоченно склонил голову набок:
— Ой! Че энто у тебя на шее?
Петр поправил шарф, но от взгляда старика не ускользнул след ожога.
— Где ж энто тебя так?
— Да все там же, — смущенно ответил Белов.
Из горящего здания Управления Сибирской железной дороги они с Высичем вырвались за несколько секунд до того, как рухнула крыша. Вместе с небольшой группкой уцелевших служащих кинулись прямо на опьяненных кровью и пожаром черносотенцев, и те при виде черных от копоти лиц, тлеющей одежды, сверкающих ненавистью глаз расступились, поняв звериным своим чутьем, что револьверы, зажатые в руках этих двух, на этот раз будут стрелять. На рывок ушли последние силы. До конспиративной квартиры добрались лишь глубокой ночью. Несколько дней Вера не отходила от Высича и Петра. Да и потом, когда они пришли в себя, ухаживала, как заправская сестра милосердия.
До нового, тысяча девятьсот шестого, года Петр и Высич пробыли в Томске, а потом, выправив документы, разъехались: Высич отправился в Барнаул, Белов вернулся в Новониколаевск.
— Говорят, власти-то в Томске шибко лютовали? — прервал затянувшееся молчание Гаврилыч. — А у нас обошлось… Правда, манихвест затырить хотели. Леонтович, сказывают, такое удумал, знакомец наш с тобой общий. Сговорился с попами, чтоб те проповеди читали, будто манихвест бунтовщики выдумали. Не тут-то было! Телеграфисты сразу сообчили кому надоть. Листовки уже поутру по всем заборам висели, даже на церквах и жандармском управлении, — старик хихикнул, обнажив беззубые десны, и, понизив голос, добавил: — Сам пару штук на афишную тумбу прилепил, Исайка доверил…