— Ну-ка и я погреюсь! Составьте компанию, Максимилиан Пирсович!
Шванк не отозвался, всем видом демонстрируя, что происходящее его ни в коей мере не касается. Лишь поправил опустившийся воротник шубы.
— Ну, как хотите, — сказал Рогов и энергично вонзил шест в сугроб.
Нащупав что-то, он опустился на колени, разгреб снег руками и с торжествующим воплем поднялся на ноги:
— Рукавица!
Пристав довольно прогудел:
— Весьма любопытная находка. Дайте-ка.
Он повертел ее в руках и, заметив бурое пятнышко, задумчиво помычал. Потом посмотрел на объездчика:
— Не Татаркина?
Склонившись поближе, Ярцев покачал головой:
— Нет… Его на нем были.
— Хорошо, — протянул Збитнев. — Давайте еще пошуруем, начало многообещающее. Может, орудие преступления попадется.
Однако дальнейшие поиски результата не дали. Продрогшие и злые, они приехали в усадьбу Кабинетского имения. Довольно быстро осмотрев труп, фельдшер сообщил:
— Чего ж… Убит топором. Смерть, наверное, наступила мгновенно…
— Это мы и сами видим, — нахмурился пристав. — В котором часу могло это случиться?
Фельдшер почесал плохо выбритую морщинистую щеку и не очень уверенно ответил:
— Вчера… Где-то между полуднем и восемью вечера…
Шванк покачал головой. Видимо, привычки его были непоколебимы, поскольку он предложил:
— Надеюсь, господа, вы не откажетесь пообедать со мною?
— Охотно, — ответил Збитнев. — Такие прогулки нагуливают аппетит.
И приказал уряднику:
— А ты, Федор Донатович, езжай в Сотниково, присмотри за народишком. Завтра с утра займемся осмотром подворьев. Может, у кого найдем свежие хлысты.
Саломатов разочарованно выдохнул:
— Слушаюсь!
Желая смягчить его разочарование, пристав улыбнулся:
— Да Федор Донатович… Там в санях узелок… Артемида Ниловна что-то нам в дорогу собрала… Не побрезгуй, перекуси, любезный.
Терентий Ёлкин испуганно вытаращился на урядника:
— Дык… Э-э… Можа, без меня обойдетесь? Человек-то я маленький… Да и делов по хозяйству набралось.
— Пошли, — мотнул головой Саломатов.
— Куды ж энто? — продолжал упираться Терентий. — Че мне-то делать? Ить всего-навсего сторож лесной на обчественном наделе. К Кабинетским дачам касания не имею. И вообче, коли смертоубийство стряслось, стражников полагается привлекать. Кузьму Коробкина, к примеру, али других. Им сподручнее.
Саломатов втянул носом воздух, рявкнул:
— Без разговоров! Одевайся, мать твою!
— Можа, в избу пройдете, Федор Донатыч? — заюлил Терентий. — У нас кое-что для сугреву имеется.
— Ты че, Кощей, мзду мне сулить надумал? — завращал глазами урядник.
На его крик в сени просунулась лохматая головенка Веньки, и Ёлкин, срывая злость на сыне, шикнул:
— Пшел отседа!
Венька пискнул и мигом скрылся в избе. Ёлкин, разведя руками, виновато заулыбался, стараясь расположить к себе урядника. Тот подумал и больно ткнул Ёлкина кулаком под ребро.
— Ой! Разе можно? — обиженно съежился Терентий.
— Можно, — ухмыльнулся Саломатов. — Одевайся!
— Иду ужо…
Ёлкин, словно на привязи, трусил позади урядника и, понимая, что односельчане неодобрительно отнесутся к его участию в осмотре дворов, всем своим видом показывал, что действует по принуждению. На вытянутом лице Терентия блуждала извиняющаяся улыбка, он то и дело теребил жиденькую бороденку, крутил длинной шеей. Узкие плечи были горестно опущены.
В сельской управе досматривающих уже дожидались староста Мануйлов и стражник Кузьма Коробкин.
— А где остальные? — возмущенно осведомился Саломатов.
Мануйлов расправил окладистую бороду, кашлянул:
— Не желают. Лука Сысоев так тот заявил, что он кабинетским не помощник. Да и другие…
— Ну-ну, — с угрозой протянул урядник. — Погоди, со всеми разберемся. Айда подворья проверять.
Кузьма Коробкин, воинственно выставив бороду, первым вышел из избы, повернулся к Саломатову:
— С кого начнем?
— С маньчжурцев велено начинать, — ответил тот и зашагал к дому Ивана Балахонова.
Ёлкин и здесь пристроился в конце процессии. Проходя мимо заплота, огораживающего двор Балахоновых, Коробкин язвительно заметил:
— Гляньте-ка, Федор Донатыч, бревнышки-то кое-где недавно ошкуренные. Чтоб ен билет выкупал, чего-то не слыхал.
Саломатов одобрительно крякнул.
Калитка оказалась на запоре. Толкнув ее ногой, Саломатов рассерженно буркнул:
— Ишь, среда бела дня позакрывались!
Мануйлов принялся тарабанить.
— Хозяева! Открывайте! — властным голосом позвал он.
Иван Балахонов вышел на крыльцо в одной солдатской рубахе с темными пятнами невыгоревшей ткани на месте погон и хмуро закурил:
— Кого там нелегкая принесла?
— А то не узнаешь? — начиная вскипать, бросил Мануйлов.
— Ты, че ли, Пров Савелыч? — уже приближаясь к калитке, спросил Балахонов.
— Открывай! — рявкнул урядник.
Балахонов распахнул калитку, встал в проеме, давая понять, что приглашать в избу не намерен.
— В лесу давно был? — спросил урядник.
— Че я там забыл?
— А заплот чем чинил?
— А вам какое дело?
Саломатов побагровел, выпучил глаза:
— Ты как разговариваешь с представителем властей? Шибко свободным себя возомнил? Я те покажу!
Он сунул под нос крестьянину волосатый кулак. Балахонов перехватил руку, стиснул ее. Урядник потянулся к кобуре, и Мануйлов, заметив это движение, поспешил на помощь.
— Ты че, варнак, обезумел? — брызжа слюной, прикрикнул он на крестьянина.
Балахонов разжал пальцы.
— Отойдь с дороги, двор осматривать будем! — зло буркнул Саломатов, надвигаясь.
— Че стоишь, как истукан? — визгливо встрял Коробкин.
Балахонов вперил в него тяжелый взгляд, помедлил и отступил в сторону. Не глядя на вошедших, поднялся на крыльцо, сел на ступеньку, достал кисет.
— Ну, давайте, шарьтесь, коли охота есть, — свертывая самокрутку подрагивающими пальцами, криво ухмыльнулся он.
— Есть охота, есть, — многозначительно заметил Саломатов, направляясь к амбару.
Мануйлов и Коробкин двинулись к хлеву. Ёлкин продолжал топтаться у ворот. Заметив это, урядник скомандовал:
— Ну-ка, Терентий, дуй в поветь!
Терентий, стараясь не глядеть на Балахонова, бочком прошел через двор, осторожно приоткрыл покосившуюся щелястую дверь и тут же сообщил:
— Нет тут ничего энтакого.
— Ты, Кощей, в отхожем посмотри, — посоветовал Балахонов.
Терентий тоненько хихикнул, а когда урядник скрылся в амбаре, приложил руки к груди:
— Ты, Иван, извиняй. Сам понимашь, я человек подневольный.
— Молчи уж…
Из хлева выскочил взбудораженный Коробкин, погрозил Балахонову сухоньким кулаком, юркнул в амбар. Тотчас оттуда появился Саломатов и, злорадно щеря пожелтевшие зубы, проговорил:
— Ну че, варнак, допрыгался? Лес крадешь?
— Ить удумал, под навоз запрятал! — восторгаясь собственной пронырливостью, воскликнул Коробкин.
Мануйлов, выйдя во двор, сообщил уряднику:
— Так и есть. Восемь хлыстов.
Медленно ступая, Саломатов взошел на крыльцо, посмотрел на Ивана сверху вниз. Тот продолжал сидеть.
— Ты, поди, и уханькал объездчика?
— Белены, что ль, объелся? — распрямляясь, буркнул Балахонов.
— Поговори еще! — сказал урядник и ткнул его кулаком в бок.
Балахонов задохнулся от обиды:
— Ты!.. Меня за всю войну даже офицеры пальцем не трогали! — и двинул урядника по желтым зубам.
Устояв да ногах, Саломатов выхватил револьвер. Но на Балахонове уже повисли Коробкин и Ёлкин.
— Опомнись, Иван! — запричитал Ёлкин. — Ты че ж энто творишь? На каторгу захотел? О детях подумай! Как можно руку на государев слугу подымать?
Схватившись за разбитую губу, Саломатов прошипел:
— Запереть его в холодную, подлюку!
Кабатчик Тихон Лобанов неторопливо протирал тряпицей граненые рюмки и вздыхал, поглядывая на рассевшихся за столом мужиков. Недостатка в посетителях как бы и нет, а что пьют-то? Родимый чай. А какой с чаю навар? Да еще и власти ругают почем походя. Конечно, их бы и турнуть можно, так ведь в другое место переберутся, вообще никакой прибыли…
Он вздохнул.
Мужиков понять можно. Кто с войны вернулся, хозяйства свои застал разоренными. Где было бабам да малолеткам управиться, если даже такие мужики, как Мануйлов, Сысоев, Зыков, и те покряхтывают под грузом податей да налогов? Вот и расплодилось бедняцких дворов, как опят на трухлявом пне.
Дверь открылась.
На пороге, глуповато щерясь, наклонив и без того кривую голову, появился вдруг Митька Штукин, еще по весне тихонько исчезнувший из села.
— Че холод пускаешь? — ворчливо хмыкнул кабатчик нежданному гостю. — Проходи, коль явился.
— Здравствуйте, люди добрые, — в пояс поклонился Штукин, боязливо стаскивая с головы облезший треух.
Гомон в кабаке стих. Мужики оборачивались, пытались разглядеть, кто там еще явился?
— Свой, что ли?
— Да никак Штукин! — узнал кто-то.
Андрей Кунгуров, прищурясь, обрадовался:
— Митька!
Мужики зашумели.
— Глянька, живехонек! — хохотнул Васька Птицын, обнажив длинные зубы, делающие его похожим на морщинистого зайца.
— Во дает! — выдохнул его приятель, тоже из курских переселенцев, чернобородый Игнат Вихров.
На лицах мужиков появились улыбки. Митька засмущался еще больше, стыдливо запахнул драный зипун. Видя его нерешительность, Кунгуров перешагнул через лавку, обняв за плечи, подвел Штукина к столу и усадил рядом с собой.
Мужики пристали к Митьке с расспросами.
— И где я только ни хаживал, — жадно хлебнув горячего чаю, ответил Митька. — Почитай всю губернию исколесил. Везде одно и то же. Плохо крестьянину живется. А все почему? Слыхал я от знающих людей, будто в манихвесте царском всем полная свобода дадена. Живи как хошь, управляйся сам. Но ить никакой возможности мужику нет. Мешают чиновники да купцы. Им царь — не указ. Он им и вовсе не нужен. Вот они тайком от государя и зажимают нашего брата.