Озадаченно оглядев рукавицу, Маркел Ипатьевич проговорил:
— Да, теплые, аж руки горят. Дед Вихров сладил. Уж девятый десяток разменял, а ишь какой умелец!
— Смотри-ка! — покачал головой становой пристав, потом добавил: — Ну да ладно, Маркел Ипатьевич, служба…
— Понимаю, — рассудительно протянул Зыков и верноподданнически вытаращился. — Вы тово, ваше благородие, не сумлевайтесь. Ежели че, дык мы лапотонов укротим. Есть у нас ишшо благонамеренные хозяева.
Платон Архипович поблагодарил крестьянина за патриотический порыв и, распрощавшись, зашагал дальше.
Из крытого жердями двора Вихровых раздавался сухой стук топора и звонкое бряканье разлетающихся поленьев. Збитнев толкнул калитку.
— Хозяин?!
Поглощенный своим занятием, Игнат вздрогнул. Воткнул топор в колоду, медленно обернулся.
— Здравствуй, крестьянин Вихров, — ровным, без эмоций, голосом повторил Платон Архипович.
Игнат отер взмокший лоб, облизнул пересохшие губы. Только после этого, совладав с волнением, ответил:
— День добрый…
— Отец дома?
— В избе, куды ему деться…
— Позови-ка, братец, — все тем же тоном попросил Платон Архипович.
— Прихворнул он, — хмуро пояснил Игнат.
Голос станового пристава стал жестче:
— Позови. Мне его не надолго надо.
Вихров пожал плечами и без особой охоты направился к крыльцу. Платон Архипович проводил его тяжелым взглядом. Через несколько минут Игнат, придерживая за плечи, вывел во двор закутанного в тулуп старика, похожего на стручок засохшего гороха. Бережно усадил его на сосновый сутунок.
— Здравия желаю, вашбродь, — тряся головой, выговорил старик. — Звиняйте, что уважение оказать не могу. Хворь кака-то прилипла. Хвельдшер сказывает, от старости энто. Че, дескать, тебя лечить, все одно скоро помрешь. И то верно. Сам чую, к весне помру. Надоело мне тут. К старухе пора, скучает, поди…
Пристав добродушно улыбнулся:
— Живи дед, не торопись на тот свет. От тебя-то никакого вреда нету.
Говоря это, он не смотрел в сторону Игната, но тот по многозначительности интонации понял, что последняя фраза адресована ему, и насупился.
— От тебя, дед, одна только польза, — продолжал улыбаться Збитнев. — Шубинки вон какие славные шьешь.
Игнат непонимающе следил за становым.
— Дык, таперя и на энто не способный. Пальцы-то ходуном так и ходют. Ложку ко рту поднести не могу, — посетовал старик. — Почитай с самой осени иглу в руки не брал. Нету от меня пользы, одни со мной заботы.
Платон Архипович деланно огорчился:
— Вот те раз! А я хотел тебе заказ дать.
— Звиняйте, вашбродь…
— Да что уж там, — прогудел Збитнев и подал старику рукавицу, найденную на месте убийства объездчика. — Посмотри-ка, не твоя ли работа?
Дед Вихров дрожащими руками вывернул шубинку. Вглядываясь в шов, поднес к подслеповатым глазам.
— Моя, вашбродь. Летом шил для Маркелы Ипатича. Пять пар исделал.
Старик хотел вернуть рукавицу, но она выскользнула из его непослушных пальцев. Игнат подобрал руковицу, протянул приставу. Тот задержал на нем взгляд:
— Спасибо за услугу, любезный. И тебе, дед, спасибо.
Завернув рукавицу, Збитнев вышел со двора.
Сотниковский священник отец Фока, отслужив утреннюю службу, вернулся домой и теперь, лежа на диване, лениво перебирал струны гитары. Пристава он встретил мажорным аккордом. Предложив Збитневу стул, скинул ноги на пол, отложил гитару.
— Говорят, вашего урядника побили? — не без лукавства осведомился он.
Платон Архипович хмуро улыбнулся:
— Побили.
— Так и до нас скоро доберутся, — засмеялся отец Фока и его тонкие брови игриво изогнулись: — Как считаете?
— Могут, — язвительно подтвердил Збитнев. — У нас в Сибири попы да полицейские в большом почете.
Священник изящным движением поправил зачесанные назад длинные черные волосы, усмехнулся в густую бороду:
— Ропщет паства, ропщет…
— О чем-нибудь интересном ропщет?
— Суета сует, — развел руками отец Фока, — о свободах рассуждают, подати не хотят платить.
— Свечки-то хоть покупают?
— Покупают, только кому ставят — не понятно.
— Вы не забывайте наставлять паству на путь истинный, — посуровев, напомнил Платон Архипович.
Другой бы, может, и обиделся на подобный тон, но отец Фока хохотнул, как ни в чем не бывало:
— Стараюсь! Бабки слушают, иной раз, как я про супостатов да про конец света вверну, аж слезы льют горькие. Аки кающаяся Магдалина!
Збитнев покачал головой, достал портсигар, закурил.
— Мужики совсем в церковь не ходят?
— Почему? Ходят. Мануйлов ходит, писарь сельской управы, Сысоевы, Зыковы…
— Ну, эти-то понятно, — перебил Збитнев. — А другие?
— Ёлкин постоянно бывает, Коробкин, — перечислял священник, понимая, что не они интересуют пристава, и в душе посмеиваясь над ним, — Варначиха недавно наведывалась.
— Все шутите? — начиная раздражаться, остановил священника Платон Архипович.
— Время такое забавное. Только и остается шутить. Вот решил к вам с прошением обратиться.
Збитнев свел брови, недоверчиво посмотрел:
— Какое еще прошение?
— По примеру преосвященного Макария… Ныне особенно много прихожан, кои забыли о говении, исполнении долга исповеди и святого причастия. Знаете, что придумал наш епископ?
— Не знаю, — отрезал Збитнев.
— И не догадаетесь! — рассмеялся отец Фока. — Он обратился к начальнику Сибирской железной дороги с письмом, в котором просил обязать всех служащих исполнить христианский долг. Так сказать, в административном порядке.
— И что Штукенберг? — безо всякого любопытства спросил Платон Архипович.
Красивое лицо священника выразило полнейшее недоумение:
— Должно быть, заставил… Хорошо бы и нам данному примеру последовать: выстроить мужиков колонной — и в храм Божий!
Збитнев поморщился:
— Будет вам! Я вас убедительно прошу быть теперь посерьезней и уведомить меня, если до ваших ушей дойдет что-нибудь этакое… — Он покрутил пальцами в воздухе. — Крамольное… Дерзкое…
Отец Фока вздохнул и тоскливо закатил глаза:
— Боже мой, оставить бы приход да закатиться в Париж! Подальше от бунтов, от порубок, от смертоубийств!.. Кстати, Платон Архипович, кто все же объездчика-то живота лишил?
— Веду дознание, — сухо ответил Збитнев.
Обхватив гриф гитары, отец Фока бережно пробежал длинными пальцами по струнам и, как бы подведя итог разговору, покачал головой:
— Все от лукавого.
В избе Кунгуровых было тихо. Ребятишки давно забрались на палаты и видели седьмые сны. Евдокия Евлампиевна остановившимся взглядом смотрела на медленно ползущий по лучине желтоватый язычок пламени, и на ее рябом лице поблескивали слезы. Она слышала, как Андрей, споткнувшись обо что-то в сенях, чертыхнулся, как он осторожно прикрыл за собой дверь, как разделся. Слышала, но продолжала смотреть на обуглившийся кончик лучины, который вот-вот должен был с шипением упасть в плошку с водой. Только рука невольно коснулась щек, смахнула слезы.
Андрей подошел, сел рядом.
— Опять с мужиками разглагольствовал?
— Опять.
— Лучше бы пимы ребятам подшил, совсем прохудились.
— Подошью.
— Бросил бы ты энту политику, а, Андрюшенька… И так по селу токмо и разговоров, будто ты мужиков супротив царя мутишь.
— Че их мутить-то? — негромко отозвался Андрей. — Они сами теперь умные. Натерпелись.
— Ну и был бы как все, а то заводилой выходишь. Засодют ведь, — всхлипнула мать. — Обо мне подумай, о братишках. Старая же я совсем, не подниму их без тебя.
Андрей промолчал.
— Че тебе убийство полесовщика далось? — жалобно посмотрела на сына Евдокия Евлампиевна. — Ну, убили, ну и царство ему небесное. Тебе-то че, больше всех надоть? Ходишь, расспрашиваешь… Поди, Ванька Балахонов и отправил его на тот свет.
— Да нет, мать, — задумчиво возразил Андрей. — Не верю я, чтоб Иван такое сделал.
— Э-э-э… Верю не верю…
Поднявшись с лавки, Андрей зачерпнул ковшиком воды, выпил неторопливыми глотками. Потом повернулся к матери:
— Я вот размышляю… Не сам ли Степка объездчика пристукнул?
Лицо Евдокии Евлампиевны испуганно сморщилось, глаза наполнились слезами:
— Мало мы от Зыковых претерпели, дык ты опеть с имя связываешься?.. Ну, дознаешься, что Степка, че с того? Станет пристав с тобой разговаривать! Нужон ты ему больно!..
— Ежели Степка убил, то почему другие за него должны ответ держать? — нахмурился Андрей. — Вчера Балахонова обвинили, завтра — еще кого. Становой же не успокоится. Ему козла отпущения найти надобно. И искать он будет среди нашего брата. Вот и хочу наперед его доискаться.
— Можа, зря ты, Андрюшенька, на Степку-то? — молитвенно сложила руки Евдокия Евлампиевна. — Смиреный он. Можа, по злобе ты? Отца простить не можешь? Так ведь, Лешку-то Бог наказал… Мне тоже на их морды глядеть противно, да терплю. И ты угомонись.
Ничего не ответив, Андрей заменил догоревшую лучину, спросил:
— Говорят, Настасья Ёлкина видела Степку в тот вечер?
Евдокия Евлампиевна сдержала вздох, обреченно закивала
головой:
— Опеть ты об энтом! Ну, видала, че с того?
Андрей резко поднялся:
— Пойду потолкую с ней.
Он сдернул с гвоздя полушубок, вышел. Мать проводила его поникшим взглядом и снова уставилась на огонек лучины.
Увидев на пороге Кунгурова, Терентий Ёлкин оробел, отступил на шаг, пропуская позднего гостя в избу.
— Че энто ты, Андрюха, на ночь глядя? — трусовато улыбнулся он. — Али случилось чего?
— Поговорить надо, — не очень дружелюбно ответил Кунгуров.
Мгновенно прикинув в уме, для какого разговора мог явиться один из зачинщиков нежданной смуты, налетевшей на Сотниково, Ёлкин съежился, зачастил заискивающе и просительно:
— Ты, Андрюха, не горячись. Я ж не по своей воле Ивана-то Балахонова в каталажку отводил. Сам понимашь, по указке урядниковой. А как не подчиниться? Семья ить, детишки. И вообче, я, можа сказать, самая распоследняя спица в ихней колеснице. Ничем я перед тобой и другими маньчжурцами не провинился. Так что не горячись.