— Никаких извинений не принимаю, — накладывая в розетку пахучее малиновое варенье, шутливо проговорила Ирина.
Борис бережно укорил ее:
— Твоя настойчивость смущает товарища Кроткого.
— Разве Борис прав? — изумленно вскинула брови Ирина.
Исай поспешно заверил:
— Ну, что вы! — и, посмотрев на Ольхова, покачал головой: — Борис, ты не прав!
Кроткий поблагодарил хозяйку, поднялся из-за стола:
— Идем в подземелье?
— Да, надо идти. Дел еще куча, — заторопился Борис.
Ирина недоуменно посмотрела на них:
— Но ведь уже первый час.
— Мы недолго, — успокоил ее Борис.
Под утро Исай оторвал покрасневшие глаза от шрифта, обернулся к Ольхову:
— Борис, иди отдыхай. А то придешь в свою страховую контору и заснешь за столом.
— Скажу, что кутил всю ночь, — усмехнулся тот.
— Раз поверят, второй… Нет, надо тебе что-то решать со службой.
— На службе я хоть жалованье получаю… Ирина может не понять…
Исай решительно возразил:
— По-моему, ты преувеличиваешь. Ирина умная женщина и понимает, что совмещать подпольную деятельность со службой очень трудно. А насчет средств на жизнь не сомневайся — комитет поможет. Дело-то нужное делаем.
— Как-нибудь сам заработаю на жизнь, — вздохнул Борис. — Партийная касса не бездонна. Я все-таки четыре курса университета окончил. В конце концов, могу уроки на дому давать.
— Уроки — это еще куда ни шло, — согласился Кроткий.
Они поднялись наверх, осторожно, стараясь не звякнуть металлическим кольцом, прикрыли крышку подвала, набросили половичок и, ступая на носках, направились к своим комнатам. Однако все их ухищрения оказались тщетны.
— Наконец-то… Разве можно так изводить себя? — сонным голосом сказала Ирина и уже более бодро добавила: — Больше ни за что вам не поверю. Обманщики! Будете теперь ложиться спать по моей команде! Ясно?
Мужчины посмотрели друг на друга и засмеялись.
За ночь комната выстыла. Вскочив, Петр сразу кинулся разжигать печь. Почернела, закоробилась под спичкой бумага, запахло смолой, огонь весело охватил щепки, жадно облизал брошенные в печь поленья.
К приходу Соколова медный чайник, выданный хозяином, видимо, в качестве компенсации за постоянный холод в комнате, сердито и громко булькал. В толстостенной сковороде скворчало сало.
Раздался условный стук.
Соколов кивнул, пожал Петру руку, и сразу стало ясно, что явился он, в общем, с новостью, не очень приятной. Но он усмехнулся, потер ладони:
— Вишь, нюх какой. Как раз к картошке приспел.
— Вот и славно, — обрадовался Петр. — Садись. Я как раз на двоих сготовил.
Но радости его Соколов не поддержал.
Ели молча.
Иногда, скашивая глаза, поглядывали друг на друга, но, встречаясь взглядами, опускали их, не торопились начать разговор, из-за которого, собственно, и встретились.
— Чайку?
— Ага… И покрепче…
— Это можно.
Опять помолчали. Первым не выдержал Петр. Спросил в лоб:
— Что решил комитет?
Соколов провел ладонью по щеке, помолчал, нахмурился, начал издалека:
— Понимаешь, Петр… Обстановка складывается архитяжелая. Со дня на день на станцию прибудет карательная экспедиция Меллера-Закомельского. Возможны аресты…
Сжав зубы, Петр заиграл желваками. Потом посмотрел прямо в глаза Тимофею:
— Давай без длинных предисловий.
— Не спеши… — одними губами улыбнулся тот и, отчетливо произнося каждое слово, продолжил: — Взвесив все за и против, комитет считает доказанной провокаторскую деятельность Стасика. Кроме того, после долгих размышлений и дебатов комитет пришел к выводу, что предатель представляет для организации огромную опасность. Поэтому у нас нет иного выхода…
Петр стиснул стакан так, что побелели кончики пальцев.
— Комитет постановил уничтожить предателя физически, — жестко закончил Тимофей. — Казнь поручается вашей тройке.
Набычившись в ожидании этой фразы, теперь, когда она была произнесена, Петр даже испытал облегчение.
— Когда? — спросил он.
— Сегодня.
— Где лучше это сделать?
— Предателя известят… — Соколов вынул часы, посмотрел на циферблат. — Наверное, уже известили, что ровно в семь вечера у паперти железнодорожной церкви его будет ожидать представитель комитета…
— Его этот вызов не встревожит?
— Не должен. В последнее время Стасик проявил завидное стремление стать членом группы. Вот ему и объяснят, что встреча связана как раз с приемом в группу.
— Ясно.
— Ну и ладно, коль ясно… Детали проведения операции обдумайте сами. Не имею морального права давать рекомендации, и — еще… Имейте в виду, у Стасика могут быть записи… Так вот, все записи изъять.
— Понятно. А за домом на Межениновской наблюдение продолжать?
— Нет. Снимите. Надобность в наблюдении отпала.
Соколов ушел, а Петр все сидел за столом. Скатывал шарики из хлебного мякиша, мял их, снова скатывал. Потом резко, так, что опрокинулась табуретка, встал и оделся.
Привычно поглядывая, не увязался ли за ним филер, Петр прошел по Михайловской. Проходя мимо дома присяжного поверенного Озиридова, не отдавая в том отчета, чуть сбавил шаг. Глаза невольно повернулись к окнам.
«Ладно. Не стоит отвлекаться, — приказал он сам себе. — Да и Катя давно не хочет видеть меня». Наклонив голову, упрямо, будто навстречу ветру, заспешил к почтово-телеграфной конторе.
Каморка под лестницей была заперта. Остановив пробегавшую мимо барышню, Петр спросил:
— А вы не скажете, где Белова?
— Танюша? — барышня с откровенным интересом взглянула на хмурое лицо Петра. — Ее второй день нет. Сторож справлялся, говорит, заболела.
— Спасибо, — буркнул Петр, поворачиваясь к выходу.
— Подождите! Вы ведь адрес не спросили.
— Сам знаю.
Обеспокоясь, Петр прибавил шагу. Ближе к дому Илюхина припустил чуть ли не бегом.
Татьяна, заботливо укутанная одеялом, лежала в постели. Волосы разметались, по подушке, лицо горело. Глаза, затуманенные болезнью, были полуприкрыты.
— А вот и братец пришел, — ласково и негромко сказала Татьяне жена Илюхина, чем-то сама немного напоминающая своего мужа. — Поди, сердце подсказало, что сестричка хворает.
Петр благодарно улыбнулся Илюхиной, скинул полушубок и наклонился над постелью. Татьяна открыла глаза.
— Вот простыла где-то… — прошептала она виновато.
— Лежи, лежи, — остановил ее Петр. — Я мешать тебе не буду, на минуточку заскочил.
— Дело какое?
— Да так… Но заскочить решил… Мало ли…
— И правильно сделал, — понимающе улыбнулась Татьяна. — Знаю я твои дела. Опять исчезнешь на полгода.
— Да ну, — улыбнулся Петр. — Ты, главное, поправляйся. И не вставай раньше времени.
— Я-то что… — шепнула Татьяна… — Я за тебя беспокоюсь. Дела у тебя опаснее, чем моя болезнь. Дай слово, что осторожен будешь.
— Даю, — улыбнулся Петр.
— Ну и ладно.
Татьяна улыбнулась, и столько ласки и заботы мелькнуло в ее глазах, что у Петра невольно защемило в груди.
Закончив службу, отец Фока остался в пустой церкви и совсем уже собрался домой, когда поблизости послышалось осторожное покашливание. Озадаченно хмыкнув, отец Фока вышел из-за иконостаса.
— Кто там таится? — басом спросил он, вглядываясь в пространство. — Выходи на свет, раб Божий, незнаемый.
— Дык не таюсь я…
С удивлением отец Фока увидел долговязого Терентия Ёлкина.
— Какой же я незнаемый, — тихонечко проговорил Терентий. — Эн то ж я, обнаковенный христианин.
Терентий нагнулся, и отец Фока протянул руку для поцелуя.
— С чем пожаловал в храм святый?
Терентий, рухнув на колени, повалился в ноги священнику:
— Груз на душе, батюшка. Отпустите грехи!
— Ну, ну, — озадаченно хмыкнул отец Фока, разглядывая лысеющую макушку Ёлкина. — Поднимись на ноги. Чего это на тебя нашло?
Задрав лицо, все еще стоя на коленях, Ёлкин выдавил с робостью:
— Покаяться хочу.
— Так кайся, раб Божий, коли охота приспела, — сурово прогудел отец Фока.
— Страшусь я, батюшка, как бы в селе нашем опеть бы смертоубийства не случилось. Егорка Косточкин вот помер. Грех у меня на душе. Услышал я вот, мужики сызнова учинить лиходейство задумали, а как мне остановить? Страшусь всего! А ведь опеть кровушка может пролиться.
— О чем ты?
— Так неладное затеяли мужики, сам слышал. Вместо того чтобы по-христиански простить друг другу, об отмщении говорят. Кордон решили пожечь, полесовщику Ярцеву голову оторвать.
— Разве он Косточкина живота лишил?
— Если и нет, дык он у полесовщиков главный. Вот и озлобились мужики. Проучить решили, чтобы впредь в живых в них пулять никто не посмел. И чтоб лес рубить не мешали.
Неприязненно оглядев Ёлкина, отец Фока покачал головой:
— Ох, не по адресу, раб Божий, пришел каяться… Тебе к становому приставу надо…
Терентий торопливо зашептал:
— Страшусь! Страшусь! Ох, мужики заметят. У меня ж детки. А меня, слабого, зашибить, что раз плюнуть… — и добавил осторожно: — Мужики-то… Они ить уже подались на расправу…
— Подались? — возмутился священник. — Так какого же черта ты пустомелешь?
И торопливо перекрестил рот:
— Прости, Господи!
Становой пристав встретил запыхавшегося священника удивленно:
— Что это с вами, батюшка?
— Да вот, исповедовал сейчас одну овцу Божью, Платон Архипыч. Вы вот отдыхаете, а мужики отправились громить кордон Ярцева…
— Надо же, — качнул головой Збитнев. — Второго дня сожгли сторожевую избушку, теперь опять за свое… Совсем осатанели.
Равнодушие пристава задело отца Фоку.
— Вы ж обязаны предотвратить.
— Обязан, — сокрушенно согласился пристав. — Только делать этого не намереваюсь.
— Это почему ж?
— И-и-и, батюшка! Это в вас гордыня взыграла! А у меня, знаете ли, нет желания, чтобы вы же меня и отпели в ближайшие дни. Ну ни малейшего нет такого желания…