— Как с фотографии, — уныло согласился Сырцов. — Только я все же не понимаю…
— А и не требуется понимать! Не требуется от вас этого! — ласково оборвал его Мышанкин. — И без того вы много делаете. Но вот если этот молодой человек появится в конторе, очень советую сообщить мне и задержать до моего появления.
Татьяна Белова наконец вышла на работу. Болезнь отняла у нее много сил. Вымыв полы, она почувствовала слабость и сердцебиение. Опустившись на табурет, она замерла в своей каморке под лестницей. Прозрачные и темные полосы, перемежаясь, плавали перед глазами. Вдруг вспомнила почему-то отца, потом Андрея Кунгурова… Забылась совсем, потому и не сразу расслышала приглушенные голоса на лестнице…
Вдруг до нее дошло: это же о Петре говорят! Это его кто-то собирается задержать при первом появлении!
Заскрипели ступеньки.
Поняв, что каморку ее могут проверить, Татьяна бесшумно метнулась к двери и что есть силы вцепилась в холодную дверную ручку. Шаги и правда остановились перед каморкой. Ручку подергали и отпустили.
Мышанкин, успокоенный, отправился к Леонтовичу.
Прочтя вскрытое письмо, в котором Рыжиков сообщал день своего приезда в Новониколаевск, ротмистр улыбнулся:
— Шерше да фам.
Мышанкин вытянулся.
— Письмо передайте ротмистру Жихареву, — приказал Леонтович. — Этот Рыжиков разыскивается обской жандармской полицией… А вы, Мышанкин…
— Слушаюсь!
— Вы, Мышанкин, загляните утром к кассиру. Хорошую службу, следует хорошо оплачивать.
— Премного благодарен!
Щелкнув каблуками, довольный Мышанкин повернулся и вышел из кабинета.
Сославшись на болезнь и необходимость посетить доктора, Татьяна отпросилась у начальника почтово-телеграфной конторы и, не чуя под собой ног, бросилась бежать.
— Так нету его, милая, в депо Евдоким Савельич, — развела руками жена Илюхина и встревоженно посмотрела на девушку: — Чегой-то на тебе лица нет?
Татьяна лишь слабо отмахнулась:
— Потом, потом.
Старуха крикнула вслед:
— Платок-то накинь! Опять сляжешь!
В депо Татьяна быстро отыскала старого слесаря.
— Дядя Евдоким! — кинулась она к нему и расплакалась.
Евдоким Савельевич вытер ветошью руки, отложил напильник, с деланной сердитостью пробурчал:
— Хватит реветь-то. Говори, че стряслось?
Рабочие посматривали на них с недоумением, и Илюхин отвел Татьяну в сторонку. Озабоченно повторил свой вопрос.
— Вы не знаете, где Петр? — всхлипнула девушка.
— Откуда ж мне знать? — опасливо оглянувшись, ответил Илюхин. — Зачем он тебе?
— Нужен, — жалобно сказала Татьяна.
— Не ведаю я, где он есть, — виновато проговорил Евдоким Савельевич и всерьез рассердился: — Че стряслось-то?
— Нужен он мне, очень!
— Заладила, — досадливо буркнул Илюхин.
Татьяна с надеждой впилась в него заплаканными глазами. Евдоким Савельевич поскреб щеку, крякнул.
— Попробую разыскать, коли невтерпеж…
Радостная улыбка появилась на лице Татьяны, но тут же погасла, и девушка, придвинувшись, озабоченно зашептала:
— Дядя Евдоким, только передайте, чтобы ни в коем случае не приходил на почту. Нельзя ему туда. Пусть домой приходит. Очень нужно!
— Да понял я все! Иди, а то мастер увидит.
Весь вечер Татьяна провела в ожидании брата и на следующий день, едва закончив работу, побежала домой. Петр появился около полуночи. Радуясь встрече и стараясь не показать беспокойства, обнял Татьяну за плечи:
— Здорово, сестричка!
— Все глаза проглядела! — посетовала она. — А тебя все нет. Нельзя же так.
— Тань, ну я ж на нелегальном, — извиняясь, протянул Петр. — Че ты всполошилась?
— Полиция тебя ищет!
Петр улыбнулся:
— Это для меня не новость. А ты откуда об этом знаешь?
Татьяна сбивчиво рассказала о визите унтер-офицера. Внимательно выслушав, Петр нахмурился:
— Только для этого и приходил?
— Кажется, — неуверенно ответила Татьяна.
— Ты весь разговор слышала?
— Весь… Но как-то на другое внимания не обратила…
— Какие-нибудь еще фамилии жандарм упоминал? Попытайся вспомнить.
— Про какого-то Рыжикова говорил, про письмо…
— Кому письмо? — насторожился Петр.
— Вроде городской акушерке…
Петр долго сидел молча. Потом порывисто поднялся:
— Спасибо, сестренка. Извини, мне надо торопиться.
— Посидел бы.
— Не могу. И ты не теряй меня, какое-то время меня не будет. Так нужно. Сама понимаешь.
Татьяна вздохнула:
— Как не понять…
— Понадобится передать что, попроси Клавдию Сергеевну Полянскую.
— Нашу учительницу?
Петр с улыбкой кивнул:
— Ее… наш человек.
Через час с небольшим Белов осторожно постучался, в закрытый наглухо ставень городской акушерки. Привычная к ночным посещениям, Ладжевская встретила Петра так, будто и не ложилась. Аккуратная прическа, строгий взгляд. Правда, выдавала красная полоска на щеке — отлежала.
— Схватки начались? — деловито осведомилась Ладжевская.
Петр непонимающе захлопал глазами.
— Вы на извозчике? Далеко ехать?
Петр вдруг понял: его приняли за будущего счастливого отца. Он невольно улыбнулся:
— Извините, не надо никуда ехать. Я несколько по другому делу.
— Это по какому же? — насторожилась Ладжевская.
— Вы ведь получили письмо от Дмитрия Рыжикова?
— О чем вы? Не понимаю? Какой еще Рыжиков?
Петр затрудненно пожал плечами:
— Мне трудно вам объяснить… Но, понимаете, мы с Дмитрием сейчас в одном положении… Я, как и Дмитрий, вынужден скрываться…
Ладжевская холодно рассматривала Петра.
— Понимаете… Мне сообщили, что письмо, которое вы подучили, от Дмитрия, побывало в жандармерии…
— Странно… Откуда бы вам могли что-то сообщить о частном письме?
— Неважно. Главное сейчас — не это. Вам Дмитрий сообщал что-нибудь о приезде?
— Да, — все еще подозрительно ответила Ладжевская.
— И скоро он приезжает?
— Зачем вам это знать?
— Да не об этом я. Поймите! Жандармы знают, когда должен появиться Дмитрий. И как только он появится, они арестуют его.
— Не знаю почему, но мне хочется вам верить, — расстроенно кивнула Ладжевская.
— Надо, надо верить, — быстро сказал Петр. — Иначе Дмитрий пойдет на каторгу.
— Но что можно сделать? — обеспокоилась женщина.
— Дайте ему телеграмму. Пусть отложит поездку.
— Но я же не знаю адреса! — сокрушенно воскликнула акушерка. — Только город, и все…
— Мы вам подскажем, — с улыбкой проговорил Петр.
— Но ведь телеграмму тоже могут перехватить!
Петр снова улыбнулся:
— Раз уж вы поверили мне, то доверьтесь окончательно. Мы постараемся, чтобы ваша телеграмма попала к Дмитрию, минуя чужие руки.
Масленицу сотниковцы отпраздновали не столь бурно, как в прошлые годы, но все же с претензией на веселость и беззаботность. Никто не поминал о трудностях и заковыках бытия, о сожженных избушках лесной стражи, о самовольно вырубленных хлыстах, однако уже в первый день Великого поста по дворам пошли мужики из запасных чинов и ополченцев, созывая односельчан на сход. Беднота и разоряющиеся середняки шли охотно, но крепкие домохозяева, хотя и тешили себя надеждой вразумить на сходе лапотонов, в общем, не торопились.
Народу в большой пятистенок сельской управы понабилось много. Мужики вполголоса перебрасывались новостями, дымили едкой махрой. Потом поднялся один, второй, загомонили, заговорили о наболевшем. Староста Мануйлов никого не мог остановить и лишь зыркал глазами, утирая ладонью выступающий от злости и негодования пот. Казалось, если бы он мог, и испепелил бы взглядом Андрея Кунгурова, забивавшего головы мужикам, на его взгляд, всякой вредной дребеденью. Но дребедень или не дребедень, мужики Кунгурова слушали, и Кунгуров совсем распалился:
— Вот, мужики, власти, конешно, хотели бы приостановить приговор, чтобы мы не рубили лес на кабинетских землях. Только неужто ж мы пойдем у них на поводу?
— Да ни в жисть! — крикнул кто-то.
Сидящие впереди старший Зыков со Стенкой, кабатчик Лобанов, Тимоха Сысоев с отцом, и сын старосты Гаврила изумленно подняли головы на этот выкрик, испуганно заерзал притулившийся возле них Кузьма Коробкин, опасливо крутнул длинной шеей Ёлкин.
— Ни в жисть энтих кровопийцев не буду слухать! — вскочил Иван Балахонов. — Они не о слабомочных крестьянах пекутся, а за государево добро черными душами болеют! Им власть слаще пряника али ломпасейки! Ишь, какие пузы отъели!
Над рядами вспыхнула рыжая голова Аверкия Бодунова:
— Верно Иван выражается! Им на нас начхать! А коль так, то и нам на них плювать с высокой сосны! Надобно, мужики, другой приговор постановить. Наш, крестьянский! Чтоб, значица, как положено: весь кабинетский лес — миру!
Кустистые брови Мануйлова сошлись к переносице, лицо налилось кровью. Оторвав широкий зад от лавки, староста рявкнул:
— Ты че, рыжий, совсем опупел? Народ вздумал бунтовать? В каталажку захотелось?
Аверкий окрысился:
— Ты, Пров Савелыч, лучша бы язык прикусил! Поостерегся лаяться-то!
— Живо охолостим, не с чем к Глашке будет бегать-то! — с места прокричал Вихров.
Заливисто, щеря длинные заячьи зубы, захохотал Васька Птицын. Мужики сдержанно засмеялись. Коробкин подскочил, воинственно затряс в воздухе сухим кулачком:
— Цыц, охальники! Креста на вас нет!
Мануйлов сгреб в кулак окладистую бороду, сдержался.
— Ишь, соплей перешибить можно, а туды же — вякает! — зло удивился Аверкий.
Подыскивая слова, Коробкин злобно шипел, как гусак.
— Ладно вам! — остановил перепалку Кунгуров. — Давайте приговор выносить!
Староста, все еще пытаясь спасти положение, укоризненно повернулся к Андрею:
— Опомнись! Папаша-то твой, Василий Христофорыч, из уважаемых был, царство ему небесное. А ты куды котишься? Куды народ несмышленый толкашь?
Кунгуров глянул на Мануйлова тяжелым взглядом и, не отвечая, обратился к крестьянам: