Было безветренно. В холодном весеннем воздухе стоял одуряющий запах цветущей черемухи. Поскальзываясь на подмерзшей тропинке, Збитнев спустился в лог и толкнул дверь землянки. Из темноты раздалось:
— Кого нелегкая принешла?
— Не спишь, Варначиха? — невесело спросил Збитнев.
— Не шплю, шоколик, — в тон ему вздохнула старуха. — Вешна… Птахи шнуют, жверюшки…
Платон Архипович чиркнул спичкой, поднес к каганцу. Землянка осветилась слабым светом. Варначиха с любопытством свесилась с печи, наблюдая, как пристав располагается на лавке. Потом не выдержала:
— Че энто ты, шоколик, пожаловал? Опеть мужики шалят?
— Отшалились, — не сводя глаз с мерцающего огонька, отозвался Платон Архипович.
— Эге, — недоумевающе протянула старуха. Пригляделась и спросила: — Шмурной ты че-то?
— Шмурной, — хмыкнул пристав.
— Че надо-то? — негромко, но обеспокоенно поинтересовалась Варначиха.
— Да сам не знаю…
— Можа, выпьешь, шоколик?
— Нет. Пить не стану.
Старуха завозилась в тряпье. Ждала, что скажет столь неожиданный гость. Но пристав молчал.
— Бояжно мне че-то, — прислушиваясь к своим ощущениям, сама себе сказала Варначиха.
Расслышав ее бормотанье, Платон Архипович опустошенно проговорил:
— Чего тебе-то бояться? Ни разбойники тебя не трогают, ни мужики, ни полиция. Живешь себе, что трава сорная.
Старуха поджала губы:
— Жла я никому не делаю, вот и не трожут.
— Сколько уж лет небо коптишь. Помрешь, кому твой песочек золотой достанется? Поди, зарыла где-нибудь в логу, да и место запамятовала.
— Иж жемли вжято, жемле и доштанетша, — сторожко поглядывая на мрачную фигуру гостя, иирист ответила старуха.
— Много у тебя еще песка-то осталось? — равнодушно спросил Платон Архипович.
— Нету пешка! — выкрикнула Варначиха. — Тебе пошледний отдала!
— Врешь, ведьма!
Варначиха окрысилась:
— А коли и ешть — не дам!
— Тьфу, расшумелась, — вздохнул Збитнев. — Зачем оно тебе?
— Одному тебе надобно! Жолотишко, оно штарошть греет!
— Не дашь? — снова вздохнул пристав.
Старуха забилась в угол и с неожиданной злобой фыркнула:
— Не дам!
— Черт с тобой, сам возьму, — махнул рукой Збитнев.
Он поднялся с лавки, отодвинул ее в сторону, вынул из ножен шашку и принялся методично втыкать лезвие в землю. Старуха, выгнув спину, скрючилась на печи. Бешено разгорелись ее черные глаза.
— Ну вот, — почувствовав, что острие шашки уперлось во что-то податливое, пробасил Збитнев. — А говорила, нету.
С каким-то странным шипением Варначиха свалилась на спину приставу.
Обломанные колючие ногти впились в его плотный загривок. Збитнев от неожиданности вскрикнул и, потеряв равновесие, ткнулся головой в земляную стену. В следующее мгновение он локтем сшиб старуху на пол. Падая, Варначиха затылком ударилась об угол печи. Збитнев поднял фуражку, буркнул беззлобно:
— Сама напросилась.
Потом что-то встревожило его. Он внимательнее всмотрелся в запрокинутое лицо старухи, в закатившиеся глаза, в отвисшую беззубую челюсть. Невольно подался назад.
— Ты что, старая?
Ни один мускул на сером лице Варначихи не дрогнул. Платон Архипович нашарил каганец, поднес к губам старухи. Пламя не шелохнулось.
— Тьфу, ведьма! — в сердцах бросил Збитнев.
Распрямившись, он долго сопел носом, нервно покручивал ус. Потом уверенными движениями выкопал из земли мешочек, наполовину заполненный золотым песком. Не развязывая, сунул в карман. Быстро, но тщательно обыскав землянку и убедившись, что больше ничего ценного тут нет, Збитнев взял стоящую в углу четверть с самогоном, зубами выдернул тугую пробку, расплескал вонючую жидкость, а остатки вылил на тело старухи.
Выйдя наружу, отдышался и, размашисто перекрестившись, через порог стал бросать горящие спички в землянку. Многие гасли еще в полете. Наконец вспыхнуло и занялось синеватым пламенем трепье на печке, загорелась обильно политая лавка, огонь побежал по затасканной одежонке старухи.
Выбравшись из лога, Збитнев оглянулся. Черный дым и языки пламени вырывались из-под прогнивших бревен.
Где-то через час после возвращения пристава на крыльце послышались чьи-то шаги, затарабанили в дверь. Артемида Ниловна испуганно приподнялась на локте:
— Стучат…
— Слышу.
— Открыть?
— Лежи! — буркнул Збитнев. — Не твое это дело. Сам открою.
Артемида Ниловна послушно скользнула под теплое одеяло, всхлипнув от острой жалости к себе. Открыв дверь, пристав раздраженно глянул на урядника:
— Чего еще, Федор Донатович?
— Да вот, Платон Архипыч, Варначиха горит!
Подавив нарочитый зевок, Збитнев спросил:
— Сама-то Варначиха где?
— Дык кто знает? Там, наверное.
— Послал мужиков тушить?
— Да там уже все провалилось. Чего тушить-то?
— Кто сообщил?
— Парни с девками у реки хороводились, вот и увидели огонь. Побежали, а к землянке уже не подступиться.
— Сожгли, может, Варначиху?
— Дык кому она нужна? — удивился урядник.
— Это верно, пожалуй, — кивнул пристав и закурил. Неторопливо. Удовлетворенно.
— Вот вы говорите — вооруженное восстание. А Меллер-Закомельский проехал по Сибири, и все, нет никакого восстания, — тянул свое длинноволосый худощавый меньшевик. — Надо легальные методы использовать. Ле-галь-ные! От них и толку больше и крови меньше.
Пока Белов обдумывал ответ, Высич, глядя в серый тяжелый потолок камеры, процитировал:
— Когда мы погибнем, когда уж не будут
Звучать наши песни в родимой стране,
Когда наши грезы и думы забудут,
Как образ неясный в забывчивом сне,
Тогда ты, грядущий певец, хоть от скуки,
Заветную лиру смелее настрой,
И песнь под ее прихотливые звуки,
Потомкам о нас, о погибших, пропой.
— Поэзия! — желчно бросил меньшевик. — Вас не поймешь, к чему вам все это? Революционер должен быть трезв! Трезв и расчетлив!
— А что? — поддержал Высич, поднимая голову. — Насчет трезвости вы правы. Врагов надо трезво травить. Как партизаны в восемьсот двенадцатом травили Наполеона.
— Интересно, где бы базировались ваши партизаны сегодня? — не без ехидности осведомился меньшевик.
Теперь голову поднял Кунгуров:
— Да крестьяне бы помогли. И провиантом, и воинской силой. У наших мужиков даже ружья есть. А ружей не хватит, в дело вилы пойдут.
— Да зачем вам, крестьянам, тянуться за пролетариями? — непонимающе воскликнул эсер. — Крестьяне — сами по себе могучая сила. Зачем вам большевики? Они же только радеют за пролетариев.
Из дальнего угла камеры раздался возмущенный возглас:
— Хо-хо!
Барнаульский пимокат спрыгнул с нар и крикнул эсеру:
— А вы читали об аграрной программе РСДРП? Нет? Ну, тогда и рассуждали вам об этом не надо.
Эсер задохнулся от негодования:
— Я свободный борец. Я не подчиняю свою волю чуждым влияниям!
Высич примирительно кивнул ему:
— Не стоит так волноваться. Вы же видите, здесь, в этой камере, эсеровская пропаганда ни на кого не подействует. И вообще задумайтесь. Ошибки свои надо признавать и анализировать. Я, например, вышел из народовольцев.
Эсер насмешливо хмыкнул.
Петр тоже хмыкнул, но поддержал Высича:
— Вы вот, товарищ эсер, спрашиваете, что могут дать крестьянам большевики. Да прежде всего землю! Слышали о таком — национализация земли?
— Ага, — скрипуче протянул меньшевик. — Национализация! Это значит, — повернулся он к Кунгурову, — что землю отнимут не только у царя и у помещиков, но и у крестьян!
— Как так? — опешил Кунгуров. — Кому же она будет принадлежать?
— А государству, — так же скрипуче бросил меньшевик.
Высич вскинулся:
— Не передергивайте, товарищ! Во-первых, это будет демократическое государство, в котором властвовать будет народ, а во-вторых, землей будут пользоваться крестьяне.
Совсем запутавшись, Кунгуров глянул на Петра:
— Что же это за катавасия получается?
— Не катавасия, — возразил Петр. — Просто никакой частной собственности на землю, чтобы мироеды и кулаки не плодились.
Кунгуров задумчиво поскреб затылок и неуверенно тронул Петра за рукав:
— Ну, если так… Может, оно и справедливо… — Он оглядел камеру. — Только кто за все это воевать будет? Вон даже эсеров и меньшевиков похватали.
Уловив в голосе Андрея отчаяние, Петр со спокойной уверенностью похлопал его по плечу:
— Да мы же с тобой и повоюем!
Развить мысль ему не дал голос надзирателя:
— Белов, на свиданье! Невеста заявилась к тебе!
Высич незаметно подмигнул:
— Не тушуйся, жених.
Войдя в комнату для свиданий, разделенную частой решеткой, Петр растерялся.
За решеткой стояла Вера. Вера из Томска, у которой он когда-то квартировал. Неважно, что звали ее сейчас Ксенией Родионовой, Вера это была! Ее голубые глаза смеялись. Огнем горели золотистые пряди, не потускнев даже под шляпкой с густой вуалью.
Беззлобно ткнув Белова в плечо, надзиратель назидательно прогудел:
— Успевай, женишок. Через пятнадцать минут отправишься в камеру.
Приблизившись к решетке, Петр осторожно прикоснулся губами к щеке девушки. Вера скосила глаза на надзирателя:
— Целуй же…
Надзиратель отошел в сторону, подозрительно на них поглядывая. Ткнувшись через решетку в ухо Петра, девушка шепнула:
— Говори. Я отвлеку надзирателя.
И заговорила о чем-то обычном, связанном с совсем обыкновенными вещами, в то время как Петр незаметно нашептывал ей, как доставить в камеру книги… связаться с подпольщиками… наладить связь с членами комитета…
— Хватит миловаться! — прогудел надзиратель, подходя ближе. — Прощевайтесь!
Лицо Веры побледнело:
— Береги себя… Я приду… В следующее воскресенье…
Петр кивнул. В камеру он вошел быстро, но хмуро.