[1552] Кроме того всем нам, участникам сборника, хотелось бы очень видеть в нем Ваши последние Римские сонеты.
Итак – мы ждем Вашего письма с инструкциями о выборе и порядке печатаемых стихов.[1553] Сборник предположено сдать в печать в начале января – к этому времени ответ Ваш, надеюсь, уже успеет прийти.
Я сейчас увлечен статьей: «Мировосприятие поэта и прозаика» – это первый опыт в этом роде, первый блин, поэтому вряд ли что получится хорошее – но мне-то это полезно.
Кроме того готовлю большую статью «Пушкин в 1826 году»,[1554] Багрий все сопротивляется и тормозит мои работы, но так или иначе университет я кончу и тогда уже примусь за работу. Сейчас сдача экзаменов и университет только мешают моему росту и занятиям – хочется заняться языками, прозой, поэтикой Пушкина, перебраться в Петербург к книгам и проч. – но, видно, надо ждать до мая – я так перегружен службами и проч. – что раньше не кончу, да и переутомляться очень не позволяет здоровье.
Обо многом надо было бы с Вами посоветоваться, целый ряд сомнений терзает меня (впрочем, радости к жизни и самой горячей любви к работе и гуманизму я не утратил нисколько). С одной стороны, меня не удовлетворяют стихи мои, чувствую, что все это еще не то, что мне нужно, увлекаюсь белым пятистопным ямбом и все убеждаюсь, как трудно писать хорошие стихи. Тянет к прозе, много замыслов, но нет времени писать и работать. Очень хочется учиться – но широко, а не закапываться в статистические таблички пиррихиев и спондея у Пушкина.
Чувствую, что с формалистами, которых, впрочем, я очень уважаю и у которых мне будет чему поучиться, сговориться мне будет не многим легче, чем с Багрием.
Главное же – с каждым днем убеждаюсь в несовместности научной и литературной работы – два разных мировосприятия и мироощущения – недели, проведенные над анализом чужих стихов, – опустошают меня в области творческой и наоборот – предамся поэтической лени, напишу много захватывающего меня, почувствую самый процесс своего роста – стоят эти самые исследовательские работы – а и к тому и к другому тянет чрезвычайно – хотя знаю, что нужно остановиться на чем-нибудь одном. Конечно, все это «образуется», отстоится.
Но пока, предоставленному самому себе – иногда становится несколько недоуменно – правилен ли путь – так ли я должен идти и проч.
Впрочем, я не теряю бодрости и веры, я знаю, что без всех этих внутренних препятствий и противоречий трудно добраться до намеченного не мною.
Я очень хочу Вас видеть и, как никогда еще, скучаю о Вас. Писать страшно трудно – все равно ничего не получится. О том – как идет внешняя жизнь – вряд ли стоит. Много работы, очень устаю,[1555] но по-прежнему, кажется, счастлив. Пишу и, должно быть, расту – очень хочется работать над прозой – но пока никак не могу найти для себя свободного времени.
Летом много странствовал пешком по берегам Черного моря, был в Коктебеле. М. А. Волошин встретил очень ласково.[1556] Сейчас живу на Васильевском острове 15 л<иния>, д. № 16, кв. 16. Но не об этом стоило писать. Мне только хотелось сказать Вам еще раз большое, большое спасибо – если бы Вы только знали, кáк я Вас люблю и кáк много Вы мне дали и продолжаете давать после разлуки нашей; а еще особенно благодарен я Вам за Ваши последние стихи.[1557] Я чувствую сердцем – кáк все это дорого мне, кáк это важно, и никакого изменения (измены? – как думает Ксения) не вижу, не могу увидеть.[1558] Много раз перечитывал Ваше письмо к Ксении – оно многое мне сказало и обрадовало до слез – значит, Вы впереди, значит, я все еще иду за Вами, значит, любовь моя – зоркая и живая! Может быть, нам не должно уже увидеть друг друга – очень мне это тяжело – но я знаю, что все не случайно.
Вячеслав Иванович, милый, только думайте обо мне иногда, потому что я никогда так никого не любил и не буду любить – как Вас – я весь от этой любви и отсюда моя радостная вера.
Впереди трудная, очень трудная жизнь – только Вы мой свет и мой Вожатый – поэтому мне не страшно, а хорошо. А еще я жалею, что нет здесь со мной Сергея Витальевича, но он иногда пишет необыкновенные письма. Привет Лиде и Диме, о них также я помню всегда и люблю их очень.
Меня очень, очень обрадовало Ваше письмо.[1559] Я знаю – оно одно уже будет меня радовать многие годы. Я всегда верил, что Вы меня не забыли, что Вы помните, как много Вы для меня значите, но получение такого письма, такого знака было все же совершенно неожиданной и невероятной радостью.
За последнее время в моей внутренней жизни ничего существенно не изменилось, но это не значит, конечно, что я подобен стоячему пруду – нет – маленький ручеек все дальше и дальше пробивается по камушкам, но направление все то же, к одной цели, к Единому Морю. Я только стал внутренне богаче и полнее, как бы принял приток – 19 февраля я женился на Лидии Ивановне Сперанской,[1560] дочери московского врача. Я с ней познакомился в море, на пароходе, около Ялты этим летом 3-го августа; видел ее до свадьбы 31 день, но этого было достаточно. Счастлив ли я? Такой вопрос мне часто задают, как будто это существенно. Да, я остался по-прежнему счастлив и даже не потому, что каждый из нас должен (а не может) быть счастлив, а просто потому, что мне хорошо, хорошо всегда – совершенно независимо от внешнего моего бытия.
А внешняя реальность такова: очень много работы. С утра до обеда сижу в Пушкинском доме – готовлю для Щеголева книгу «Лермонтов в жизни»[1561] – это дает мне очень многое: научный метод, знание матерьяла, а летом отдых (гонорар). Это единственная работа, которая меня захватывает – вся прочая не так. Школьной работы получить не удалось, и я по ней очень скучаю, а работа по театру (лекции по поэтике театральных форм в клубно-сценической мастерской Дома Культуры) в том виде, как сейчас, меня не удовлетворяет. Работой руководит Сладкопевцев[1562] – его метод мне чужд и кажется глубоко неверным. Работы вообще очень много – все срочная, напряженная и трудная; а как никогда, хочется писать – не столько стихи, сколько прозу: многое накопилось, душа разбухла и чем дальше, тем труднее делать то, что может сделать всякий на моем месте, и откладывать исполнение своего труда, самого основного для меня и существенного, продиктованного мне голосом сердца и жизни. Частично потому, возлагаю большие надежды на это лето – хочу попытаться на юге устроиться вообще, на зимовку и даже больше – чтобы жить в тишине, у моря – больше думать и больше писать. Город мне сейчас очень не пó сердцу, и если не только я, но мы (вдвоем с женой) сможем достать самое необходимое для жизни на юге, в провинции – я на несколько лет уеду разговаривать с природой, потому что хочется ее правды.
Эта зима внешне была очень трудной – была безработица, нужда, потом большая и напряженная работа, переутомление – но это все не важно – я многое понял и многому еще научился – а самое главное, мне надо было приехать сюда, чтобы понять, что жить мне лучше всего не в городе, а если в городе, то только в этом и нигде больше, но сейчас мне здесь делать нечего: выбиваться в литературу я не хочу – она сейчас не стоит того – надо работать не на сегодня, а на завтра, не на день, а на гораздо бóльшие сроки – это можно только вдали и в тиши, потому что такое, действительно нужное и человеческое, всегда нужно потом и никогда не нужно сейчас. Таков закон, и в нем есть своя глубокая мудрость. Я очень многое бы дал за то, чтобы с Вами поговорить. Может быть, после нашего разговора не только мне, но и Вам, было бы очень хорошо, потому что я Вас очень люблю, потому что солнце внутри нас, оно неистощимо и незакатно, и смерть есть только рождение.
Стихов я не посылаю, потому что они еще только будут написаны – те, которые я хотел бы Вам послать, а те, которые есть, или не стоят того, или не портативны. Кроме того я не знаю, можно ли вообще посылать за границу рукописи, а мне важно, чтобы письмо дошло: это важнее стихов.
До середины июня я предполагаю быть еще здесь. Я очень скучаю по Светику – СВТ.[1563]
А что с Димой и Лидой? Привет им братский!
Владимир Щировский – корреспондент Максимилиана Волошина
По возрасту Владимир Евгеньевич Щировский (1909–1941) принадлежал к поколению поэтов, начинавших свою творческую деятельность на рубеже 1920 – 1930-х гг., в условиях окончательного установления и укрепления нового общественного строя. Однако ничего общего, кроме возраста, у него с подавляющим большинством представителей этого поколения не было; живя в советской стране, он ни в малой мере не мог называться советским поэтом. Другие с большей или меньшей убежденностью себя «мерили пятилеткой», у Щировского же вся окружающая его социальная действительность вызывала лишь всеобъемлющее чувство отвращения и презрения: «ледяное презрение к власти Советов», по позднейшей формулировке Т. Кибирова. Совершенно недвусмысленно его отношение к большевистской революции («Вот, проползая по земной коре, // Букашки дошлые опять запели // Интернационал»), к пореволюционному политическому режиму («Неистовая свистопляска // Холодных инфернальных лет») и насаждаемой им идеологии («убогая теодицея: // Безбожье, ленинизм, марксизм»).