[1564] Не приходится удивляться тому, что ни одно стихотворение Щировского не было при его жизни напечатано. Открытие этого поэта произошло лишь в перестроечную эпоху, в 1989 г., когда Евг. Евтушенко опубликовал в своей поэтической антологии «Русская муза XX века» 4 его стихотворения с краткой преамбулой, суммировавшей основные биографические сведения об их авторе.[1565] Ныне лирика Щировского осмысляется как одно из соединительных эволюционных звеньев между русской поэзией символистской и постсимволистской эпохи и «теми поэтами-“метафизиками”, которые объединились в пятидесятые годы вокруг А. А. Ахматовой», самым ярким представителем которых был И. Бродский.[1566]
Щировский погиб в Крыму в ходе боевых действий летом 1941 г., там же, в Керчи, сгорел его архив, включавший рукописи стихотворений и переписку. Стихотворные тексты Щировского, вошедшие в рачительно подготовленный В. В. Емельяновым сборник «Танец души», лишь в единичных случаях основываются на рукописях самого автора, по большей части они известны по спискам, рукописным и машинописным, выполненным первой женой поэта Е. Н. Щировской и ее сестрой А. Н. Доррер; нет твердой уверенности в их аутентичности, тем более и потому, что многие стихотворения зафиксированы в тетрадях, изготовленных в 1950-е гг., и некоторые из них записаны по памяти, с отмеченными пропусками строк и строф.[1567] От людей, близко знавших Щировского, которым он мог передавать рукописи своих произведений, архивов также не осталось.[1568] Щировского дважды ненадолго арестовывали – в 1931 и 1936 гг.; вполне вероятно, что при этом были изъяты его рукописи. При таком положении дел с творческим наследием поэта выявление его автографов приобретает особую значимость. Сохранились автографы Щировского, в частности, в архиве Максимилиана Волошина.
А. Н. Доррер сообщает в кратком биографическом очерке о Щировском: «В 1928 году знакомится с будущей женой Екатериной Николаевной Рагозиной, и летом 1929 г. они вдвоем отправились в Коктебель к М. А. Волошину. У Вл. Евг. была к нему рекомендация от харьковских поэтов, и Волошин принял их очень гостеприимно (как обычно он принимал и многих других). Щировский читал свои стихи, был одобрен. Пробыли они десять дней, и на прощание М. А. подарил Владимиру свою небольшую акварель с коктебельским пейзажем, надписав ее: “На память Вл. Щировскому, за детской внешностью которого я рассмотрел большого и грустного поэта”».[1569]
Приведенные сведения могут быть уточнены. В. П. Купченко предположительно датирует пребывание Щировского в доме Волошина 3-й неделей июля 1929 г.[1570] Поэт появился в Коктебеле с двумя сестрами Рагозиными – Екатериной и Лидией, приехавшими вместе с ним из Харькова. Щировского рекомендовала Волошину харьковская поэтесса Елизавета Андреевна Новская (1893–1959), автор стихотворных сборников «Звезда-земля» (Харьков, 1918) и «Ордалии» (Харьков, 1923); впервые встретившаяся с Волошиным в феврале 1925 г., но состоявшая в интенсивной переписке с ним еще с 1918 г., она входила в ближайший круг его друзей и почитателей, неоднократно гостила в Коктебеле. В Харькове Щировский общался еще с одной близкой приятельницей Волошина и его жены Марии Степановны – Лидией Владимировной Тимофеевой (в замужестве Тремль; 1900–1990), «Дадой» по коктебельскому прозвищу, позднее в эмиграции опубликовавшей о Волошине мемуарный очерк.[1571]
«Дорогие Марусенька и Макс! – обращалась Новская в недатированном письме. – Это письмо передает Вам юный поэт, Володя Щировский, о печальной судьбе которого я как-то рассказывала Вам и стихи которого Макс однажды читал (в Х<арькове>) и одобрил. Он отправляется в пешеходное путешествие вдоль Черного моря – кажется, вместе с одной подругой своей (товарищем – в хорошем смысле этого), и начинают путь с Феодосии, конечно идя через Коктебель. И если у Вас найдется возможность где-ниб<удь> на чердаке, на балконе, вообще где-ниб<удь> дать им возможность 2–3 ночи переночевать, без всяких забот о них, – то я очень буду благодарна Вам и рада за них, т<ак> к<ак> несмотря на современный опыт и т. д. – это совсем не современные юные фантазеры и пессимисты. Знаю, что к Максу он относится с благоговением, и думаю, что они будут тихи, как мыши. Этот Вова – сын убитого губернатора, кажется, Седлецк<ой> губ<ернии>, потом – одно время – беспризорный, теперь – гонимый студент Богословск<их> курсов, потом, кажется, Инстит<ута> Литературы, – отовсюду вычистили его; собирается вновь где-то держать экз<амены>. Хорошо, талантливо прямо, играет, – и не плохо, культурно, пишет стихи. Но в жизни – чужой и несливаемый с нею. Простите, дорогие, за эту просьбу: не могу отказать им в этом письме».[1572]
Аттестация, даваемая в этом письме Щировскому, грешит неточностями. Отец поэта, родившегося летом 1909 г. в Москве и проведшего детские годы в усадьбе под Харьковом, был сенатором в отставке, умер своей смертью в первые пореволюционные годы. Студентом «богословских курсов» Щировский не состоял; впрочем, не исключено, что он был причастен к деятельности какого-то официально не зарегистрированного кружка, интересовавшегося религиозными вопросами. Слова о том, что Щировского «отовсюду вычистили», соотносятся с сообщением А. Н. Доррер в биографическом очерке о нем, что в 1927 г. в Ленинграде его «вычистили за сокрытие соцпроисхождения» из Института с факультета языко-материальных культур, т. е. за умолчание в анкете о своем дворянстве. Примечательно в письме Новской упоминание о том, что Волошин уже ранее одобрительно отзывался о поэтических опытах Щировского (видимо, во время своего пребывания в Харькове в январе 1928 г.).
Для юного поэта, преклонявшегося перед тем миром интеллектуальных, духовных и эстетических ценностей, который был низвержен и унижен большевистской властью, атмосфера, царившая в волошинском доме, и личность его хозяина, безусловно, оказались внутренне чрезвычайно близки. Отрадными впечатлениями от пребывания в Коктебеле и чувством глубокой признательности за гостеприимство продиктовано первое письмо Щировского к Волошину:
Многоуважаемый Максимилиан Александрович!
Не рассердитесь, пожалуйста, на эту розовую бумагу: никакой иной у меня нет под руками.
Наше путешествие окончилось неожиданно быстро. Одна из моих спутниц (может быть, Вы помните – Лида) повредила себе ногу в пути, и нам пришлось вернуться в Феодосию. Неделя, проведенная нами в Коктебеле, была так хороша, что сейчас, в Харькове, нам кажется, что мы читали о ней в книге. А Харьков удивительно скверен: к нему нельзя даже привыкнуть. Ощущением некоторого внутреннего самооправдания и бодрости я обязан Вам; я, после встречи с Вами, пользуюсь воспоминанием о Вас, как успокаивающим средством.
В конце августа я думаю уехать в Петербург. Ехать туда не хочется – сам не знаю, почему.
Против всех своих обыкновений, пишу стихи летом. Одно из них я позволил себе посвятить Вам – прилагаю его к этому письму.
Я буду безмерно рад, если когда-нибудь у Вас найдется время и будет желание написать мне несколько строк.
Из Петербурга я напишу Вам письмо.
Катя и Лида Рагозины просили меня передать Вам их поклоны. Они пленены Коктебелем и говорят, что любят даже дорожные мешки, побывавшие в Вашем доме.
Передайте, пожалуйста, мой поклон Марии Степановне. Я с большой благодарностью вспоминаю ее заботы о нас, и чайник, просьбами о котором мы ее, вероятно, терзали.
Передайте привет – если они меня помнят – Всеволоду Ивановичу, д-ру Саркизову, Парижской Тане (я почтительно храню чертей ее работы), Тамаре и М. А. Тарловскому, буде все они еще у Вас.
Преданный Вам
Владимир Щировский.
Харьков 9 августа 1929.[1573]
Авторизованная машинопись стихотворения, упомянутого в письме, хранится в архиве Волошина в особом альбоме, содержащем стихотворения, посвященные хозяину Дома поэта.[1574] Среди стихотворных текстов Щировского, составляющих собрание А. Н. Доррер и вошедших в сборник «Танец души», оно отсутствует. Тексту предпослан эпиграф из стихотворения З. Н. Гиппиус «14 декабря 17 года» (1917).[1575]
М. А. Волошину
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян.
З. Гиппиус.
Иль вправду чище петля Николая,
Чем пальцы серых обезьян? Была
Россия белая, теперь – былая,
А будет ли опять бела?
Вторично белая – от смерти, что ли?
Вторично чистая – скребли ножом.
Иль Бог придет – откуда-то, оттоле –
И белый остов будет обнажен?
О, мертвенькая, беленькая, разве
И после смерти явятся врачи –
Диагностировать похабство в язве
И лить сквозь грудь рентгеновы лучи?
Пока же мним: вот выдуман и создан
Наш новый мир; нас старый мир бесил.
Так Фаэтон к неразрешимым звездам,
От власти ошалев, скакал без сил;
Так душу голого переполняют
В конце концов добытые штаны;
Так, скотски сытные, нам снятся сны
В те дни, когда «младая кровь играет»…
О, пальцы злополучных обезьян!
Вот аристократический ребенок
Висит на веточке; а капитан
Лебядкин сетует, совсем не пьян,
А даже философски тих и тонок.
И в выспренней кромешности слились