Нехамеле дрожала всем телом, затыкая себе кулаком рот, чтобы не закричать от страха, боли и стыда. Вокруг нее стояли люди и не знали, смеяться им или наброситься на соседку за то, что она придумала такой фортель, не давала спать всему двору и усугубила безумие жены садовника. Нехамеле чувствовала враждебность и растерянно оглядывалась. Она увидела, что слесарева Итка спокойно стоит между своей матерью и старшей сестрой. Нехамеле обожгло сердце: эта развратная сучка, этот кусок свинины, это она подала Мойшеле мысль забраться под кровать и подсмотреть, кто стучит в стену! От боли в избитом теле и дикой злобы Нехамеле больше не помнила, что она все время боялась, как бы кто не узнал, с кем встречается ее муж. Сейчас она закричала не своим голосом, как будто окончательно рехнувшись:
— Я делала это, чтобы он больше не мог встречаться с ней! С ней он крутил любовь, с ней! С ней!
— Я тебе волосы повыдираю, глаза повыцарапываю за то, что ты оговариваешь мою дочь! — завопила жена слесаря.
Однако Мойшеле, Итка и ее старшая сестра Серл стояли, словно оцепенев. В этот момент из синагоги вышел реб Хизкия и увидел свою Злату и дочерей. Жена обивщика смеялась безумным смехом, смешанным с рыданиями, и указывала пальцем на Итку:
— С ней он жил, с ней! Один раз я пошла за ним и видела, как он встречался с ней, когда она выходила из польской школы, где изучает бухгалтерию. Когда ее не было дома, то и моего мужа не было. И подарки он ей покупал на мои заработки, из тех денег, которые я накопила, работая портнихой!
Мунвас бросился на жену, желая задушить и растоптать ее. Соседи настолько остолбенели от слов Нехамеле, что не препятствовали ему. Однако реб Йоэл загородил ее своим широким тяжелым телом, и у обивщика опустились руки. С тех пор как аскет засчитал его в состав миньяна, Мойшеле испытывал к нему большое почтение.
— Вы будете сегодня спать у меня, — взял реб Йоэл за руку Нехамеле, и она пошла за ним, дрожа и всхлипывая.
Стоявшая в толпе Грася тоже вдруг издала тонкий протяжный плач.
— Молчи! — зарычал на нее ее муж-садовник, а Нехамеле он крикнул вслед, что ее надо выполоть, как крапиву, вместе с ее защитником, с этим фальшивым даяном[122], бывшим заскевичским раввином.
Однако никто теперь не обращал внимания на садовника. Со щемящей болью в сердцах люди, стоявшие кружком, смотрели на страдальца реб Хизкию — согнувшегося, надломленного, онемевшего. Только губы его дрожали, будто он шептал молитву Девятого ава, прося у Бога сжалиться над скорбящими о Сионе и Иерусалиме.
Реб Хизкия больше не хотел жить со своей младшей дочерью под одной крышей. Мать тоже боялась, что соседи будут бросать вслед дочери камни, проклинать и освистывать ее. Поэтому Итка ушла жить к своей старшей сестре, разведенной Малке. Однако соседи очень сочувствовали старому слесарю, и им даже в голову не приходило насмехаться над его несчастьем. Люди старались даже не заговаривать во дворе об этом скандале. В квартирах, за закрытыми дверями, об этом шушукались. Женщины честили Итку на чем свет стоит. Мужчины говорили, что у них руки чешутся повыдирать усы у этого бабника-обивщика, натянуть ему брови на пятки. Но надо молчать, потому что в это дело замешан реб Хизкия. Чем больше люди будут об этом орать, тем больше унижений и сердечной боли они причинят ему.
Как бы экзотично ни выглядела эта история, никто не сомневался, что это правда. Соседи не могли простить себе, что сами не догадались, что этот цыган Мойшеле Мунвас крутит тайный роман с девицей из квартиры напротив. Однако двор разделился на два лагеря по поводу того, что сделала Итка. Женщины говорили, что она распутная сучка, в то время как мужчины считали как раз наоборот: будь она опытной, не ввязалась бы в такую опасную игру. Наверное, она никогда прежде не целовалась с мальчиком из страха перед отцом. Поэтому и попала в сети гуляки, хвастающегося, что все женщины вешаются ему на шею.
— Нашего соседа реб Хизкию надо называть реб Хойзек[123], — говорили между собой обитатели двора, вспоминая, как слесарь совсем недавно в субботу днем устроил скандал своей средней дочери Серл за то, что она разговаривала на улице с медником Йехиэлом-Михлом Генесом.
«Нахалка» — так он ее назвал за то, что она сама себе устроила сватовство с честным парнем. Ну, теперь младшая дочь показала ему, что такое скромность.
К Нехамеле у соседей не было особых претензий. Кто бы на ее месте повел себя лучше. Она просто мученица, если так долго знала, с кем встречается ее муж, и молчала. А вот раввинша Гинделе не находила для жены обивщика никаких оправданий и сердилась на своего «старика» за то, что он взял ее в дом. Если эта Нехамеле могла выдумать историю с чертями, она сама тоже нечистая. И не подобает ученому еврею вмешиваться в такое некрасивое дело, как скандал между обивщиком и его женой. Реб Иоэл Вайнтройб никогда не сердился на свою Гинделе, не рассердился и на этот раз. Он только улыбался, слушая ее детские речи.
— Ай, Гинделе, Гинделе! Я больше не заскевичский раввин, а ты не раввинша, но гордыня раввинши у тебя еще осталась.
Нехамеле целыми днями сидела в квартире аскета, забившись в уголок, пришибленная, едва дышащая от страха. Она была похожа на загнанную зверушку, которая спасается в чужом доме и дрожит и перед его хозяевами, и перед преследователями. Жена обивщика боялась, как бы ее муж не ворвался к аскету. Она виновато и испуганно смотрела на недружелюбную хозяйку дома, зная, что раввинша предоставляет ей уголок для сна и еду, только чтобы не огорчать своего мужа-праведника. Нехамеле тоже считала аскета праведником и была готова целовать ему руки, потому что он был добр к ней, как отец, и не позволял ее мучителю переступать его порога.
Через окно ребе Нехамеле видела, как Мойшеле уходит каждый день на работу. Он тащится через двор грустный, опустившийся, слегка пошатываясь, как протрезвевший пьяница с сильной головной болью после ночной гулянки. Когда Мойшеле возвращался с работы, он долго слонялся по двору, поглядывая в сторону квартиры ребе, но не осмеливался войти. Потом он шел в свою квартиру и оставался там весь вечер. Похоже, ему больше не приходило в голову наряжаться и шляться в поисках женщин. Однажды вечером Нехамеле увидела, как Мойшеле поднимался в синагогу. Потом ребе рассказывал, что ее муж зашел к нему упрашивать, чтобы она вернулась домой. А он уж тогда будет добрым и богобоязненным.
— Я ответил, что вы к нему не вернетесь, пока ко мне не придут его старшие братья. Я хочу с ними поговорить.
Соседи потом много чего рассказывали об аскете реб Йоэле, об обивщике и его жене, обо всей семье Мунвасов: Мойшеле избегал иметь дело со своими братьями с тех пор, как они заставили его жениться на портнихе. Но когда братья ему потребовались, он с перекошенной рожей поперся к ним и клялся, что отныне будет человеком. Ему самому, сказал он, уже надоело хуже пареной репы его место в жизни. Тогда братья вместе с ним пошли к аскету реб Йоэлю и там толковали весь вечер. Мойшеле только рвался дать клятву в Виленской Городской синагоге перед открытым орн-койдешем и черными свечами, что он будет человеком перед Богом и людьми. Но Нехамеле плакала и говорила, что он нарушит клятву, и аскет реб Йоэл предложил, чтобы старшие братья дали гарантию. Те ломали голову, что же им делать, пока не придумали: пусть эта пара переедет в пустующую квартиру в том же самом дворе на Копанице, где живут старшие братья. Этот план понравился аскету, и еще больше он понравился Мойшеле и Нехамеле. Оставаться здесь они уже не могли из-за стыда перед соседями.
— Ну как не восхвалять Бога? — смеялись соседи по двору, и никто не сожалел о том, что обивщик и его жена уезжают.
Соседи жалели слесаря реб Хизкию, выглядевшего как человек, который вот-вот умрет. Тот даже перестал спускаться на несколько часов в день в мастерскую, чтобы помочь компаньону. Он целые дни просиживал в синагоге над святой книгой и тоскливо вздыхал. Жена слесаря теперь беспокоилась намного больше из-за страданий мужа по поводу дочери, чем по поводу его частых постов, к которым привыкла на протяжении лет. Себя мать утешала тем, что при нынешних нравах Итка в девках не останется. Однако она понимала, что для ее Хизкии ничего хуже не могло случиться.
Итка тоже с тех пор, как переехала к своей разведенной сестре Малке, с каждым днем все более раскаивалась в своем поведении. От любопытства, легкомыслия и азарта обманывать окружающих она прежде не замечала, какой пустой парень этот Мойшеле Мунвас и что у него на уме только игра. Ей прежде даже не приходило в голову, что будет с отцом, если он обо всем узнает. Поэтому, когда мать и сестра заходили к Малке и рассказывали, что отец выглядит живым мертвецом, Итка думала: «Мне надо голову оторвать!» Но разговаривала с матерью и сестрой она главным образом о том, как скрыть от отца новую беду — то, что эта история дошла до хозяина скобяного магазина и он отказал ей от места.
Однако скрыть это от отца не удалось. Реб Шефтл Милкишанский, первый синагогальный староста синагоги Лейбы-Лейзера, сам сообщил слесарю, что увольняет его дочь из своей лавки.
— Ничего иного я и не ждал, — ответил реб Хизкия и продолжил раскачиваться за стендером над святой книгой. Он считал, что заслуживает еще больших неприятностей, и был готов признать правоту каждого, кроме аскета реб Йоэла Вайнтройба.
Аскет не ждал, что так быстро осуществится его предостережение, что, когда детям запрещают разрешенное, они делают и то, что запрещено. Реб Йоэл переживал не только за слесаря, но и за соблазненную девушку. В то же время его сильно возмущало отчаяние реб Хизкии. Из уголка слесаря в синагоге беспрерывно доносились сдерживаемые стоны, иногда они напоминали стоны человека, готового уже отдать Богу душу, лишь бы не надо было больше мучиться. Реб Йоэл чувствовал: хочет он этого или нет — он обязан вмешаться! Поэтому он снова вырос, распростерши руки, рядом со стендером слесаря.