Раввинша вернулась домой с жестким вытянувшимся лицом и увидела мужа, который раскачивался над томом Геморы. Реб Ури-Цви сидел в своей длинной вязаной зеленой кофте и в плоской бархатной ермолке на седой кудлатой голове. Он не спросил, где она была, не встал со стула, чтобы помочь ей снять шубу. Так он себя и вел, а когда дети видят такое поведение отца с самого детства, то нечему удивляться, что они не проявляют уважения к матери. Переле оглянулась и вдруг заметила, что один из предметов мебели в комнате стоит неправильно.
— Помоги мне поставить диван между двумя окнами и передвинуть комод на то место, где сейчас диван, — скомандовала она мужу.
— Что это вдруг ни с того ни с сего? — спросил реб Ури-Цви.
Жена резко ответила ему:
— Твоя дочь передает тебе привет. У нее тоже помойка, а она этого даже не замечает.
Как бы Переле ни горела гневом, она тем не менее сделала все с толком. Прежде чем они с мужем перетащили мебель, она зашла в спальню, чтобы снять праздничную одежду и надеть домашнее платье. Реб Ури-Цви согнулся втрое и помог Переле перетащить диван. Он, тяжело сопя, снял шерстяную кофту и остался в арбеканфесе. Потом попытался отодвинуть от стены тяжелый комод, выдвижные ящики которого были полны белья.
— Это должен делать грузчик, нам такое не по силам, — произнес он, вытирая пот со лба.
— Если делать с умом, то это не трудно. Где есть Тора — там есть и мудрость, — ответила Переле так, будто муж в ее глазах уже не был сыном Торы. С невероятным упрямством она одна-одинешенька отодвигала комод от стены, пока он не оказался посреди комнаты, и встала рядом с ним, совсем запыхавшись.
— В Грайпеве мебель десятки лет стояла на одном и том же месте, как приросшая. А тут все похоже на раскиданные по рынку после ярмарки струганые доски, оставшиеся от торговых рядов, не мебель, а куски дерева! — бросала вокруг себя злобные взгляды Переле. — А как это выглядит у гродненской раввинши? Какая мебель стоит у нее?
— Я не разбираюсь в подобных вещах, — пробормотал реб Ури-Цви.
Его ответ, характерный для человека, целиком посвятившего себя изучению Торы и отстраненного от бытовых проблем, еще больше разозлил Переле, стоявшую посреди сдвинутых с мест предметов мебели. Тыча в мужа пальцем, Переле обвинила его в том, что это он виноват, что дети не уважают ее, что она для них не важнее прошлогоднего снега. Если он когда-то и говорил Сереле, что дочь должна слушаться свою мать, то говорил это так, что Сереле поняла из его слов, что в глубине души он с ней, со своей дочерью. Сыновей он никогда не подгонял, чтобы они старались достичь статуса, подобающего детям раввина. Его ничуть не беспокоило, что Янкл-Довид и Гедалья могут стать торговцами обувью, точно так же, как его ничуть не беспокоила перспектива просидеть десятки лет в каком-то там местечке размером с фигу, точно так же, как сейчас его ничуть не заботит, что на сегодняшний день от всех прежних радужных перспектив у него осталось только место проповедника в синагоге. Чем дольше говорила жена, тем ниже реб Ури-Цви опускал голову, продолжая молчать. Он уже давно знал, что нахальнее всех с раввином обращается его собственная жена. Но он слушал ее сейчас и поражался другому. Ведь Переле умна. Она всегда говорит разумно. Поэтому сейчас он удивлялся тому, что никак не может уловить связи между перестановкой мебели в квартире, их детьми и его раввинством.
В крупных варшавских еврейских ежедневных газетах писали, что из Гамбурга и из Франкфурта-на-Майне, из Амстердама и Брюсселя в Польшу приехала делегация религиозных профессоров и просвещенных раввинов. Через какое-то время те же самые варшавские газеты писали, что после посещения хасидских дворов и литовских ешив делегация зарубежных ортодоксов едет к великому гродненскому раввину реб Мойше-Мордехаю га-Леви Айзенштату. Газеты с дополнительными страницами в честь субботы прибыли в Гродно поездом в пятницу в девять утра, а пару часов спустя об этой новости уже говорил весь город. Евреи разговаривали об этом пятничным вечером дома и субботним утром в синагогах.
— Значит, реб Мойше-Мордехай Айзенштат действительно римский папа, как про него говорят.
Обыватели испытывали гордость от того, что вождь поколения, к которому приезжают такие ученые люди из-за границы, — их раввин. Евреи рассказывали и о том, что на прием, который устроит для гостей раввин, пригласят лишь его приближенных и даянов.
В Каменной синагоге тоже говорили об этом, и реб Ури-Цви Кенигсберг, проповедник синагоги, отнюдь не ощущал при этом радости. Люди считали его членом раввинского суда, фактически же он больше не встречался с даянами и прекрасно понимал, что на прием в честь уважаемых гостей его не пригласят. Это была как раз та суббота, когда евреи благословляли наступление новомесячья швата, и Переле тоже пришла в женское отделение синагоги на утреннюю молитву. Женщины вокруг нее не переставая говорили между собой о религиозных профессорах, которые едут к гродненскому раввину. Она слушала их разговоры с вымученной улыбкой на губах.
— Это знак уважения к Торе. Я бы хотела посмотреть варшавские газеты, в которых пишут об этом, — вымолвила раввинша, и несколько обывательниц пообещали, что пришлют ей домой уже прочитанные ими газеты. Позднее, за столом, когда растерянный и подавленный реб Ури-Цви жадно глотал чолнт, Переле оставила свою порцию остывать на тарелке и стала раздраженно перелистывать газеты, яростно сминая их, словно забыла, что сегодня суббота, а газетные листы ведь могут и порваться[258]. Она попыталась было взять кусок в рот, но подавилась и захрипела:
— Черт подтолкнул меня переехать в Гродно ради детей. Дети приносят мне столько же радости, сколько уважения проявляет ко мне мой муж!
В течение первых двух дней недели[259] шел снег с градом. Во вторник зернистый снег скрипел под ногами и сиял, как хрусталь. В среду взошло слепящее солнце и заставило сверкать сосульки на краях крыш. Замерзшие окна искрились, как слезы или бриллианты. Горожане останавливались рядом с костелом, восхищаясь хвойными деревьями, казавшимися под снежными шапками еще свежее и зеленее, чем среди лета. Где-то смеялись, и отзвуки этого смеха звенели серебряными колокольчиками в застывшем заснеженном мире. Переле вошла в лавку за мясом на субботу. Жена мясника говорила группке женщин, что погода в Гродно старается быть хорошей в честь богобоязненных ученых, приезжающих в город на субботу. На небе хотят хоть чем-то утешить городского раввина и его жену в их трауре по умершей дочери. Поэтому ему и посылают таких высоких гостей.
Покупательницы окружили Переле и заговорили с ней, как с матерью жениха на свадьбе у богачей:
— Раввинша, правда ли, что гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара специально, чтобы он приготовил блюда для богобоязненных профессоров и просвещенных раввинов?
— Правда, — отвечала Переле, хотя впервые слышала об этом.
— Раввинша, а правда, что младшие из иностранцев будут целовать нашему раввину руку, потому что таков у них обычай?
— Правда, — отвечала Переле сухим, как перец, голосом.
У жены мясника тоже были вопросы: правда ли, что в субботу после предвечерней молитвы один из просвещенных раввинов будет выступать в Городской синагоге? Грайпевская раввинша наверняка должна это знать. Ведь ее муж проповедник в Каменной синагоге.
— Этого я не знаю. Муж мне этого не рассказывал. А как гродненские евреи поймут, о чем говорит этот приезжий раввин? Он ведь разговаривает по-немецки, — удивилась Переле и попросила взвесить ей кусок мяса. Запах мясной лавки был ей неприятен до тошноты. — И мой муж не проповедник Каменной синагоги, а ее раввин. Жена торговца, продающего мясо с удостоверением о кошерности, должна знать разницу между проповедником и раввином.
С занесенным над боком туши тесаком в руке жена мясника стала оправдываться, что, насколько ей известно, муж раввинши был раввином в Грайпеве, а в Гродно раввин — реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Возвращаясь домой с кошелкой в руке, Переле смеялась от обиды мелким, колючим, острым смешком, похожим на растолченные камешки: ничего не скажешь, хорошо получилось! В Грайпеве лучший кусок мяса ей посылали домой, а здесь она должна стоять в мясной лавке вместе со всеми болтушками. Войдя в квартиру, она сразу же сообщила эти новости мужу:
— Ты слышишь?! Гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара, чтобы он приготовил ее гостям марципаны. Едва год прошел с тех пор, как умерла ее дочь, а она уже устраивает праздники. — Переле пощупала платье у себя на бедрах так, словно не была уверена, что ее нижнее белье держится на ней. — Неужели гродненский раввин действительно думает, что он — еврейский римский папа? Как он позволяет этим немецким ученым евреям целовать себе руку? — и вдруг она закричала на мужа: — Но тебя не пригласили на прием в честь гостей!
— Как реб Мойше-Мордехай мог меня пригласить, если ты делала все возможное и невозможное, добиваясь, чтобы я не приходил ни в его дом, ни в комнату заседаний раввинского суда?! — крикнул в ответ реб Ури-Цви. По тому, как он крикнул это, Переле поняла, насколько сильно ее муж был задет тем, что остался вне круга гродненских мудрецов Торы. — В эту субботу я не буду выступать с проповедью. Все члены правления моей общины идут в Городскую синагогу послушать приезжего немецкого раввина, и я тоже туда пойду.
Маленькая раввинша больше не кричала. Она стояла, выпрямившись, сжав кулаки, и говорила тихо, сквозь стиснутые губы, так что едва было слышно:
— Не смей туда ходить!
Сейчас то, что городской раввин и даяны не пригласили его, означает, что он принадлежит к числу их противников и слишком велик для них. Но если он придет вместе со всеми гродненскими евреями в битком набитую Городскую синагогу, чтобы послушать приезжего немецкого раввина, это будет означать, что он вообще ничего собой не представляет. Реб Ури-Цви вздохнул, не ответив. Он все еще полагал, что Переле умнее его и лучше знает, как беречь его честь. На исходе субботы он понял: то, что он не пошел в Городскую синагогу, действительно спасло его от оскорблений и унижений.