Гродно содрогнулся. Рассказывали, что во время праздничной трапезы в Пурим реб Мойше-Мордехай Айзенштат почувствовал тяжесть в сердце, сильные боли в левом плече и руке. Он обливался холодным потом, ему было плохо, он задыхался. Раввинша Сора-Ривка подняла крик, сбежались соседи, привели врача. Он выслушал раввина, проверил пульс, померил давление и сказал, что у раввина легкий сердечный приступ. Он должен много отдыхать и не волноваться. Евреи слышали об этом и качали головами:
— О, как грайпевский раввин и его сторонники отравляли в последнее время жизнь нашему раввину! Его жена к тому же требовала, чтобы он уступил. Он уступил и рухнул.
Реб Ури-Цви Кенигсберг очень разволновался от этой вести. Когда он пересказывал ее Переле, она застыла на месте без движения, бледная. Ее глаза сияли потаенным светом воспоминаний о далеких годах юности. Этот свет был похож на красноватый отблеск заката в окне. Наконец грайпевская раввинша пришла в себя и закашлялась хрипло и зло:
— Он и холостым парнем был болезненным и нервным. Для человека со слабым сердцем у него слишком большие амбиции, он все хочет захватить.
Накануне Пейсаха деревья были уже украшены раскрывающимися почками. Казалось, они укутаны прозрачным розоватым туманом. Половина неба была еще закрыта тучами, в то время как другая половина уже сияла глубокой и ясной синевой. В уголках, куда еще не добралось солнце, оставались лежать желтые ноздреватые сугробы. Весенний ветерок влажно и нежно гладил лица. Встречаясь в лавках, где продавали вино для четырех бокалов[277], и совместно выпекая мацу, обыватели разговаривали между собой о том, что раввин чувствует себя лучше и теперь добился того, что уже давно задумал, — основал колель[278] для женатых молодых людей. Он будет вести с ними занятия и содержать их из своей кассы. Собственно, реб Мойше-Мордехай всегда мечтал иметь собственную ешиву, но был слишком занят. Однако теперь, когда с ним случилось чудо и он выздоровел, он хочет учить Торе. Детей у него нет, и он хочет, чтобы у него были ученики.
Первыми ершами Торы в колеле стали гродненские и иногородние приближенные раввина, живущие на содержании у отцов своих жен. В пасхальную неделю весть о колеле уже дошла до окрестных местечек, и сразу же после праздника стали прибывать и молодые знатоки Торы, еще не получившие мест раввинов или не желавшие становиться раввинами, но не хотевшие и торговать. Все они пришли, жаждая услышать уроки гродненского гаона и истосковавшись по теплой среде товарищества сынов Торы. Новые ученики еще не успели подыскать себе подходящих квартир, но с радостью принялись за изучение Торы под руководством гродненского раввина. Реб Мойше-Мордехай разослал повсюду письмо с призывом поддержать его колель. Никто не сомневался, что на этот призыв откликнутся со всех сторон. Довольные тем, что в их городе вырастает ешива, обыватели говорили друг другу: «Из сильного вышло сладкое»[279], из этого конфликта проистекло благо для еврейства. Раввин увидел, что от толпы ему только поношение, вот он и окружает себя молодыми знатоками Торы. Разве грайпевский раввин сможет сделать такое? Кто поедет к нему учиться и кто пошлет ему деньги на содержание учеников?
— Теперь ты видишь, с кем имеешь дело? Он уже выздоровел и придумал для себя новое развлечение — руководить ешивой, — сказала Переле своему мужу, прикусив нижнюю губу. — Даже твои сыновья сказали мне, что пойдут на уроки реб Мойше-Мордехая. Ты должен запретить Янклу-Довиду и Гедалье ходить туда, чтобы в городе не говорили, что у собственного отца им учиться нечему.
— Я благодарю и восхваляю Всевышнего за то, что реб Мойше-Мордехай выздоровел. У меня камень упал с сердца. Спасибо Всевышнему и за то, что Янкл-Довид и Гедалья хотят оторваться на пару часов от своих торговых дел и прийти в колель, чтобы изучать Тору, — ответил реб Ури-Цви. Он больше не желал позволять жене подстрекать его на продолжение конфликта.
Реб Ури-Цви увидел, кроме того, какое тяжкое бремя взвалил на себя с тех пор, как стал гродненским городским проповедником. Переле еще меньше мужа была готова к такому развитию событий. Вместо влиятельных людей, заходящих в ее дом, чтобы посоветоваться или провести время с раввином, ее порог принялись обивать наглые попрошайки.
Какой-то еврей с заячьей губой зашел в дом как свой человек и удовлетворенно потер руки:
— Помогай вам Бог, ребе. Где у вас моют руки перед едой? Я сегодня еще не ел.
Переле сразу же поняла, что это попрошайка, ходящий по домам, выбивая подаяния своей уродливой физиономией. Тем не менее она дала ему поесть. За столом сидел реб Ури-Цви и расспрашивал гостя, в чем тот нуждается. Гость ел, обсыпая бороду крошками. Он начал охать и говорить, что нуждается во всем: в лучшей судьбе, в здоровье, в заработке и в приданом, чтобы выдать замуж свою старшую дочь. Переле подала ему милостыню, выпроводила, а потом высказывала претензии мужу за то, что он сел разговаривать с этим попрошайкой как с равным.
В тот же день зашла низенькая еврейка в платке, вдова аскета. Все в Гродно знали, что она каждую пару дней заявляется к городскому раввину и морочит ему голову, требуя, чтобы он снова дал ей записку в какое-нибудь благотворительное учреждение. С целой пачкой таких записок она ходит от одного благотворительного учреждения к другому и просит, чтобы ей помогли. Однако в последнее время, когда она заходила к раввину, ее встречала раввинша и просила не мучить ее мужа — он еще не совсем здоров. Тогда вдова пришла к городскому проповеднику за запиской в благотворительное общество «Бейс лехем»[280] и еще за одной — в благотворительное общество «Малбиш арумим»[281]. Она голодает, и ей не во что одеться. Даже летом ей приходится ходить в зимнем платке.
— Я дам вам сколько угодно записок, но я не знаком со старостами благотворительных обществ и не знаю, поможет ли вам мое обращение к ним, — ответил ей реб Ури-Цви.
— За пожертвованием не отправляют к другим людям. Мы себя так не ведем, мы даем пожертвование из собственного кармана, — сказала Переле, сунув в руку вдове монету и выпроваживая ее из дома. Потом она, как двуручной пилой, пилила своего придурочного мужа за то, что он разболтал этой еврейке, что не знает, прислушаются ли старосты благотворительных обществ к его обращению. Там, где он не может помочь, пусть лучше изобразит из себя злого человека, который помочь не хочет, или пусть скажет, что у него нет времени, главное — чтобы он не прослыл человеком, который ничего не может.
На следующий день зашел высокий, сутулый, широкоплечий еврей, похожий на дуб с искривленным стволом. У гостя была большая голова с длинными белыми растрепанными волосами и седая кудрявая борода. Один его глаз смотрел на хозяина ясным и большим черным зрачком. Второй был закрыт кроваво-красной пленкой. Он был одет в тряпье, но выглядел как изгнанный пророк. Войдя, гость осмотрелся так, будто принес с собой большую тайну и боится, как бы она не попала в руки врагов. Вдруг он пошатнулся, словно долго шел по пустыне без еды и питья. Тем не менее не упал, а медленно присел и посмотрел на раввина своим большим ясным любопытным глазом. В то же самое время реб Ури-Цви встал с дрожью в руках и коленях, как будто ожидая, что незнакомец вот-вот укажет на него перстом и крикнет: «Ты — тот человек![282] Ты грешен!» Однако заросший волосами человек прошептал лишь пару слов, которые заставили раввина содрогнуться еще больше:
— Ребе, я пришел к вам, чтобы вы дали мне устав покаяния.
Раввин лишился дара речи. Раввинша, стоявшая в стороне и смотревшая на незнакомца, вдруг закричала:
— Пьяница! Комедиант! Сию же минуту убирайся из нашего дома, иначе я вызову полицию!
Незнакомец не рассердился, но и не испугался и не стал оправдываться. Он только посмотрел на хозяйку с небрежной, немного растерянной улыбкой пойманного вора, знающего, что его отпустят, и неверными шагами вышел из дома.
— К реб Мойше-Мордехаю Айзенштату приходят в колель сыны Торы, чтобы учиться, а к тебе приходит бродяга, комедиант. По его роже видно, что он жулик, а ты смотришь на него так, как будто это сам сэр Мозес Монтефиоре[283]. Ты разве не понял сразу, что это пьяница, который хочет красивыми словами выпросить деньжат на бутылку водки? — бушевала Переле, а муж смотрел на нее с такой растерянностью и почтением, как будто она демонстрировала мудрость, достойную царицы Савской. Ведь вошедший на самом деле выглядел как святой отшельник в пустыне в библейские времена, но, несмотря на это, его мудрая жена сразу же поняла, что он проходимец.
В другой раз пришли двое посланцев Святой земли, которые собирали пожертвования для ешивы «Эц Хаим»[284] в святом городе Иерусалиме.
— Вы действительно из Эрец-Исроэл? — спросила Переле.
— Мы из Барановичей, но у нас есть письмо от иерусалимских раввинов, что мы собираем деньги для их ешивы, — ответил один из визитеров, высокий худой еврей в длинном раввинском пальто.
Он держался очень важно, у него было честное строгое лицо с прямоугольной сивой бородой старшего служки городской синагоги. В отличие от него, второй посланец был низким жирным еврейчиком в измятой рубахе с галстуком и в пальто с бархатным воротником. У него были длинные руки, как будто специально созданные, чтобы хватать и рвать, его седая острая бородка была подстрижена, губы были толстые, а в глазах играла улыбочка человека, не боящегося отказа. Переле сразу же возненавидела его за его манерные словечки и за то, что у него язык был как помело.