«Ничего… Вы побреетесь в Москве, Борис Викторович», — ответил ему Пиляр.
В тот же лень Савинкова с супругой Деренталя опергруппа увезла в специальном вагоне в Москву, а 18 августа они оказались во внутренней тюрьме ОГПУ.
В газетах появилась информация о том, что в двадцатых числах августа на территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович (с фальшивым паспортом на имя В.И. Степанова), один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России.
Немного позже, 2 сентября 1924 г. в семь часов утра, Зекунов Михаил Николаевич сообщил, что к нему на квартиру явились два бандита из банды Данилы Иванова, прибывшие в Москву из Горок. Они были встречены его женой, которая по заранее полученным инструкциям сообщила им, что Зекунов сможет встретиться с ними не ранее десяти часов утра. Бандиты удалились, таким образом, было выиграно три часа, за которые был разработан план операции.
Ровно в 10 часов бандиты снова явились на квартиру к Зекунову и после ряда их проверок были приняты. Из разговора выяснилось, что Данила Иванов не хотел пускать их в Москву. Они прибыли в Москву на свой страх и риск. В Смоленске им стало известно об аресте Савинкова. Это обстоятельство усилило их подозрение, они хотели было вернуться обратно в Горки, однако все же рискнули и выехали в Москву для встречи с Павловским.
Удостоверившись, что прибыли по верному адресу, они несколько успокоились, продолжая тем не менее все время держаться настороже. Далее действия разыгрывались по плану. Зекунов вызвал по условному телефону агента Мюрида (фигурировавшего в легенде как прибивший с Кавказа вместе с Сергеем Эдуардовичем) и предложил ему немедленно явиться к нему. Спустя 40 минут на квартиру Зекунова явился Мюрид, он был представлен бандитам. Те заявили, что прибыли из Горок от Иванова и хотят немедленно видеть Павловского. Согласно полученному заданию тот снова начал «проверять» бандитов и притворился ничего и никого не знающим. Только после того, как Михаил Николаевич объяснил ему, что это «свои люди». Мюрид сказал им, что Павловский в Москве и что он доложит ему о приезде двух лиц от Иванова.
Чувствуя к себе недоверие, бандиты предложили свести их предварительно, для опознания, «с Гришей» (Сыроежкиным), приезжавшим за несколько дней до этого к ним в банду и знающим их в лицо. Это новое обстоятельство дало возможность безболезненно, не вызывая никаких подозрений у бандитов, ввести в дело Григория Сергеевича, исполнявшего в данной ситуации основную роль.
Условившись с бандитами, что доложит Павловскому об их желании с ним видеться, Мюрид отправился в штаб-квартиру (квартира Пузицкого), где к этому времени находились все участники операции — Пузицкий, Демиденко, Сыроежкин, Гендин и два курсанта Высшей Школы Погранохраны. После его прихода все участники операции отправились в район Мерзляковского пер., где было выбрано место производства операции — между Хлебным переулком и улицей Воровского.
Оперативная группа разделилась Сыроежкин и Мюрид отправились на квартиру к Зекунову, имея задачу передать бандитам, что Павловский готов их принять на квартире Шешени. В целях конспирации вся группа — сотрудники ОГПУ и бандиты разбились на две партии: Сыроежкин с Яковлевичем (правая рука Иванова) шли по правой стороне Мерзляковского переулка, а Мюрид со вторым бандитом (Иван Скороходов) следовал левой стороной переулка; в десяти шагах сзади Мюрида шел Зекунов. Пузицкий и Демиденко занимают позицию в Хлебном переулке, имея задачу после прохода Сыроежкина и Яковлевича идти сзади них по правой стороне, дабы отрезать в случае надобности их путь к отступлению. Гендин находился в подворотне дома № 12, имея аналогичную задачу в отношении Мюрида и Скороходова (по левой стороне). Курсанты Высшей пограншколы следовали по левой стороне Мерзляковского переулка со стороны улицы Воровского, имея задачу встретить Сыроежкина и Яковлевича.
В 12 часов 15 минут вся группа вышла из квартиры Зекунова, направляясь Мерзляковским переулком на квартиру Шешени. Пройдя Хлебный переулок Сыроежкин с Яковлевичем встретили курсантов Высшей пограншколы (они были переодеты в штатское). Поравнявшись с ними, Сыроежкин нанес настолько сильный удар кастетом по лицу Яковлевича, что он совершенно лишился возможности сопротивляться и в тот же момент был скручен курсантами, Сыроежкиным и подоспевшими Пузицким и Демиденко. Ему сразу надели наручники. В момент нанесения удара Сыроежкиным Яковлевичу второй бандит (Скороходов), следовавший по левой стороне рядом с Мюридом, был убит им наповал выстрелом из маузера в тот момент, когда он, заметив пленение Яковлевича, запустил руку за пояс с целью выхватить оружие. Вся операция была закончена в две 305
минуты. По окончании прозвучали тревожные сигналы, на которые немедленно прибыла милиция, окружившая переулок с обеих сторон и не допускавшая публику.
На прибывшую машину погрузили обоих бандитов и доставили в здание ОГПУ. При обыске у них изъяли два больших маузера и один наган с досланными в ствол патронами и большое количество патрон[220].
Это был последний эпизод в проводимой КРО ОГПУ операции «Синдикат-2».
Глава 5 СУД И СМЕРТЬ Б.В. САВИНКОВА
Игра ОГПУ с Савинковым, продолжавшаяся на протяжении почти двух лет, закончилась поражением Савинкова, победой чекистов.
Позже в одном из кабинетов в доме на Лубянской площади произошла встреча Ф.Э. Дзержинского, В.Р. Менжинского и Б.В. Савинкова. На этой встрече Савинков признал свое поражение.
21 августа на столе Дзержинского лежало показание Бориса Савинкова, написанное его характерным тонким прямым почерком, в котором он впервые письменно заявил о признании советской власти.
«Раньше, чем отвечать на предложенные мне вопросы, я должен сказать следующее:
Я, Борис Савинков, бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках. Как могло это случиться?
Я уже сказал, что всю жизнь работал только для народа и во имя его. Я имею право прибавить, что никогда и ни при каких обстоятельствах не защищал интересов буржуазии и не преследовал личных целей. Я любил Россию, был глубоко предан русскому трудовому народу и, конечно, мог ошибаться, но действовал всегда по совести и крайнему разумению. Был революционером и демократом, таким и остался.
Пошел я против коммунистов по многим причинам. Во-первых, по своим убеждениям я был пусть плохой, но эсер, а следовательно, был обязан защищать учредительное собрание; во-вторых, я думал, что преждевременно заключенный мир гибелен для России; в-третьих, мне казалось, что если не бороться с коммунистами нам, демократам, то власть захватят монархисты; в-четвертых, кто мог бы в 1917 году сказать, что русские рабочие и крестьяне в массе пойдут за РКП?.. Я разделял распространенное заблуждение, что Октябрьский переворот не более как захват власти горстью смелых людей, захват, возможный только благодаря слабости и неразумению Керенского. Будущее мне показало, что я был неправ во всем. Учредительное собрание выявило свою ничтожность, мир с Германией заключила бы любая дальновидная власть; коммунисты совершенно разбили монархистов и сделали невозможной реставрацию в каком бы то ни было виде; наконец, — это самое главное, — РКП была поддержана рабочими и крестьянами России, т. е. русским народом. Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия: Интернационал или родина, диктатура пролетариата или свобода? Но из-за разногласий не подымают меч и не становятся врагами… К сожалению, истину я увидел только в процессе борьбы, но не раньше. Моя борьба с коммунистами научила меня многому — каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться их воле, какая бы она ни была. Ноя — революционер. А это значит, что я не только признаю все средства борьбы вплоть до террористических актов, но и борюсь до конца, до той последней минуты, когда-либо погибаю, либо совершенно убеждаюсь в своей ошибке. Мог ли я убедиться в ней шесть, пять, четыре, даже три года назад, когда чаша весов еще колебалась, когда еще позволительно было думать, что русский народ в своем большинстве против коммунистической партии и Интернационала?
Я не преступник, я — военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать, я имею мужество открыто сказать, что моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ был не с нами, а с РКП. И говорю еще раз: плох или хорош русский народ, заблуждается он или нет, я, русский, подчиняюсь ему. Судите меня, как хотите.
Что было? На Дону — интриги, мелкое тщеславие, «алексе-евцы» и «корниловцы», надежда на буржуазию, тупое непонимание положения, подозрительность к каждому демократу и тайное «Боже, царя храни». Я говорю о «верхах», конечно… Я уехал с Дона уже отравленный мыслью, что «рыба гниет с головы». Потом Ярославль. Геройское, но бесполезное дело. И… французы. Тогда я впервые почувствовал, как относятся иностранцы к нам… Потом Казань, эсеры, громкие слова, безволие, легкомыслие, бездарность и малодушие. Опять «рыба гниет с головы». Потом Париж, представительство Колчака. Конечно, та же картина. Те же интриги, то же легкомыслие, та же тупость, те же звонкие фразы и… ложные сведения из Сибири. Я был в отчаянии. Мне все еще казалось, что коммунисты — захватчики власти и что русский народ не с ними, и неудачи наши я приписывал только неспособности «белых», точнее белых «верхов». Меня ждало еще более горькое разочарование. Я говорю о Варшаве. С одной стороны, Балахович, с другой — Глазенап и Перемыкин — их «превосходительства» и золотые погоны. А тут же и польский штаб. Сразу оговорюсь насчет этого штаба. Заподозрить меня в шпионстве смешно. Могу ли я быть шпионом? Но я стоял во главе большого дела и должен был иметь базу. А база неразрывно связана со штабом. Никаких деталей я не знал и в них физически входить не мог, занятый с утра до вечера всевозможнейшими делами. Я поступал так, как поступали все белые, опиравшиеся на иностранцев. А без опоры на иностранцев мы воевать не могли.