В Петрограде я ничего не делал, оставался недолго и поехал на Дон. Здесь я явился к Каледину. Должен вам сказать, что то, что я нашел на Дону, меня тогда чрезвычайно поразило. Я очень сожалел потом, что не имел времени и возможности вдуматься глубже в те первые впечатления, которые я получил от добровольческой армии. Эти впечатления были таковы, что через 6 недель я уже уезжал с глубоким недоверием к тому, что на Дону делалось. Меня поразило, что в такой решительный момент, когда, по моему мнению, нужно было всеми силами бороться с вами, здесь, по крайней мере в окружении генералов Корнилова, Каледина и Алексеева, люди занимались главным образом интригами, выслуживаниями, сплетнями, но не делом. Создавалось такое впечатление, что о родине не думает никто, а каждый занят своими маленькими делишками. Я сразу же по приезде беседовал с покойным Митрофаном Богаевским. Я пытался доказать ему, — я об этом очень много и упорно говорил и это было целью моей поездки на Дон, — говорил с Калединым, Красновым, Алексеевым и всеми членами донского гражданского совета, что совершенно невозможно бороться против вас, не опираясь на крестьянство, что настоящая Россия в огромной степени — это крестьянство и что надо бороться с вами, защищая интересы крестьянства, для крестьянства и во имя крестьянства, иначе борьба должна окончиться неудачей. Богаевский мне на это ответил (и меня это поразило): «Нет, время демократии прошло. Мы рассчитываем на буржуазию и казаков».
Я ехал сюда в уверенности, что там люди воодушевлены теми же чувствами, как и я, т. е. прежде коего чувством глубокой любви к моему народу и к моей стране. Но, когда я приехал туда, я увидел, что люди, собравшиеся там, лично на меня, например, смотрели как на врага, потому что я всю свою молодость провел в борьбе с царем. Меня сейчас же окружили контрразведкой, за каждым моим шагом начали следить. Я был опутан паутиной всевозможного обмана и всевозможной лжи. Дело дошлю до того, что они начали устраивать на меня покушения. Ко мне на квартиру пришел артиллерийский офицер 330 для того, чтобы меня убить, но, когда мы остались с ним с глазу на глаз, он побоялся поднять оружие.
В разговоре со мной он сознался, что был послан меня убить и просил только об одном, чтобы я не давал хода этому делу. Я рассказываю этот маленький эпизод для того, чтобы показать вам ту атмосферу, которая была надо мной. Если к этому прибавить: пьяные патрули на улицах, пьяные «боже царя храни», разделение добровольцев на «алексеевцев и корниловцев» и, еще раз повторяю, всевозможные интриги и ни малейшей мысли о родине, то вы поверите мне, если я вам скажу, что оттуда я уезжал с глубоко стесненным сердцем. Я уже тогда был отравлен мыслью о том, что из этого ровно ничего не будет. Еще раз говорю, что много-много раз потом я глубоко сожалел, что не имел возможности сосредоточиться на этих впечатлениях.
Я уезжал оттуда после многих бесед как в донском правительстве, так и в донском гражданском совете. Формально, на бумаге я достиг некоторого результата. И Каледин, и Алексеев, и особенно Корнилов на словах соглашались со мной, что необходимо опереться на крестьянство и реорганизовать донской гражданский совет на началах демократии. Но все это были слова, а фактически что они сделали? Они сейчас же предложили мне не более и не менее, как вернуться в занятую уже вами Москву, в занятый уже вами Петроград. Для меня было ясно, что, давая такое поручение, они очень рассчитывали на то, что вы меня вскоре поймаете и тут же расстреляете.
Почему же я тогда пошел к Каледину и Корнилову? Что же мне было делать: один бороться я не могу. В эсеров я не верил, потому что видел их полную растерянность, полное безволие, отсутствие мужества… А кто боролся? Да один Корнилов! И я пошел к нему.
Когда я уезжал, в мою память врезалась незабываемая картина, которая надолго осталась передо мной и сейчас стоит передо мной. Это мое последнее впечатление о Доне. Я с Алексеевым и его молодым адъютантом офицером вышел вечером после какого-то совещания. Вдруг из темноты появилась какая-то фигура со штыком и замахнулась на Алексеева. Я помню, как молодой офицер бросился на него, как кошка, схватил за горло и повалил. На вопрос Алексеева, кто вы такой, он ответил: я доброволец офицерского полка в патруле. Вот этот офицерского полка доброволец в патруле в пьяном виде замахивается винтовкой на своего главнокомандующего. Вот с чем я там встретился.
Председатель. — Состав совета был недемократический?
Савинков. — Совершенно недемократический.
Председатель. — Председателем был Алексеев и Корнилов тоже был?
Савинков. — Да.
Председатель. — Струве входил?
Савинков. — Да.
Председатель. — В качестве кого?
Савинков. — Я не могу дать ответа на этот вопрос, потому что и для меня было неожиданностью, что я увидел там Струве. Я тоже себя спросил: а почему тут сидит Струве? Помню еще, что входил один из редакторов «Русских Ведомостей», Белоусов.
Председатель. — А Федоров, бывший министр промышленности?
Савинков. — Федоров, кажется, был.
Председатель. — Но все не казаки?
Савинков. — Нет, не казаки… Но мог ли я один бороться? Я не чувствовал в себе такой силы, значит, надо было куда-то идти, заключать какой-то союз. Вы скажете, что это было наивно с моей стороны. Я сам глубоко сожалел об этом, но кто сказал «а», тот должен сказать и «б». Я сам сожалел, что так наивно верил в то, что эти господа-генералы действительно любят Россию и будут искренно за нее бороться. Оттуда я уехал и начал работать самостоятельно в связи с ними. Оторваться от них я боялся, я не отдавал себе полного отчета в том, что там происходит. Прошу не забывать, что сейчас ретроспективно об этом говорить нетрудно, но тогда, когда свистела буря и валился бурелом, я разделял заблуждение многих.
Председатель. — Когда вы уехали с Дона?
Савинков. — Я уехал с Дона в середине января 1918 года. Председатель. — Какое получили задание и от кого?
Савинков. — От донского гражданского совета я получил задание переговорить с некоторыми лицами, ну… с Плехановым, о том, что, может быть, они войдут в донской гражданский совет.
Председатель. — С Плехановым?
Савинков. — Да, с Плехановым.
Председатель. — А еще с кем?
Савинков. — Если не ошибаюсь, с Чайковским.
Председатель. — А из монархистов с кем?
Савинков. — Из монархистов ни с кем, я получил задание соответственно моей бумажной победе.
Председатель. — Эту миссию вам удалось выполнить?
Савинков. — Нет, нет. Мне эту миссию совершенно не удалось выполнить. Плеханов тогда умирал, Чайковского я не видел. К тому же мне тогда стало яснее, что от того, что там будет Плеханов или Чайковский, — ничто не изменится.
Председатель. — А кто же придумал привлечь именно Плеханова?
Савинков. — Я, конечно.
Председатель. — И возражений против этой кандидатуры не было?
Савинков. — Конечно, были длинные разговоры, но я уже вам сказал, что некоторая бумажная победа у меня была.
Я поддерживал кой-какие сношения с Доном и начал создавать ту организацию, которая потом называлась «Союзом защиты родины и свободы», и начал организацию мурманского восстания.
Председатель. — Когда вы приехали в Москву, вы наткнулись на какую-то готовую организацию?
Савинков. — Нет, это не совсем верно. Какие-то гвардейские и гренадерские части были объединены, но с ними я никакого дела не имел, потому что знал, что они были подчинены некоему правому центру, определенно монархическому. Я полагал, что борьба с большевиками совершенно необходима и что в этой борьбе надо попытаться объединить все антибольшевистские силы, за исключением явных монархистов. Я думал, что нам, демократам, надо бороться в союзе с добровольцами, потому что если мы будем бороться порознь, то нас разобьют очень легко, а также для того, чтобы не доставить добровольцам первого места, когда вы будете побеждены. Вы не забывайте, что я говорю о 1917 г., когда это заблуждение было у многих. Может быть, и среди вас были тогда такие люди, которые не знали, победите вы или нет. Россия тогда разделилась на две части: одни были за вас, другие против вас, одни верили в вашу победу, другие не верили. В этот период я был из тех, которые в вашу победу не верили. Я полагал, что в противовес правому центру, о котором я упомянул, надо бы учредить единый национальный центр, куда вошли бы и левые, и умеренные правые, все стоящие на платформе Учредительного собрания. Отсюда и началась организация национального центра. В левый центр входили и эсеры, энесы, левые кадеты, которые также входили и в национальный центр, а правый центр был монархическим. Они прямо говорили, что они против Учредительного собрания. Я входил в национальный центр, который стоял на платформе объединения всех борющихся антибольшевистских сил, кроме монархистов. Программа образовавшегося «Союза защиты родины и свободы» была довольно элементарна и сводилась главным образом к вопросу об Учредительном собрании. Мы стояли на той точке зрения, что наше дело — расчистить путь народу, а не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть эта была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.
Председатель. — Диктатурой кого?
Савинков. — Это не было указано.
Председатель. — Вы имели в виду какую диктатуру: военную или гражданскую, гражданского совета с генералами?
Савинков. — Наша программа была очень элементарна, потому что это не была политическая партия, это была боевая организация, которая ставила определенную, чисто военную цель: свержение вашей власти и созыв Учредительного собрания. Для того, чтобы это
Учредительное собрание в момент такой смуты можно было бы собрать, после вашего падения нужно было создать твердую власть. Мы не предрешали форм этой власти, какая она будет, — военная или гражданская, но условились твердо, что это не должно быть повторением керенщины. Основным пунктом нашей программы было Учредительное собрание.