али помощь от французов.
Я вспоминаю разговор, который я имел, кажется, с Гренаром. Гренар мне говорил о том, что убийство Мирбаха было сделано при известном участии французов через левых эсеров. Из этого я заключаю, что если французы имели дело с эсерами, то дела денежного характера.
Председатель. — Убийство Мирбаха и т. н. восстание левых эсеров было с вами согласовано?
Савинков. — Нет. Это явилось для нас полной неожиданностью.
Председатель. — Но ведь время совпадает.
Савинков. — Да. В данном случае я выскажу только свои соображения. Я предполагаю, что французы знали о том, что левые эсеры будут выступать, о чем мы, повторяю, не знали, потому что мы имели контакт с правыми эсерами, но не с левыми. Поэтому французы, зная, что левые эсеры будут выступать в Москве, наши силы перебросили сознательно на Верхнюю Волгу, стараясь приурочить время нашего выступления к восстанию левых эсеров. Это мое предположение. Я в этом не уверен, но сейчас, когда вы мне задали вопрос, это пришло мне в голову.
Еще раз повторяю, чтобы подчеркнуть мои сношения с иностранцами в этот период, что французы обманули нас и мы до известной степени являлись игрушкой в их руках.
Председатель. — Откуда вы получали денежные пособия в это время и в каком размере?
Савинков. — Я помню, что когда я был в полном отчаянии, не зная, откуда взять средств, ко мне без всякой мой просьбы явились чехи и передали довольно большую сумму в 200 000 ке-ренских руб. Эти деньги, собственно говоря, тогда спасли нашу организацию. Они дали ей возможность стать на ноги, развиваться и дойти до такого состояния, что она своей численностью заинтересовала французов. Не я пошел к французам, не я искал их, а они пришли ко мне, они меня разыскали. Я не знаю, каким образом они это сделали, но они меня разыскали, и тогда началось обсуждение вопроса о том, что я намерен дальше делать, каковы силы моей организации, есть ли у меня средства, и тут опять без всякой моей просьбы они мне оказали денежную помощь, сначала незначительную — 20 или 40 000, точно не помню, но потом мало-помалу денежные суммы, получаемые мною от французов, возрастали.
Председатель. — Кто вам передал деньги от чехов?
Савинков. — Клепандо.
Председатель. — От чьего имени?
Савинков. — От имени Массарика, он был тогда председателем национального чешского комитета.
Председатель. — Вы знали, на каких условиях они вам давали деньги?
Савинков. — Они заявляли, что они хотели бы, чтобы эти деньги были употреблены на террористическую борьбу. Они знали, — я не скрывал этого, — что я в борьбе своей признавал террор. Они знали это и, передавая деньги, подчеркивали, чтобы деньги эти были употреблены главным образом на террористическую борьбу.
Председатель. — Предпринимали ли анархисты совместные действия с вами?
Савинков. — Нет. Ко мне являлись офицеры, которые называли себя анархистами. Они заявляли, что они выдают себя анархистами только потому, чтобы иметь возможность свободно жить в Москве. Но так как я знал, что анархисты занимались в это время всевозможными грабежами, то я относился к ним подозрительно и спрашивал, помню, у них, не занимаются ли они тем же.
Председатель. — Какие конкретные шаги по организации восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме вы предпринимали?
Савинков. — Я назначил доктора Григорьева начальником муромского отряда, полковника Перхурова — начальником ярославского отряда и полковника Бреде — в Рыбинск. Так как в Рыбинске имелись артиллерийские склады, а Ярославль был без артиллерии, то ясно было, что для того, чтобы удержать Ярославль до прихода десанта, нужно было не только взять Рыбинск, но и укрепиться там.
В Ярославле, Рыбинске и Костроме у нас были свои организации, довольно многочисленные, приблизительно в 300–400 человек.
Однако я считал, что этого недостаточно, и поэтому силы московской организации, довольно значительные, я распределил таким образом. Часть из них я эвакуировал в Казань, часть из них направил в Ярославль, а часть — в Рыбинск. Так как я полагал, что Рыбинск — центральный пункт, то я лично считал возможным быть именно в Рыбинске, где мы выступили первые, если не ошибаюсь, 5-го июля. Но наша попытка, как известно, была неудачна, потому что мы сразу натолкнулись на ваш отряд, и после кратковременного боя мы были разбиты. Для меня, конечно, было ясно, что с поражением в Рыбинске падает весь план, и я послал офицера в Ярославль для того, чтобы предупредить Перхурова, что, по моему мнению, в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. С другой стороны, Кострома, которая должна была тоже выступить, совершенно не выступила. Офицер не доехал, потому что в Ярославле с 6-го числа Перхуров поднял восстание.
Ответственность за Ярославль я, конечно, беру на себя целиком. Я организовал это дело, я был его душой. Но эта ответственность глубоко моральна. Есть другая ответственность — политическая. Я хочу, чтобы вы знали, что эту ответственность, политическую, я разделяю с другими людьми, и хочу я этого вот почему. Потому что не из вашей среды, а среды вам противоположной, из среды эмигрантской я часто и много раз слышал упреки по моему адресу и тяжкие обвинения в том, что я поднял это восстание без чьей-либо санкции, на свой риск и страх, и этим своим восстанием повредил общему белому делу, в частности эсеровскому. Я должен сказать, что это было не так и что раньше, чем решиться на такое очень ответственное дело, я попросил этот национальный комитет собраться и доложил ему все то, что докладываю сейчас вам, не исключая и моих сношений с иностранцами. Я просил национальный комитет высказать свое мнение, взять ответственность или не брать. Национальный комитет выдвинул из своих рядов так наз. военную комиссию, которую я допустил на заседание нашего штаба и члены которой присутствовали при всех моих распоряжениях и были совершенно в курсе всех планов. Эти лица доложили национальному центру о том, что они знали, и национальный центр взял на себя ответственность за Ярославль и сказал: да, при этих условиях начинайте восстание. Я отмечаю это еще по другим соображениям. Я уехал в Ярославль поднимать восстание не по личной своей воле, но с санкции национального центра; когда же дело кончилось неудачей, национальный центр заявил, что он этой санкции не давал, и, таким образом, та глубокая, моральная и тяжкая ответственность, которая лежит на мне, была возложена на меня целиком, и я явился политическим козлом отпущения, и вот тут я протестую. Да я подговорил, я организовал, но политическая санкция была не моя, а коллегии лиц, которая в то время, быть может, претендовала на руководство судьбами России в будущем, и эта коллегия лиц после неудачи умыла руки и ответственность с себя сняла.
Что касается организаций, которые входили в национальный центр, туда входили разные лица. Все было построено на персональных началах. Отдельные меньшевики входили, и эсеры входили, были левые кадеты, входили правые кадеты. Разные были люди. И этот центр возник по моей инициативе. Я чувствовал необходимость в такой говорильне не для себя, не для организации, а для так называемого общественного мнения, и из нашей же организации некоторые люди, с.-д. отдельные участвовали, так сказать, в учредительном созидании центра, а потом туда вошли, а некоторые были кооптированы.
Когда встретился с Перхуровым в Казани, он мне говорил, что надули союзники, что все время мы ждали десанта, что, собственно говоря, население нас не поддержало, за исключением некоторой части рабочих, руководимых местными меньшевиками.
О муромском восстании я знал то, что мне доложил Григорьев, убитый во время восстания против Колчака. Григорьев взял Муром, у него было очень мало сил, что-то человек 40 или 50, продержался там один день и ушел по направлению к Казани.
С Алексеевым на Дону я поддерживал связь, но должен сказать, что никаких указаний и сведений я не получал, а некоторые офицеры оставались там, а те, которые возвращались, докладывали мне, что там относятся к моей работе с большой ненавистью, что они считают меня врагом и, в общем, не радуются успехам организации.
После подавления восстания в Ярославле и Муроме я направился в Казань, потому что это был сборный пункт. Часть московской организации была эвакуирована в Казань, и, вообще, было условие, что в случае неудачи восстания все те, которые останутся живы, должны 344
стягиваться в Казань. Я тоже направился в Казань, это было очень длинное, затруднительное путешествие. Я встретился с Кошелевым и благополучно добрался в Казань. Был арестован раз вами, но меня не узнали. У меня был фальшивый документ, который я сам себе составил. Я поговорил с председателем вашего совета, и он даже не подумал меня задерживать. Он выдал мне уже настоящий документ, он даже предлагал мне деньги. Я написал очень невинный документ. Я написал, что работал в Наркомпросе, что послан в Вятскую или Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей. Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где совет. Явился в совет, спросил председателя (фамилию его я узнал у красноармейца) и сказал, что я очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком, и когда вернусь в Петроград или Москву, то доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказывать мне всякое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо. Я, подумав, сказал: «Видите, вы меня арестовали, и вышло недоразумение, я с петроградским документом; если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую». Он приказал выдать хороший документ и потом спросил, не хочу ли я денег. Я ответил: нет. Затем я спросил, каким образом пробираться через ваш фронт. Потом, по его приказанию, мне помогли купить лошадь, и я уехал.