Расстались без единого слова. Впрочем, возможно, Никольский и не видел, не заметил его ухода.
Турецкий с Грязновым вышли твердыми шагами, Саша показал другу глазами на дверь в конце коридора, и Грязнов понял. Турецкий тут же нырнул за портьеру у двери кабинета, а Слава дошел до конца, отворил и хлопнул дверью и на цыпочках вернулся к нему, достав из-под мышки пистолет.
Минута прошла или больше, они не знали...
В кабинете стояла мертвая тишина.
Саша едва заметно отстранил край портьеры и обомлел: часть книжного стеллажа в кабинете, которая была ему видна, вдруг бесшумно, будто все происходило во сне, стала отходить в сторону, поворачиваясь вокруг своей оси, и из темного проема, неслышно ступая, вышел... Барон. В руке он держал пистолет.
По движению губ Саша понял, что он спросил:
— Ушли?
И тут же оба сыщика, едва не поскользнувшись на зеркальном паркете, ворвались в кабинет. Барон вскинул пистолет, но Грязнов опередил его: раздался выстрел, отбросив руку Барона, и он кинулся в проем.
Дальше случилось совершенно невероятное с точки зрения логики: Никольский вдруг вытянул руку вперед, и книжная секция пошла на место.
Грязнов не растерялся. Схватив подвернувшийся под руку стул, он метнул его в проем вслед Барону. Раздался треск, стена, наезжая, раздавливала стул, и это все происходило будто в кино, когда снимают рапидом: замедленно, где каждая деталь запоминается отдельно.
Турецкий подошел к Никольскому, положил на стол папку с протоколом и сказал нарочито спокойно, с трудом сдерживаясь:
— Закончим позже, Евгений Николаевич. А теперь открывайте. Пойдемте с нами.
Никольский посмотрел на него странным взглядом, как если бы хотел сказать: дело ваше, но я предупреждал — дальше смерть. Ничего, подумал Турецкий и косо взглянул на Грязнова, который внимательно разглядывал щель между стенками стеллажа, из которой торчали ножки теперь уже бывшего стула.
— Ну как хотите, — выдохнул Никольский и встал.
Он опять сделал это странное движение, словно полководец, указывающий дорогу своей гвардии, и стеллаж поехал в сторону. Обломки стула посыпались на пол.
— Прошу, — Турецкий показал рукой, чтобы хозяин шел впереди. И последовал за ним. Дальше — Слава, замыкая эту короткую процессию, сильно напоминающую похоронную.
По темной винтовой лестнице они сошли на бетонный пол. Вспыхнул свет дневных ламп. Бесшумно разъехалась в стороны стена, открыв глазам огромный темный зал.
— Включите свет! — приказал Турецкий, и, когда зал осветился, подчиняясь все тому же волшебному мановению руки Никольского, Саша был поражен внушительностью того места, где они оказались.
Но рассматривать было некогда. А Грязнов, кажется, разгадал фокус хозяина. Он подошел, взял его за руку, осмотрел ладонь и сказал:
— Снимите часы.
Никольский подал свой «Ролекс», на браслете которого болтался на цепочке квадратный серебристый брелок. Грязнов внимательно оглядел его, не дотрагиваясь.
— Я так понимаю, это пульт. И никаких тайн. Семен разберется.
В противоположном конце зала неожиданно отворилась дверь, и на пороге появилась Ирина, которую прижимал к себе, прикрываясь ею, Барон.
— Отпусти ее! — приказал Никольский.
— Пошел ты! — отозвался Барон и приставил к виску Ирины пистолет.
Стрелять в него было нельзя. Грязнов маялся, но молчал.
— Всем бросить оружие! — крикнул Барон. — Иначе я ее убью! Слышите? Считаю до трех — раз, два...
Слава демонстративно швырнул пистолет на пол.
— А ты, Турецкий! Не слыхал?
Саша достал из кармана пиджака свой «Макаров» и аккуратно положил на пол.
— Слушайте меня вы все! Ты, — Барон ткнул стволом в Никольского, — дерьмо, тряпка, ты обещал мне... Я имел шанс! Теперь его нет, и мне наплевать, что они с тобой сделают! Понял, шкура поганая? Пусть они тебе зеленкой лоб мажут, но меня легавые не возьмут!
Раздались быстрые шаги, и в помещение вбежал Кашин.
— Брось пушку, Арсеньич! — тут же закричал Барон. — Иначе ее приговорю! Ну!
Но Кашин раскрыл куртку, показывая, что у него ничего нет, и поднял руки.
— Стойте где стоите. А я ухожу. И ее беру с собой. Одно движение — стреляю. Мне терять нечего. Живым не возьмете!
Барон, утаскивая за собой беспомощную Ирину, рот которой был залеплен пластырем, а руки сзади скованы наручниками, стал продвигаться вдоль стены в дальний конец, зала, где за прозрачной перегородкой темнело отверстие трубы с откинутой крышкой люка
Все беспомощно застыли, словно в оцепенении, глядя на эту противоестественную сцену. Прозрачная стена разъехалась перед Бароном, и он шагнул вместе с Ириной за этот невидимый порог.
— Арсеньич! — крикнул Никольский.
Кашин вдруг плавным движением повел рукой,
и через миг на головы Барона и Ирины с потолка хлынул водопад. Неожиданный удар водной массы сбил их обоих с ног. Но водопад остановился так же мгновенно, как и возник. И сейчас же раздались оглушающие звуки выстрелов.
Держа револьвер обеими вытянутыми руками, Арсеньич всаживал в дергающееся тело Барона пулю за пулей, пока не опустел барабан. И только тогда бессильно опустил руки.
Турецкий кинулся к Ирине, лежащей ничком в луже воды. Поднял голову, сорвал рывком пластырь с лица и поднял ее на ноги. Но потрясение и удар воды были слишком сильны для нее, и она не могла стоять.
Слава вывернул карманы Барона, отыскал ключ от наручников, сунул в карман Турецкому его пистолет, снял с Ирины наручники и, подхватив ее на руки, понес к винтовой лестнице. Голова ее беспомощно свисала, а длинные пепельные волосы плавно раскачивались в такт его шагам.
Турецкий, наконец, повернулся к Никольскому и Кашину.
Кашин, держа за ствол свой револьвер, протянул его Турецкому и сказал:
— У меня есть разрешение...
— Я тоже так думаю. — Махнул рукой — убери, мол. — Пойдемте, Евгений Николаевич. Сейчас я пришлю сюда людей. Пусть его вынесут и посмотрят, что у вас тут вообще делается. Жаль. Я все-таки питал надежду... Ну что ж, давайте опять понятых.
Вот теперь бригада сыщиков приступила к обыску, имея впереди самые невероятные перспективы.
Никольский полностью отрешился от окружающих и впал в прострацию, будто последние действия полностью лишили его остатка сил. По просьбе Турецкого Кашин показал Моисееву, как пользоваться пультом Никольского. Предупредил только: упаси Боже тронуть хотя бы одну кнопку в торце, возле закрепленной цепочки. На вопрос — почему? — ответил незатейливо:
— Взлетит все, к чертовой матери! Охнуть не успеете...
— А зачем все это надо было придумывать? — спросил Моисеев.
Кашин пожал плечами.
— Наверное, затем же, зачем и птица летает...
Вскоре стали поступать первые сообщения: обнаружен весьма впечатляющий склад оружия — пистолеты, автоматы Калашникова, пулеметы непонятной конструкции... много боеприпасов... приборы ночного видения... приборы, назначение которых непонятно... медицинское оборудование... склад продуктов...
Турецкий давал указания.
— Семен Семенович, вызывай из местного ОВД подкрепление с транспортом, оружие погрузить и — в Москву. Чего не знаем, пока не трогайте, вдруг это какая-нибудь атомная бомба. Теперь тут всего можно ожидать... Давайте закрывайте все оставшееся и опечатывайте... Всех лишних — долой, поставить охрану.
Никольский сидел в кабинете на полукруглом любимом своем диване. За его спиной разноцветными елочными огнями сверкал открытый бар. Из бутылки «Абсолюта» он налил полный бокал смородиновой водки и стал пить мелкими судорожными глотками.
Арсеньич с убитым видом бродил по кабинету, смотрел на дрожащие пальцы Жени.
Все рухнуло — вмиг и до основания. Все! Ничего не осталось: ни мечты, ни смешных придуманных законов, ни беззаботного веселья, ни жаркого запаха душноватой сосновой хвои. В кабинете пахло лишь пороховым дымом.
— Арсеньич, сядь, пожалуйста, рядом... — хрипло сказал Никольский.
Кашин подошел, боком присел на диван.
— Давай, дружок, в последний раз, как... сто лет назад, как было когда-то... Каждый себе наливает сам. В свой стакан. И свою судьбу...
Арсеньич достал бутылку «Бифитера», привычно механически смешал джин с тоникам, кинул дольку лимона и кусочек льда, покачал свой бокал в пальцах.
— Прости меня, — Никольский легонько коснулся его бокала своим. — Я все сам разрушил... Все поломал своими руками.
— Не надо, Жень, — поморщился Арсеньич.
— Второй тюрьмы не выдержу. И думаю, не дотяну до нее... Выполни мою последнюю просьбу. Сделаешь? Ты помнишь, о чем я.
— Может быть, не надо, Женя? — Арсеньич не возражал, не сопротивлялся, он просто еще не мог себе представить, что сказанное ими когда-то вдруг станет жестокой, трагической реальностью.
— Надо. Поэтому прошу... Боже, как я виноват перед тобой, перед Таней! Ты ей скажи правду. Потом.
— Не знаю, хватит ли сил...
— Постарайся. Это моя последняя воля... — Никольский вдруг отшвырнул пустой бокал и вцепился в голову длинными, сильными пальцами. — Зачем! Зачем все это?!
Ирину привел в чувство Сережа Селихов, успешно выполнявший, если нужно, и роль врача. Увидев его, она испуганно округлила глаза, но он улыбнулся ей, подмигнул и таинственно приложил палец к губам.
— В последнем я не виноват, — шепнул ей почти беззвучно. — Но он бы все равно тебя не украл. Я же обещал, что ни один волос не упадет... Разве что вымокла, но с кем не случается! Ничего, потерпи, краше будешь... Ты меня не видела, помни.
И он исчез так же быстро, как незаметно появился с ее кофтой, сумочкой и нотами в руках.
Турецкий подошел к Никольскому, молча посмотрел на него. Евгений Николаевич тяжко поднялся, отбросил ботинком разбитый бокал, взглянул на Арсеньича и сказал: