Когда я бывал один дома, я брал нож и пробовал отрезать с боков складки.
Я плакал и злился. Я ненавидел боль. А когда мать однажды застала меня за этим, она сказала отцу, чтоб он запирал все ножи, когда уходит.
Не стоило просыпаться, чтобы видеть такое. Не стоило открывать глаза.
Потом привыкаешь. Главное, не смотреть в первый момент. А потом привыкаешь.
Я должен был стать человеком. Мне так говорили... Я был обязан совершать ежедневно какие-то действия. Учиться, быть умным, добиваться цели... Я должен был стать воспитанным, честным, заботливым, трудолюбивым...
Я садился на край ванны и засыпал с зубной щеткой, торчащей изо рта.
- - - Ты должен наконец-то понять, кем ты хочешь быть!!! - - - внушал мне отец. - - - Ты должен найти себя!
Я стоял перед ним, краем глаза наблюдая за собой в зеркало в прихожей.
Такая свинская морда. Никто тебя никогда не полюбит, думал я... Только прабабушка тебя любила. Потому... что слепая была.
Найти себя... Наоборот. Всеми силами я старался себя потерять.
Свое отвратительное лицо, свое тело, из-за которого я ненавидел лето.
Нужно было надевать что-то с коротким рукавом.
Зимой я прятал себя в пиджаках и свитерах. А когда приближалась весна, когда снимали пальто, я начинал тосковать. Еще в июне, истекая потом, как масло на сковородке, я упрямо носил пиджак. Или рубашку с длинным рукавом. И черные брюки.
Наверное, нужно было быть другим. Видел же я толстых, и толще меня, которые были подвижны как ртуть, смеялись, и никто, казалось, не замечает их тела...
Но я замечал. У меня были грязные глаза.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Еду мне ставили на подоконник. Стола не хватало. Отец ел широко. Но я и не представляю себе, как бы я с ним ел вместе, рядом. Это было абсолютно невообразимо. Подсознательно я всегда избегал оказываться с ним за одним столом. Я боялся вдруг выкинуть что-то такое идиотское, что отец просто убьет меня. Иногда я садился рядом, но начинал дрожать от предчувствия непоправимого. В меня будто кто-то вселялся. Я чувствовал, что становлюсь одержимым. Вскочив, я убегал куда-нибудь. А потом говорил, что стало плохо. Что живот болит.
Всегда как-то увиливал. Даже на праздники. И мне отвели подоконник.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я вспоминаю того старика в доме напротив.
Не знаю, может быть, он был и не так стар, но мне этот человек казался глубоким стариком. Я думал даже, что он старше моей прабабушки. Моей мертвой прабабушки. Смешно даже... Я продолжал считать ее годы. Как будто она была жива.
В темном утре, в этой тревожной и тоскливой темноте я видел, как этот старик делает себе чай, курит у окна, поставив одну ногу на табурет.
Я видел его шею, его откинутую голову, когда он выпускал дым в форточку.
Я видел, как он прохаживается по своей единственной комнате без ковров, без шкафов, без всяких мелких вещей, дающих уют...
Я помню его в тельняшке, он сидит за столом, за пустым столом над стаканом с чаем.
Он смотрит в окно. Мне в такие моменты казалось, что он видит меня. Я вскакивал и выключал в кухне свет. Я стыдился своего жующего лица.
Он о чем-то думал, глядя наружу, за стекло.
Я не знал, кто он, где он работает. К нему никто никогда не приходил. Я не видел у него ни одной вещи, которая делает вечер дома менее одиноким.
Ни лампы настольной, чтобы читать в постели. Только под потолком какая-то люстра. Ни кресла, чтобы сидеть
расслабившись.
Я видел его через дешевые, абсолютно прозрачные занавески. Видел его диван, всегда сложенный. Видел развернутую газету. И очки на газете.
У него был стол в кухне, три табуретки, холодильник. В комнате, кроме дивана, стула и лампы под потолком, ничего не было.
И в то же время в его доме было удивительно чисто. И волшебно.
Я придумывал истории о нем, пока ел, и смотрел, как он пьет чай из стакана и тоже смотрит в окно.
Отец подходил ко мне, но я был бдителен. Я успевал отводить взгляд.
- - - Куда ты все смотришь?! - - - Ешь давай - - -
Казалось, этот человек чего-то ждет. И в ожидании он приготовил свою комнату.
Абсолютно пустая, она мне напоминала волшебный мир, который исчез.
Как будто что-то кончилось. Как будто закончился праздник.
Я фантазировал.
Однажды, только единственный раз, я увидел его по пояс раздетым.
И кусок жизни этого человека мелькнул перед моими глазами.
Он был весь в татуировках. Вся спина и вся грудь. На спине я успел заметить изображение какого-то здания. Потом, уже позже, увидев подобное в армии, я понял, что это был монастырь.
В то утро он сел за стол по пояс раздетым. Я видел головы каких-то людей на его левой груди. По руке, вверх к плечу, через предплечье поднималось что-то похожее на змею. На другой руке был вытатуирован кинжал. Я его угадал по очертаниям.
Он был, наверное, возраста моего отца или чуть постарше. С короткими седыми волосами. Он был всегда чисто выбрит и, самое главное, он был спокоен.
Я смотрел на него до тех пор, пока этот человек наконец не исчезал из кухни.
Иногда я видел его выходящим из подъезда.
Короткое демисезонное пальто его преображало. На голове была кепка. Он странно выглядел зимой в этой кепке. И когда я смотрел на него, каждое утро, подолгу, - на меня опускался покой.
В школу я шел спокойный. Мне было наплевать на все. Кто был этот человек? Кто? Я фантазировал, что это мой отец, мой отец, который заберет меня. Когда-нибудь я проснусь, а он стоит в кепке и пальто и скажет: "Пойдем". И я уйду.
Я придумывал и сам верил, что этот спокойный человек с татуировками мой настоящий отец. Я пристально всматривался в его лицо. Я пытался найти сходство.
Как он жил? Чего он ждал? Я не знаю. Но помню, как я хотел жить с ним.
В этой комнате. Именно в этой комнате.
И я думал, что, когда я перейду дорогу и окажусь в этой комнате, я стану таким, что никто меня не узнает из той жизни, из того дома, откуда я пришел. Откуда я смотрю сейчас.
Я стану другим.
Странно, теперь я вспоминаю, что все детство провел у окна.
И ничего не происходило. А в такие утра, когда я видел этого человека напротив, я чувствовал... Я знал, что настанет день и я выйду на улицу...
Я выйду в жизнь и перейду эту улицу, нас разделявшую... Чего мне не хватало тогда? Чего? Что меня приковывало в такие утра к подоконнику? Я не знал ответа. И не мог оторваться от улицы. От того человека в доме напротив. От того странного и спокойного человека.
Я фантазировал, что он вор, который решил бросить свое дело и жить просто на пенсию. Каждый месяц получать пенсию и ждать. Ждать.
Чего он ждал? Он был совсем один, но не выглядел одиноким.
К нему не приходили ни дети, ни друзья. Но он не был одиноким. Я это чувствовал.
А потом он исчез.
Я не заметил, в какой день. Просто однажды, таким же зимним темным утром, я увидел вместо него молодую пару. Они смеялись. На стене висел ковер.
Я отвернулся.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Все мои "странности", все выходки и порывы... Что это было...
В самые сильные, переломные моменты я чувствовал, что во мне проясняется моя подлинная природа.
Смерть прабабушки, любовь к мужскому телу, мой смех, пляски, мои игры с серебром, мое одиночество и страх остаться непонятым, мое внимание к боли, к красоте всего разрушенного, моя одержимость Шутом, мой ужас перед проклятиями и страх быть в конце концов отвергнутым людьми...
В такие моменты раскрывалась моя настоящая природа.
С каждым таким моментом, с каждым днем, с каждым годом я чувствовал, что я на правильном пути.
Но я боялся остаться непонятым.
Если бы кто-то мне помог...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я не знал, как Игорь ушел в свою армию. Я не знал, что там было.
Обычно все из нашего городка, из деревень вокруг уходили на рассвете.
Или осенью, или в начале лета. Или по первому снегу, или в запахе первых тополиных листьев.
Обыкновенно все напивались. Все родственники, все друзья. Пели песни всю ночь. Смеялись и плакали. Иногда дрались. Эти битвы были скорее как неумелые мужские объятия.
Кто-то играл на аккордеоне. А потом, кто стоял на ногах, шли пешком на рассвете в военкомат. Шли молча.
Это было похоже на похороны и на свадьбу одновременно. Невеста была общей. Твоя судьба на два или три года. Это была степь. Это была земля.
Она пережевывала все и спала.
Так будут хоронить меня, когда я уйду в свою армию.
И, наверное, так же хоронили Игоря.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я ходил в школу. Учился взрослым привычкам.
Потел на физкультуре под общий хохот. Делал вид, что мне по хую.
Когда Лешка Сарафан сказал, что слабо Фрицу прыгнуть с крыши в снег, я, идиот, прыгнул. Потом срал два дня кровью.
Когда Ирка, она первая начала носить колготки, влюбилась в Лешку, я передавал записки.
И потом Лешка сделал из моей морды клубнику со сливками, за то, что я опоздал однажды и пришел на час позже. Он разбил все кулаки об меня.
Но по яйцам не бил. Это был закон.
Лет через десять Лешку Сарафана найдут на старом элеваторе с иголкой, торчащей из ляжки. "Горячий укол". Ни мать, ни отец не смогли опознать то, что осталось от Лешки Сарафанова.
На старом нашем элеваторе было много крыс.
Его опознала Ирка. Они женились в конце концов. А нашли его весной, когда снег сошел.
Ирка на выпускном была беременна. Она спокойно заходила в наш туалет.
Там в смывном бачке мы прятали водку.
Лешка злился: - - - Куда ты прешься! - - - Иди в свой! - - - В женский! - - -
Ирка махала рукой и, выпятив живот, взбиралась на унитаз.