Появилась шея и нос. Нос оказался огромным. С горбинкой, как у деда.
Из брюха получился живот. Он выглядел отвратительно. Но все-таки лучше, чем раньше.
А дальше обнажилась ключица. Я впервые увидел свои ребра.
Мужики ржали.
- - - Фриц - - - смотри - - - сойдет жир - - - что найдешь новенького - - - ты как после наводнения - - - смотри - - - под жиром - - - может, ты баба - - - хочешь мальчика? - - - От Сафы - - - или от еврея - - - а может, от Хиросимы? - - -
Я молился ночами, просыпаясь от собственных криков. Лежал, слушая, как молятся и бредят другие.
Но Бог не слышал. Он был занят северным сиянием.
Чужой бред иногда помогает. Ты не одинок.
Пусть только ночью, но ты не одинок. Здоровые мужики рыдали и звали матерей. Только под утро все стихало. И мы все час перед подъемом были каждый в своем раю. Стояла полярная ночь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мы строили аэродром.
Кому он был нужен на хуй в этой вечной мерзлоте?!
Но каждое утро мы строились с лопатами, в бушлатах и валенках. Каждое утро перед нами, скрипя снегом, выступал ротный. Перетянутый ремнями, в огромном ослепительном полушубке. Гладковыбритый... Воняющий одеколоном и коньяком... Чистой постелью и бабой... Теплой комнатой с телевизором, с кофе и сигаретами, когда хочешь...
Сука! Он говорил нам о сознательности и дисциплине... О том, что нельзя есть собак... О том, что нельзя жечь костры...
О том, что нельзя приставать к якуткам и старухам в столовой...
О том, что не следует дрочить... И тем более в Ленкомнате...
И уж в крайнем случае нужно убирать за собой...
Дерьмо собачье, он даже не улыбался!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - На гауптвахте были секунды счастья.
Мимо нас, грязных, с лопатами в руках, в ватных штанах, мимо нас, отупевших, мимо нас, воняющих калом, веселые пятиклассницы шли в школу. Мы стояли толпой разинув рты. От возбуждения под нами таял снег и дерьмо в ватных штанах. От нас воняло, как от деревенских уборных. Еще бы! Мы накладывали прямо в штаны.
И это было еще хорошо...
У других были запоры по месяцам.
Девочки в песцовых шубках, белолицые, весело поскрипывая сапожками из оленя, проходили мимо, не замечая нас.
Как мимо деревьев в надоевшем лесу.
Они разговаривали о вещах, о которых мы уже забыли. Они роняли слова и запахи, от которых мы ночами мастурбировали на своих топчанах или плакали...
А когда они проходили другим переулком, нас охватывала тоска...
Нас стригли ручной машинкой. Трех зубьев не хватало. - - - Вам еще обезболивающее дать - - - Ничего - - - Поменьше собак жрать будете - - -
Этот начальник был воплощенное чудовище. Он стриг нас сам. Сам смотрел, как мы откалываем ледяное дерьмо в клозете. Сам проверял наши карманы, перед тем как запустить в камеру. И сам при этом давал пинка.
Армянин Карен стоял в углу на коленях. Он клялся. Я никогда не слышал, чтобы человек так клялся.
Он призывал всех грузинских, армянских, турецких и русских святых в свидетели.
-- - - - - Посмотрите на меня - - - Посмотрите - - - Я сру в штаны -- - - - - Мне двадцать шесть лет - - - Посмотрите на мою голову - - - посмотрите, что стало с моими волосами - - - Сука! - - - Сука! - - - шептал он в сторону двери с волчком. - - - Чтоб жена твоя ежиков рожала! - - -
Он клялся мамой своей и отцом, всеми пятью сестрами и двумя братьями, виноградником, каждой лозой, каждой ягодой, каждой бочкой вина во всех погребах Армении, каждым глотком вина он клялся в мести. Своим домом, своей кровью, своим потом, этим снегом, этим солнцем, сердцем и рукой, членом и ухом, глазами, печенкой, сапогами новыми, валенками, всеми бельевыми вшами в наших мокрых и черных от грязи кальсонах он клялся...
Это продолжалось до рассвета.
В конце концов он сдержал свою клятву. Он или кто-то другой.
Много нас побывало у этого парикмахера.
Кто-то ночью, через полгода, встретил жену начальника гауптвахты.
И методично, в тундре, постриг ее наголо. Зверь заработал нервный тик и ходил даже в клозет с пистолетом. А потом его перевели в другую часть.
В другой ад.
И наши волосы начали отрастать клоками. Но свободно.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В нас не было трагедии. Не было...
Даже в смертях наших не было смерти.
Даже в самоубийствах наших не было смерти.
Когда Мосол повесился в теплотрассе, полулежа задушил себя... И его дружок Длинный ждал, когда Мосол перестанет дергать ногами.
И только потом пошел и сказал: - - - Там Мосол - - - Он лежит как-то - - - Я испугался - - - Я просто залез погреться - - - А он там лежит - - -
Когда азербайджанец Али забил себе в задницу черенок от лопаты... Когда его несли на носилках...
Когда его глаза черные проплывали мимо нас.
Мимо костра нашего, где мы грелись.
Когда его хохот и рев проплывали на носилках.
Когда мы ржали вслед, а потом пили бражку с азербайджанцами из другой роты.
Мы делали поминки Мослу.
Когда Витька Антонов разбудил меня ночью и попросил сломать ему руку.
- - - Я не могу так - - - Не могу больше - - - Пойдем - - - Помоги мне - - - Я пробовал сам - - - Не могу - - - Это же моя рука - - -
В кальсонах мы вышли в клозет, и он положил руку на унитаз.
Он сидел, закрыв глаза, и ждал. Другой рукой он обнял себя.
На нашем пожарном щите был лом.
- - - Только не закрывай глаза, - - - сказал Витька. - - - Не надо - - - Тебе не надо - - - А то промажешь - - - А я закрою - - - Мне можно - - - Не смотри на меня - - - Смотри только на руку - - - Не смотри на меня - - -
И он закрыл глаза.
А я размахнулся. Я думал, что рука не сломается никогда. Я бил и бил.
И с третьего раза она сломалась, как спичка.
Я потом вымыл лом, вытер его.
- - - Иди спать - - - Теперь иди спать. - - - Витька не кричал. Он корчился на кафеле. Он все предусмотрел. И попал в госпиталь. Его долго проверяли потом.
Но он все твердил одно и то же: - - - Вышел в клозет - - - Там скользко - - -
Как скользко было тогда в нас самих. В нашей жизни. Мы были молоды. Слишком молоды и голодны для трагедий. Мы слишком хотели жить.
Даже когда резали друг другу вены. Ломали руки. Расковыривали чирьи. Выбивали друг другу челюсти. А когда мы сходили с ума, нам не верили.
Терзая тела свои, мы хотели жить. Жить. Жить. Ночами особенно сильно.
А потом наступало какое-то оцепенение.
Мы остались живы. Не все. Но кто остался, в тех вошло несколько жизней...
И потом, когда был уже берег Ледовитого океана и мы получили КрАЗы...
На горячих капотах, подложив масляные, стальные от грязи и масла бушлаты, мы застывали.
Как фигуры на носах кораблей. Мы смотрели в океан. Загорали. Солнце было белым, и тела наши в татуировках были белыми.
Эта тундра в цвету, как ковер, брошенный в океан.
Мы видели корабли далекие и медленные. В июле.
Мы мастурбировали, как перед смертью. Не стесняясь друг друга. Оскалившись в небо, распластавшись на капотах, мы замирали. Как фигуры на носах кораблей.
Наши руки бешено высекали огонь. Мы замирали и кончали в океан. Мы кричали тонко, как птицы.
Корабли проплывали.
Это было немного печально. Совсем немного. Особенно потом, когда мы, кончив, выплеснув сперму на капоты, сидели и курили молча.
Сперма высыхала на горячей зеленой краске.
Мы были так близки тогда. У моря Лаптевых, на бушлатах, воняющих соляркой, на капотах горячих.
Как близки мы были.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Сафа ходил задумчивый. Это был период его переписки с одной женщиной из Тамбова.
Сафа злился. Она считала его зэком.
Она писала, что не хочет переписываться с зэком. Что у нее сидит муж и брат мужа. Что она устала от того, что никого нет в доме, когда возвращаешься с работы. Вечером. "Грустно это... - писала женщина. - Идешь с автобуса, идешь. Долго. Старухи кивают. Шепчутся. В подъезде воняет..."
Сафа злился.
- - - Я виноват, что у нее в подъезде срут и пьют?! - - - Я виноват?! - - - Как будто это я там напился! - - - Да я в этом Тамбове и не был никогда! - - - Знаю только, что про них говорят "волк тамбовский" - - - И все - - -
Ему мужики советовали требовать фото. Обязательно требовать фото. Иначе не связывайся.
- - - Наверняка страшна, как моя жизнь, - - - говорил Саид.
- - - Если б так же страшна, Саид, как твоя жизнь в Сумгаите, - - - огрызался Сафа, - - - то я согласен жениться отсюда! - - -
Действительно, сумгаитский еврей Саид жил неплохо. Он пять лет играл в карты. У Саида было семьдесят пять девушек и три матери.
"Это для удачи", - говорил он. И грустно опускал правдивые глаза шулера на свои заплеванные валенки. Теперь у него было семь пальцев и возможность играть в дурака на пятерку, на пачку сигарет "Ленинград", на буханку белого хлеба и на мечты. И видеть толстые зады работниц столовой.
- - - Этим, - - - он кивал на огромнозадых баб из офицерской столовой, - - - только с медведями белыми играть - - - А я нежный - - - Я под эти трактора не лягу - - -
А потом ему отрубили три пальца на правой руке.
- - - Приходят, значит, эти трое - - - Ко второй матери - - - Я у нее спал каждое воскресенье - - - А она, дура, дверь открыла, и они заходят - - - И прямо ко мне на постель садятся в пальто - - - А я теплый - - - И так молча говорят - - - Молча - - - Я сразу понимаю такие вещи - - - Ну, думаю, сделают еще одно обрезание - - - без наркоза - - - Укоротят на пару пальцев моего Моисея - - - А они молчат и сидят - - - Глухонемые, думаю - - - С такими мне не приходилось иметь дело - - - Знаю только что очень такие опасны - - - И жестокие - - - Один достает колоду и начинает раздавать - - - Во что играем, спрашиваю - - - А сам подмигиваю мам