– Мы можем позволить себе трое суток ожидания, – сказал Грених. – Но потом вряд ли получится установить точную причину смерти. И протоколы будут изобиловать пустотами. Не думаю, что уездной милиции это придется по вкусу.
– Нет, отчего же. Владыка оставит расписку, что настоял на своем. Напишет, так и так – настаивает на летаргии. Пусть потом сам перед верхами ответ несет.
– А если Кошелев убит? – упрямо настаивал Грених. – Если этот синюшный оттенок лица, шеи и плеч говорит об отравлении, асфиксии? Его могли задушить во сне подушкой, вколоть в прямую кишку яд, подлить его за ужином.
И с отчаянием вдруг вспомнил, как нашел в апартаментах графин с водой, после которой Кошелев стал трястись в лихорадке, кричать, что слепнет, и утверждать, что видит кого-то в углу номера, вспомнил, как сам же сполоснул бокал, сам же налил эту воду. Может, в ней-то и был яд, заставивший Кошелева пылать и биться в истерике? Но ведь Грених терпеливо дождался, когда неведомый приступ минует, и ушел, убедившись, что тот уснул…
Начальник медленно развернулся к Константину Федоровичу и уставился на него в упор.
– Кошелев злоупотреблял курительными смесями, – парировал он, но не слишком уверенно. Голос милиционера дрогнул, он почесал шею под тугим воротничком гимнастерки. Но тотчас подозрительно поглядел на владыку. – И кому бы понадобилось убивать Кошелева? Кому он здесь нужен?
– Он собирался получить наследство. Сестрино, – выдавил Грених. Пока он не отдавал себе отчета, зачем во все это вмешивается. Но подспудное, неизгладимое, дотошное правдолюбие заглушило на мгновение голос разума, который наверняка не позднее как через четверть часа даст о себе знать и изольет на голову Грениха фонтаны сожаления и упреков. Зачем было лезть во все это!
– Ах, ну да… – промямлил начальник милиции, вновь потянувшись к шее. – Сестрица.
– Бумажная фабрика… – напомнил Грених, ожидая, что начальник милиции наконец прояснит ситуацию с наследством, всех разом успокоив новостью, что фабрика давно перешла государству.
– …Стоящая в запустении, – простонал начальник, изо всей силы принявшись тереть пальцами глаза. – Батюшка, вы давно к Марии Эдуардовне, покойнице, ходили ведь, все уговаривали новый храм построить заместо этой фабрики, а потом грянула революция. Теперь Захару Платонычу прохода не даете. Что вы там у него просили? Огороды расширить? Вопрос фабрики ставился на повестку дня в позапрошлом году, – повернулся он к Грениху, – но дело не решилось. Ее либо разобрать надо, землю совхозу отдать, либо запускать производство, а охотников, кроме вот батюшки, до этого хлама пока нет. В государстве полно и других нерешенных вопросов.
Преосвященный и виду не подал, что слова эти тоже его задели, он продолжал смотреть на Кошелева, сложив руки у панагии и чуть склонив голову набок.
– Я должен еще раз осмотреть тело, – выпалил Грених, осознавая, что не покинет ледника, не разрешив этой задачи. – Я не стану делать вскрытия, но должен хотя бы поискать наружные следы травм, проколов.
Грених снял плащ и пиджак, скинув их на руки Домейке, и сделал движение рукой санитару – обычный жест доктора ассистенту, который готов едва ли не по мимике понять мысль патрона и тотчас исполнить просьбу, порой даже не вымолвленную. Аксенов оказался на редкость смышлен, он часто ассистировал Зворыкину, поэтому знал, как обычно проходит анатомирование. Он тотчас оставил шлафрок Кошелева, схватился за кожаный фартук и надел его на Грениха, потом поспешно натянул и нарукавники. Из прихваченного с собой чемодана Константин Федорович вынул пару медицинских перчаток, марлевую повязку и флакон формалина.
Начальник милиции с восхищенным выражением лица отошел на два шага назад.
– О! Что значит из столицы прибыл человек. Знаток своего дела!
Экипировка Грениха произвела на него впечатление, давно он не видывал столь высокого профессионализма. Архиерей со скорбным лицом и, по-прежнему держа голову боголепно наклоненной к плечу, глядел в пол и шевелил губами. Зимин, застыл, ожидающе ловя каждое движение судебного медика.
– Загвоздка состоит в том, что суставы Кошелева сохранили свою подвижность, – пальцы Грениха стали носиться по частям тела покойника, как по клавишам пианино. – Это в пользу того, что он еще может быть жив. Я не беру в расчет вид его кожных покровов – иссохших и пожелтевших, помутившиеся склеры и два бурых треугольника в уголках глаз – все это может быть и следствием обезвоживания, алкогольного отравления и нервного истощения. А вот подвижность суставов… Но в то же время он был личностью астенического склада, мускулатура его слабо развита. С одной стороны, это может значить, что окоченение либо еще наступит, либо уже случилось и было весьма ярко выражено, а затем быстро спало – поэтому суставы такие мягкие. Кроме того, имеются ведь трупные пятна!
– Допустим, – отозвался начальник милиции, почесав кончик носа. Вся эта тяжелая терминология ему была не знакома. – Товарищ литератор весьма истощенный субъект.
– Да, он был вегетарианцем, истощал себя диетой. Отсюда и малокровие, которое путает нам картину. Но есть еще одна причина быстрого разрешения трупного окоченения. Я намекаю на судороги. Вы понимаете, о чем я? Если были судороги, значит… Не могу отделаться от мысли, что тут колдовали стрихнином или еще каким алкалоидом. Судороги при отравлении, чрезмерное напряжение мышц могли повлиять на процесс окоченения. Но и нарколепсию иные профессора относят к разновидности эпилепсии. Стало быть, если был приступ, то могли быть и судороги. Это третья причина мягкости суставов. О таком я прежде слышал, но никогда сам не встречал.
Плясовских опустил голову, чтобы скрыть, что ничего не понимает в словах профессора. От Грениха это не ускользнуло, он с сожалением покачал головой и еще раз ощупал лицо и голову Карла Эдуардовича. А потом перевернул его на бок.
– Боюсь, версия о летаргии трещит по швам. Вся кровь начинает опускаться к наиболее выступающим точкам тела снизу, – обратился он к Аксенову – тот, кажется, понимал в манипуляциях Грениха больше, чем начальник милиции, – указав на ягодицы и лопатки пациента, надавив на бесформенное пятно чуть ниже подмышки. – Видите? Я надавливаю…
– И пятно не исчезает! – звонким голосом подхватил Домейко, который крутился рядом. Аксенов понимающе качнул головой.
– Потому что это имбибиция уже начала проявляться, увы, – продолжил Грених. – Слабая, но она есть.
– А имбибиция – это последняя стадия образования трупных пятен на мертвой плоти? – поправляя фуражку, спросил младший милиционер.
– Домейко, ну-ка не мешай, отойти, – вскинулся Плясовских.
– Она самая. – Константин Федорович вернул покойника на спину и вновь склонился к голове. Тщательно проверил все кожные покровы от лба до пят, вернулся к лицу, попросил Аксенова подать шпатель, заглянул в глотку.
– Никаких особых запахов, кроме алкогольных и характерного для курительных наркотиков растительного происхождения. Нет ни ожогов, ни других примечательных следов.
– Смерть в результате превышения дозы… Ну? – полувопросительно, с ноткой нетерпеливого утверждения выговорил Плясовских. И, засунув руки в карманы брюк, чуть качнулся на каблуках сапог, сделав мину, мол, что же вы, профессор, так возитесь, причина смерти очевидна, давайте скорее свой вердикт.
– Да, согласен. Расширенные зрачки, его возбужденное состояние при последней нашей с ним встрече говорит об употреблении гашиша. Но смертельные случаи при таком отравлении все же не столь часты, Аркадий Аркадьевич, как нам хочется. Надо поглядеть на эту травушку. Что-то к ней примешано… Кроме того, у него был жар! Я обратил тогда внимание на странность сего симптома, не имеющего к наркотику никакого отношения. Его трясло в лихорадке. Возможно, обезвоживание тому поспособствовало. Жар от курительных смесей не возникает. Напротив, температура тела падает, как и артериальное давление…
И Грених опять вспомнил про графин с подозрительной водой. Но отмахнулся от мысли, что в нем был яд, поскольку приступ Кошелева миновал у него на глазах. Он сам подтвердил, что ему стало лучше. Таких ядов не существует, чтобы наступило облегчение, а через несколько часов – смерть.
Грених стал изо всех сил шлепать Кошелева по лицу, потом раскачивать, едва не уронил на пол, сложил ладони рупором и прокричал в самое ухо его имя трижды.
С каменным спокойствием он выпрямился, не удостоив и взглядом вздрогнувших и вытянувшихся в удивлении присутствующих, и указал на бутылку с формалином, дабы Аксенов сбрызнул раствором перчатки. Тот поспешил исполнить немую просьбу профессора.
– К сожалению, передо мной самый что ни на есть настоящий покойник, – вытирая руки о поданное санитаром полотенце, подытожил Константин Федорович. – Все признаки указуют на уже начавшийся процесс разложения, который незамедлителен в отсутствии доступа кислорода к клеткам. Но! Даже несмотря на это, я не беру на себя ответственность утверждать, что Кошелев умер, поскольку не имел в своей практике таких случаев, когда покойник, которого я прежде тщательно осмотрел, вдруг оживал. Нарколепсия не изучена. Одному богу известно, что может выкинуть загадочная человеческая природа.
Константин Федорович не удержался от взгляда в сторону черный фигуры архиерея, и было неясно, надеялся тот услышать смертельный приговор или ожидал, что Грених сумеет обнаружить признаки жизни.
– Мы будем готовиться к погребению, – молвил он, снисходительно кивнув профессору в знак благодарности за проделанную работу. – За вскрытие, которого не будет, я беру всю ответственность на себя. Хоть пусть даже меня впоследствии расстреляют. Карлик всегда очень этого боялся, просил меня оградить его от несчастья очнуться в сырой могиле. Я клятвенно обещал ему не допустить этого. И клятву эту сдержу. Отпевание будет в храме. Панихиду, литию сам отслужу… Прости меня, господи, кому могу я доверить отпевать возможно живого человека? Но как бы мы ни поступили – все грех. Пусть же он будет на мне. Господь милостив