– В какой еще лаборатории? – еле соображая и злясь, что его выдернули из дум, спросил Грених. Сквозь винный туман и едва проступающую картинку заброшенной деревеньки с мрачным лесом и разгромленным поездом наконец удалось разглядеть Зимина. Тот тяжело опустил локти на стол, навалившись на край грудью, наклонился к лицу и, обдавая тяжелым запахом застойной желчи, продолжал говорить и говорить. В бегающих глазах проносились облачка тревоги.
– …Он ведь не такой на самом деле. Все это его позерство. Иные литераторы отчасти хорошие актеры, выдумщики. Уж коли полжизни прокручивать в голове по многу раз разнообразные сюжеты, сцены, диалоги… умение это просачивается в жизнь и становиться частью характера и души.
– Чего? – скривился Грених. Ему показалось, что он бредит, а Зимин явился в пьяном угаре. Нет, как же это гадко с его стороны – напиваться самым что ни на есть грязным и низким образом. Такого с ним не было со времен службы в Басманке. Но он не просто работал в морге, он в нем жил – хочешь не хочешь, начнешь потихоньку спиваться.
– Он не должен был умереть, понимаете! – выдохнул секретарь. – Он и не умер. Всегда это было с ним. Он ведь всегда просыпался, проснется и ныне… Я вам говорю! С пеленок его знаю. Но никто не верит… а так, лишь смеются, предполагают. Это не шутки, товарищ профессор. Я за одно только боюсь, что он сам все это выдумал.
«Какой разговорчивый, а ведь давеча из него и пары слов было не вытянуть», – пронеслось в голове.
– Скажите же что-нибудь, Константин Федорович!
– Что сказать?
– Что он может еще очнуться.
– Может, и очнется. Я не знаю, Дмитрий Глебович, я не Господь Бог.
– Одна на вас надежда. Никто здесь ничего сообразить не может. Полгорода говорит – живого хоронят, полгорода не верит в эту вашу нарколепсию, а архиерей… зачем же он торопится? Зачем? Ведь тоже его давно знает… Уже отдал все распоряжения для погребения. Он, конечно, велел гроб из тонкого дерева сколотить. А коли он и вправду поднимется?
– Ну так и прекрасно!
Зимин покачал головой, достал из-за пазухи очередной порошок и проглотил его, страшно поморщившись, потом схватил стакан и нервным движением опрокинул портвейн в горло.
– А коли не встанет, тогда что?
– Значит, был труп.
– А эксгумацию нужно будет делать? – спросил секретарь.
– Еще чего не хватало – эксгумации! – медленно, чтобы речь не заплеталась, выговорил Грених. – Я и так здесь на лишние сутки задерживаюсь, третий дилижанс с два часа как укатил. Отпуск на будущей неделе кончается.
– Думаете, все ж будут вскрытие производить? – Зимин будто и не слушал. – Тогда напрасно надеетесь – никто вас не отпустит теперь. И вот зачем, скажите на милость, хоронить тогда сейчас? Зачем архиерей так торопится? Ведь даже вы, товарищ профессор, отказались диагностировать смерть. Нечисто дело, ох, нечисто. Его уже в церковь перенесли. Лежит весь белый, рот приоткрыт. Поднимите его, а! Ну нельзя все в таком виде оставлять.
– Я не бог и не волшебник. Как я вам его подыму?
– Вы – доктор, вам виднее. Другие поднимали. Лекарствами, пилюлями.
– Дмитрий Глебович! Ну образованный ведь человек, что за темные предрассудки! И вообще, и не доктор я вовсе.
Зимин схватился за бутылку, разлил остатки по стаканам. Но Грених оказался столь неловким, что выронил свой. Скрежетнув зубами, он схватился за салфетку, чтобы не залило брюк. С каким-то беспомощным отчаянием Зимин глядел на то, как Грених водит по столу пропитанным бурой жидкостью комком, потом выпил и резко встал.
– Разрешите откланяться.
Константин Федорович не сразу понял, что тот ушел. Поднял голову, когда фигура в черной шинели, замотанная шарфом, исчезла за дверью.
Как предрек Зимин, Аркадий Аркадьевич отпускать Грениха отказался. На следующий день он поджидал профессора в гостиничной столовой, куда Константин Федорович спустился вместе с Майкой завтракать. Мужчины терпеливо дождались, когда девочка, давясь и громко причмокивая, проглотила вареные яйца, запив их чаем.
– Пойди погуляй, – Грених ласково пригладил ее непослушные черные волосы. – Только, чур, на фабрику без меня не ходи. Обещаю, вместе на нее пойдем поглядеть. Мне тоже жутко интересно, что за фабрика там такая.
– Обещаешь? – Майка прищурила один глаз, кулаком вытирая перепачканный желтком рот.
– Даю слово.
– Смотри! – вытянув палец, она прищурила второй глаз. Перевела пристальный, изучающий взгляд на начальника милиции, прищелкнула языком, будто про себя отметив о милиционере нечто крайне важное, и деловито двинулась к двери, толкнув ее коленом, вышла на крыльцо. Грених знал, что она – и минуты не пройдет – сыщет способ вернуться, чтобы подслушать, о чем те собираются толковать.
– Славный паренек, – улыбнулся начальник милиции, обманувшись из-за мальчишечьего костюмчика и отрывистых ее манер. В гостинице поначалу никто и не понял, что ребенок, прибывший с профессором, – девочка. Ну разве только Марте и был известен ее маленький секрет. Ходила Майка в пальто нараспашку, сунув руки в карманы штанишек, как какой-то шпаненок, говорила грубо – таких девочек и начальник милиции никогда прежде не встречал.
– Сами понимаете, что мне здесь и часа лишнего находиться нельзя. Ребенок должен как можно скорее попасть домой, – говорил Грених, чувствуя, как каждое слово пистолетным выстрелом отдает в виски: ох и набрался он вчера с горя.
– Вот похороним литератора, так езжайте хоть на все четыре стороны, – отвечал начальник милиции, – а нынче мы очень в ваших медицинских услугах нуждаемся. Зворыкин до сих пор не пришел в себя. От квартиры насилу смог перенести свое тщедушное тело, до больницы дополз чуть живой. Сил хватило, чтобы протокол с ваших слов об осмотре составить. Тоже, кстати, не верит, что у Карлика летаргический сон. А город тем временем стоит на ушах, в церкви прохода нет, как в Рождество, ей-богу. Люди ждут, что Карлик подымется. Из Белозерска газетчики прибыли с фотоаппаратами.
– Раз уж сей случай такую широкую известность приобрел, может, имеет смысл выписать из Белозерска и медика?
Плясовских уронил голову, вздохнув.
– Чтобы он моментально понял, что наш судебный медик в пьяной лихорадке пролежал все то время, пока вы трупом занимались? Вы хоть понимаете, какой подымется скандал в уездном исполкоме? Вот схороним Кошелева и отпустим вас со всеми почестями.
Грених было собрался возразить, но Плясовских поспешил его опередить.
– Ну переждите денек, завтра уж похороны. Сами-то вы что имеете сказать насчет него? Подымется из гроба? Или как?
– Не знаю, Аркадий Аркадьевич. Не знаю я!
Городской храм и вправду был полон в день похорон. Народ стекался не только со всего города, полноводной людской рекой его несло с соседних сел и деревень. Толпа стояла на всех трех улицах, сходящихся у паперти. Приходилось лавировать меж группками тепло разодетых граждан в шинелях без погон, бекешах, полушубках, а иногда и сворачивать в аллею и делать крюк. На мостовой то и дело раздавались какие-то вскрики, совершенно неуместные звуки баяна и затяжной песни, выкрики продавщиц сладостей, нет-нет двуколка пыталась протиснуться, возчик, щелкая кнутом, сопровождал каждый удар отборной руганью, ему отвечали возмущенной разноголосой отповедью.
– Ты пошто советского человека кнутом!
– Пряники, леденцы!
– Пуховые платки!
Грених шел, от шума кривясь, – все еще болела голова. Когда до слуха долетала непристойная брань, невольно бросал взгляды на Майку, та деловито вышагивала рядом в своем пальто и выглядывающей из-под ворота тельняшке, в штанишках на манжетике и сползающей на глаза буденовке, на которую она где-то успела выменять свою белую фуражку, – общая суматоха ее нисколько не смущала.
Грених не мог не взять ее с собой. Девочка надула щеки, принялась хмуриться, топать и грозилась наслать на Зелемск настоящий буран. Вейс, слушавший препирания девочки с родителем за неизменной чисткой самовара у буфета, тревожно поглядывал на лестницу, не слышат ли этих речей его жильцы, один из которых был миссионером-баптистом, другой – занятым и мрачным пропагандистом атеизма, все дни и ночи напролет рисующим агитационные плакаты для Дворца комсомола.
– Ну что вам, товарищ профессор, стоит взять дитя на прогулку, – проговорил умоляюще завхоз. – Нам бурана не надо, мы уже так устали от всех этих буранов. Здесь кого только не было: вооруженные до зубов и красные, и белые, и залетные махновцы, и беглые поляки, и анархисты, и представители ревкомов, а однажды даже австрийские солдаты. Того и гляди, очередной налет вызовет маленькая фрейлейн-волшебница.
– Здесь фрейлейн нет, – огрызнулась Майка, нахлобучив буденовку по самые глаза. – Я будущий пионер… когда возраста достигну.
И вскинула руку ко лбу, как делал мальчик с красным галстуком под подбородком на плакате, висевшем у входа в ее приют.
Вейс, вдруг осознав, что сболтнул лишнего, поднял на Грениха перепуганные, круглые, как блюдца, глаза и пробормотал:
– Пионер – это хорошо, это очень хорошо.
Майка его испуга совершенно не заметила. Грениху было все равно, что болтали вокруг, он думал о другом.
– Лучше бы сказали, где у вас тут пионерский клуб или на худой конец комсомольская ячейка, – деловито молвила девочка. – А то я весь город излазила, везде закрыто.
Большой романский храм из камня, оштукатуренный лет сто назад, уже показал все свои пять округлых куполов с облезлой зеленой краской. Центральный большой купол был посажен на световом барабане со множеством узких арочных окон, а угловые – на четырехугольных башенках – серых и мрачных. Колокольня имела три яруса звонов, из трех колоколов остался один.
День выдался ветреный, прохладный, тяжелый, серый, едва рассвело и тотчас начало темнеть. Давила не только атмосфера похорон, но и грозовые тучи. Они плыли откуда-то из-за черной, неприступной стены леса. В ярком контрасте с желтизной и багрянцем городских аллей и парка выступало это дивное сочетание свинцовых небес, иногда прорезаемых редкими вспышками молний. Ветер срывал с огненных шапок охапки листьев и швырял их порывами с юго-запада на восток. Пахло дождем.