– Товарищи, будьте любезны сгрудиться, я должен сделать снимок для газеты! – Крупная немецкая зеркалка казалась на его тощей шее камнем, которые обычно вешают на себя утопленники, перед тем как прыгнуть в реку. Едва Грених успел допустить эту нелепую удручающую мысль, как вдруг Офелия Захаровна резко вырвалась вперед и тяжело опустила обе ладони на стол, так что зазвенел хрусталь.
Люди в недоумении замолкли. Она медленно подняла вычерненные веки, вскинула на дверь вытянутый палец и выдавила хриплым, ледяным тоном ожившего Командора:
– Вон!
На всех нашел какой-то столбняк, никто, даже Грених с фотографом, камера которого оттягивала его плечи к полу, не могли пошевелиться целую минуту.
Офелия стукнула по столу ладонями вновь, и целый фонтан сквернословия обрушился на головы явившихся помянуть ее мужа. Народ, расколдованный отборной бранью, молча и неловко тупясь, принялся подниматься со своих мест. Плясовских было приблизился к вдове в порыве успокоить, но она залепила тому знатную пощечину, бросив, что ноги ее в этом городе больше не будет, что хотела работать в здешней больнице, но теперь вынуждена вернуться в Москву. Насилу Асе удалось оттащить разъяренную родственницу к дверям, как председатель, успевший только подняться и отставить грозно стул, почернел весь, как туча, схватился за воротничок рубахи, дернул слабо пару раз и грохнулся прямо на густо уставленный рюмками и тарелками стол.
«Конец и занавес. Вечерний дилижанс отменяется», – пронеслось в голове Грениха.
Глава 6. Погребенный заживо
Всю ночь Грених провел у постели больного. Основательно пропальпировав сосуды, проаскультировав органы, прослушав перкуссионные звуки, пришел к неутешительному мнению, что председатель исполкома неумеренным образом жизни заработал себе атеросклероз и, как следствие, инсульт.
Его неестественно-серое, вытянутое лицо с заострившимся носом, освещенное керосиновой лампой у изголовья, утопало в подушках. Дыхания почти не было слышно. Грених избегал смотреть на эту его не предвещающую ничего хорошего восковую бледность. Глаза цеплялись за спасительные зеленые, желтые, фиолетовые пятна комнатных растений, которые здесь тоже имелись в большом изобилии. Всюду стояли кадки, горшки и вазы с гербарием. В воздухе повис удушливый аромат перегноя, цветущих тубероз, эухариса, рододендрона и сухого пыльного сена. Агния Павловна, видно, очень хорошо смотрела за зелеными питомцами Офелии, все они блестели, листья протерты, стрижены, не разрастались как попало, засушенные букеты расставлены по плетеным корзинам и вазочкам. Но тесно было всему этому великолепию.
Офелия присела боком на подоконник, небрежно сдвинув в угол горшок с неуместным здесь совершенно не комнатным молочаем, ее руки были скрещены, губы поджаты, в пальцах она вертела мундштук, но папиросок не доставала при больном. Ася сидела на низкой лавочке, горестно согнувшись, обняв колени руками в широких рукавах с плерезами, в пальцах зажат мокрый искомканный платок, глаза и губы опухшие, грустные – живая картинка Аленушки у воды. На пороге топтался старик в кафтане, мял шапку и каждые две минуты спрашивал:
– Что? Ну что? Ну что там?
Грених проводил осмотр молча; закончив, снял перчатки и отошел ко второму окну. По бокам свисали тяжелые плотные шторы вишневого цвета, на подоконнике – азалия, олеандр и фиалка, в углу кадка с папоротником.
– Вы увлекаетесь ботаникой? – скрестив за спиной руки, проронил он. Приотворенная форточка впускала свежий, пахнущий мокрой землей, хвоей и дождем воздух. Грених почувствовал успокаивающее прикосновение свежести на лбу. Дождь все еще собирался, даже порой накрапывал, но никак не шел в полную силу. В отражении оконного стекла, ставшего от черноты ночи почти зеркальным, хорошо было видно, как Агния утирала платком глаза.
– Хотите знать, кто здесь все заставил цветами? – отозвалась Офелия натянуто.
– Скажем так, необычное место для опытных образцов.
– Да, это я по всему дому расставила горшков! Но с тех пор, как окончила курс, забросила. Ася теперь смотрит.
– Что окончили?
– Медицинский факультет 2-го МГУ.
– А, бывшие женские курсы, ректором сейчас там Рейн.
– Угу.
Немного сбитый с толку недовольным тоном молодой женщины, Грених не стал дальше ни о чем спрашивать. Ей было простительно: похоронила мужа, слег отец. Сидя на подоконнике, она недовольно хмурилась, закусила нижнюю губу и ощипывала листочки бодрого молочая.
Ася продолжала комкать свой платок и трогательно обнимать колени, положив на них голову. Брови ее были смешно насуплены, казалось, она о чем-то сосредоточенно размышляет. Стоя против черной плоскости окна, Грених вернулся взглядом к ее отражению, невольно припомнив, как шли они по лесу, она подтягивала к локтю корзинку с каштанами, и он зло сказал ей их выбросить, потому что они несъедобные.
Никто бы его не заподозрил в подобном подглядывании. Хотелось спать. В туманной дымке полудремы представилось как-то само собой и вдруг – вот она идет по своей оранжерее в весеннем платьице, не траурном, а светлом, с оборками, легким движением касаясь листьев комнатных растений, улыбается только распустившейся бегонии, наклоняется, целует цветок, чуть касаясь губами крупных капель, оставшихся после полива. Она так прекрасна, чиста и страстно увлечена своими питомцами – сама юность, и все это где-то в другом мире, в другой стране, где-нибудь в Париже или в Вене. И оранжерея на высокой мансарде или даже на крыше. Небо над ней голубое, весеннее, а светлые волосы пронизаны солнечным светом, как тогда в лесу.
Мысли о юности незаметно перетекли в недовольство собой. Чувство, что он глупейшим образом уничтожил собственную молодость и жизнь ради призрачных неосуществимых марксистских идей, больно сжало сердце. Предпочел хаос размеренному привычному порядку, наивно полагая, что возможно что-то построить, основательно порушив старое. Спутал созидание с разрушением. Сил на борьбу больше не оставалось. Полжизни прожито. А теперь успеет ли возвести хоть одну стену новой жизни? Или так и будет стоять у черной дыры котлована и таращиться в его пустоту.
– А что плохого в цветах? – вдруг встрепенулась Ася. – Столько от них пользы!
Казалось, Грених пробыл в размышлениях бесконечно долго, успел мыслями перенестись в Европу, предаться рефлексии, а прошло лишь несколько минут. Он и не заметил, что Асю задело его высказывание.
– Притом эухарис замечательно увлажняет воздух, это для сна хорошо. Польза – раз! – заговорила она бойко, сдвинув брови, чем-то напомнив Майку, да и было ей едва ли на десяток лет больше. – Запахи убивает неприятные и бактерии. Польза – два! Меня Офелия Захаровна научила. Я тоже ботанику люблю, учиться поеду в медицинский после рабфака.
Константин Федорович молча наблюдал возмущение на ее лице. Смутившись своей болтовни, покраснев, девушка шмыгнула носом и невпопад добавила:
– А аромат олеандра успокаивает. Польза – три!
Но в бесконечном повторении ею одних и тех же слов было что-то ненормальное, будто она говорила об одном, а думала о другом. И взгляд ее горел как-то странно.
– В такой тесноте олеандр приводит только к головной боли, – нехотя ответил Грених. – Туберозы вызывают кашель и обмороки у астеников. Гортензия, которая так пышно у вас ныне цветет, содержит цианид. Будущая ученая знает, что такое цианид? В бегонии – соли щавелевой кислоты. Сок фикуса может быть причиной астмы. А сон-траву и молочай я вообще впервые встречаю в домашних кадках. Это луговые растения, более того – сон-трава ведь оставляет ожоги, сравнимые с действием соляной кислоты… – Тут он заметил, что к каштанам, которые велел ей выбросить, безжалостно присовокупил все, что ей нравилось и было дорого. Вскинувшись на него в удивлении, Ася слушала, забавно приоткрыв рот. Грених малодушно отвел ледяные иглы: – Офелия Захаровна, вы заставляете вашего папеньку почивать в самой настоящей химической лаборатории.
Та лишь поджала губы привычной манерой сварливой стареющей дамочки. Грених чуть покосился на нее, проверяя, не замечает ли она, что он в отражении наблюдает за племянницей.
– Лютик оставляет ожоги? – комкая платок, в изумлении выдавила девушка. И опять в ее глазах и тоне скользнула какая-то не то чертовщинка, не то безумие. – А в гортензии цианид? О, неужели это есть причина сегодняшнего несчастья?
– Нет, причина сегодняшнего несчастья – чрезмерное пристрастие Захара Платоновича к винопитию. Но растения отсюда надо вынести.
– Стало быть, и из моей спальни? И из спальни тети Лии?
– Тем более. – Грених устало развернулся, подошел к постели и вынул старые часы на цепочке, чтобы сосчитать сердечные удары больного. – То-то гляжу, у вас нездоровый румянец на щеках. Не цветет где-нибудь в комнатах, скажем, еще и адениум?
Ася изменилась в лице.
– Ах, у меня его несколько. И все напротив кровати, потому что в спальне солнца всегда больше. Как вы угадали, профессор?
– Сносите все в гостиную, она у вас прелестна. Но у кроватей – никаких растений, – сказал Грених чуть мягче и, вернувшись к своему посту у окна, пообещал оставить пару медицинских перчаток, чтобы девушки, подстригая и ухаживая за своей оранжереей, не обожгли кожи рук ядовитыми соками растений. – Вам бы лучше идти спать. Пульс у Захара Платоновича не падает – знак добрый.
Офелия спустилась с подоконника, Ася поднялась, сделала к ней шаг, склонила низко голову и, не решаясь говорить, нервно комкала платок.
– Что такое? – спросила Кошелева, вдруг почувствовав, что племянница хочет сказать нечто важное, но не решается. Грених пристально наблюдал за немым действием, отражавшимся в окне. Ася смотрела на благодетельницу, кусая губы.
– А сколько сейчас времени? Скоро светать начнет… – пролепетала девушка. – И дождя все нет.
– И что же? – сжала зубы Офелия Захаровна.
– Я хочу пойти навестить дядю… Можно? Я мигом!
– Зачем тебе среди ночи навещать покойного? – взвилась вдова. – Не мели чуши, Ася. Иди спать.