Преосвященный Михаил стоял, как столб, глядя перед собой. Лицо его изменилось, будто разом ожесточилось, постарело, сделалось белее, чем у покойника.
Венки из ельника, которыми вчера украсили могильный холм, лежали в беспорядке, цветы разбросаны, земля взрыта, черные комья долетели аж до соседних надгробий, а у самого основания деревянного, временного креста, наполовину вылезший из могилы, лежал бедный Карл Эдуардович. Его голубой сюртук был перепачкан в глине и в нескольких местах порван, будто он насилу прокладывал себе путь сквозь доски гроба, но чрезвычайно устал и, не кончив работы, упал обессиленный. Ладонь его лежала поверх камня так, словно он минуту назад сжимал его, но потерял сознание. Трупное окоченение так ведь и не наступило…
Брат Федор, вызвавшийся сторожить усопшего в первую ночь после похорон, распростерся в нелепой позе рядом, его светлая голова была расколота, как спелый арбуз, земля кругом сделалась красной от его крови. И невольно камень в руке Кошелева объяснялся, хотелось того или нет, как орудие нападения. Видно, очнулся все же Карлик от припадка нарколепсии, очнулся в тесноте гроба, в страхе, в ужасе, насилу выкарабкался. И увидев пред собой лицо сторожа, невольно принял его за врага.
Все трое долгую минуту безмолвно глядели на сию полную невообразимого ужаса картину, не смея пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы выяснить, есть ли в телах поверженных хоть какие-то признаки жизни.
Ася содрогнулась под рукой Грениха, словно в нее ударила молния, вскрикнула и хотела было броситься вперед, но профессор ее удержал. От этого рывка она как будто потеряла все силы, покачнулась и мягко стала падать.
– Поезжайте обратно, – выдавил преосвященный. Он стоял черным, прямым столбом, говорил, не выказывая никаких чувств. Его лицо было неподвижным и по-покойницки белым. Казалось, его бородка, прежде черная как смоль, украсилась несколькими седыми прядями. Преосвященный Михаил усталым движением стянул с головы скромную свою скуфью, обнаружив такие же седые пряди в прежде черной шевелюре.
За всю практику Грениха не случалось ни разу, чтобы кто-то седел у него на глазах. Но, черт возьми, и не такое случится со здоровьем при виде выползшего из могилы усопшего. Ведь и суток не прошло, как его отпели и похоронили.
– Поезжайте, – еще раз сказал архиерей, заметив, что профессора тоже охватило оцепенение. – Отвезите Агнию Павловну домой. Здесь я сам разберусь.
Грених не заставил долго себя упрашивать, понес беспамятную к экипажу.
Осип, сидевший на козлах, аж привстал, увидев профессора с Асей на руках.
– Что там такое приключилось? – вырвалось у него.
– Ничего. Трогай. Поспешим, дурно барышне стало.
Глава 7. Где же Карл Эдуардович?
Грених полагал наскоро перепоручить девушку тетке и бежать обратно к кладбищу. Вдова Кошелева, встретив профессора на пороге с полуживой Асей на руках, недовольно оглядела бледное, осунувшееся лицо племянницы, по своему обыкновению поджала губы, заявив, что та сама виновата в обмороке, – со дня смерти дяди ходила нервная, есть отказывалась, тем окончательно усугубив свое здоровье.
– Того и гляди не очнется, – причитал Осип, оттаптывая порог спальни Аси, как давеча у председателя, – придется вторые похороны готовить.
– Не каркай, старый ты ворон, – кинулась на него вдова.
Равнодушная к обмороку племянницы, она все же принялась метаться и заламывать руки, едва узнала, что стряслось на кладбище. Сделалась такой же бледной, как сама Ася, и никак не могла сообразить, за что взяться.
Грених приступил к действиям без спроса и ожидания чьей-то помощи. Всеми подручными средствами, какие нашел в доме: нюхательными солями и табаком председателя, уксусом, льдом, раствором аммиака он пытался привести девушку в чувство. Бледность ее пугала, губы посинели, с щек исчезло даже аллергическое покраснение, нос заострился.
Без стеснений Константин Федорович встал прямо на колени у ее складной железной кровати, накрытой белым покрывалом с вышитыми гладью цветами, как на скатерти в гостиной. Не сняв перчаток и шляпы, лишь расстегнул плащ, он шлепал девушку по щекам, подносил попеременно к лицу бинт, пропитанный то одним раствором, то другим. Офелия беспомощно подавала ему один бутылек за другим. Рядом стоял письменный стол с аккуратно расставленными книжками и тетрадками. Прямо поверх них вдова высыпала из аптечки пакетики с порошками, пилюли, ампулы – было у нее всего в большом изобилии. Неловким движением она столкнула абажур, не стала его поднимать. Открывая какую-то бутылку, выплеснула на светлые обои зеленоватую жидкость. Пальцы ее не слушались, губы дрожали. При других обстоятельствах Грених глянул бы, что содержалось в пакетиках и ампулах. Но мысль о яде мелькнула в уме и прошла стороной. Вниманием он весь прикован был к Асе, безжизненно лежащей на вышитых розах и лютиках.
Из всего многообразия средств помогла старая добрая нашатырка. Ася зашевелилась, ресницы ее дрогнули, на переносице собралась морщинка, она отвела от лица руку с бинтом и вдруг как-то странно – беззвучно – открыла рот, прижав руку к горлу. Едва профессор добился от нее шевеления, осмысленного взгляда, в котором тотчас по пробуждению загорелся испуг, к ужасу понял, что она потеряла дар речи. Ася отчаянно мотала головой, отталкивала Грениха от себя, пыталась встать и все открывала рот, как лишенная воды аквариумная рыбка.
– Скажите хоть слово! – настоятельно требовал Константин Федорович. – Просто назовите свое имя? Имя вашей матери, дяди?
Та продолжала испуганно мотать головой, с губ не слетело ни звука.
– Офелия Захаровна, будьте добры карандаш и бумагу, – бросил он вдове. Та вышла в свою спальню, бывшую смежной с комнатой племянницы. Грених заметил на подоконнике целую батарею густо цветущих адениумов: здесь был и арабский, и тучный, и многоцветный. У девушки на него аллергия! Грених перевел взгляд с цветов, внутренне изумляясь нерадивости барышень, на темный зев отворенной двери, успел заметить, как Офелия остановилась посреди своей спальни, терла глаза руками, будто силясь прийти в себя, потом оглянулась и стянула с подоконника оставленную там Асей записную книжку.
Это был старый, неманской фабрики, ежедневник «Для памяти». Грених пролистал карту на форзаце, неприсутственные дни шестилетней давности, евангелически-лютеранские праздники и какую-то еще стародревнюю чушь, казавшуюся теперь невероятной, существовавшей в далекую доисторическую эпоху, несколько ботанических зарисовок, выполненных с необыкновенной кропотливостью, нашел наконец чистую страницу, протянул девушке.
– Напишите ваше имя. Это очень важно.
Немного успокоившись, убрав спутанную прядку волос за ухо и сосредоточенно сведя брови, Ася приняла записную книжку и тут же написала на середине страницы: «Агния». Руки ее дрожали, но буквы она выводила старательно-ровненькие, будто гимназистка. Отлично, с координацией все замечательно.
– Почему вы отказываетесь говорить? – спросил Грених, ласково погладив ее по плечу. – Просто скажите что-нибудь. Это ведь не трудно.
В ответ она подняла на профессора по-прежнему тревожные и полные слез синие глаза, в которых ясно читался вопрос, испуг и непонимание. Кажется, она не вполне осознавала произошедшее и зачем ее просят назваться. До нее еще не дошло, что она не может говорить.
Грених поднялся.
– Сейчас я выйду, – обратился он тихо к Офелии, – и вы попробуете ее заставить произнести хоть слово. Одно-единственное, любое слово. Нужно сломать барьер сейчас, пока она еще не отошла от шока.
Через пять минут Константин Федорович вернулся, чуда не случилось. Все это время он стоял за дверью, сокрытой тяжелыми портьерами, и слушал, как с необычайной для строгой вдовы лаской, нежностью, с теплом, шелково уговаривала Офелия свою племянницу сказать, что стряслось. Она старалась не сыпать вопросами, а просто просила тихо:
– Ну Асенька, ну милочка, голубушка, ну не молчи, ты нас пугаешь. Скажи, что там такое стряслось? Ну мне хоть скажи, я буду нема как могила.
Ася воротила от нее лицо, закрывалась руками. Грених полагал, что девушка молчит при постороннем или он на нее ненароком нагнал страху своим напором. Но и тетке она не открылась.
– Мутизм, – констатировал Грених.
– Истерический, – поддакнула Офелия, скрестив руки на груди. – Это шок. Отойдет.
– Бывало, что не отходили.
– А вы стращайте больше, – зло процедила вдова. – Зачем было тащить ее на кладбище?
Не обращая внимания на злые наскоки Офелии, Грених вновь опустился перед кроватью на колени. Ася сидела, как поломанная кукла, откинувшись боком на спинку, головой приникла к стене, одна рука безвольно легла на колено, другая – откинулась на покрывало, бессмысленный взгляд уперся в пустоту. Черный цвет платья оттенял ее бледность и делал похожей на покойницу. Грених взял ее холодную ладонь в руки.
– Это потому, что вы обещались мне все рассказать?
Ася ответила таким несчастным, убитым взглядом, подтверждающих слов не потребовалось, но вдруг подняла глаза на вдову, грозно возвышающуюся позади профессора, скривилась и тихо заплакала.
– Тогда я беру свое обещание назад, – Грених сжал ее руку. – Ничего более рассказывать вы мне не должны. Тогда начнете говорить?
Она прикрыла веки и лишь слегка мотнула головой, мол, ныне это не в ее силах.
Бесполезно! Сейчас она слишком под впечатлением от увиденного.
– Дать снотворных капель и уложить спать. – Грених поднялся и тотчас вышел.
Пока он пытался привести в чувство девушку, дождь, разразившийся над хвойным лесом, переместился к городу и уже вовсю колотил крупными каплями по крышам, крыльцам и лужам на дорогах. Тотчас тренчкот профессора стал насквозь мокрым, края шляпы набрали воды, холодные потоки стекали за шиворот, ветер швырял дождевые капли прямо в лицо, будто маленькие ампулы с ртутью. Но Грених не чувствовал ни холода, ни ветра, ни струй дождя, он с содроганием представлял Кошелева и убитого монаха. Подоспела ли помощь? Преосвященный Михаил должен был успеть позаботиться о них.