Придя к храму, Грених обнаружил в нем одинокого дьякона, тот, преклонив колени, отдирал воск с пола. На ворвавшегося промокшего Грениха медленно поднял усталый и ленивый взгляд. Тишина и умиротворение пустого дома божьего, дрожащий желтый свет нескольких свечей на подоконнике, неподвижные фигуры, отсутствующе глядящие с потолочных фресок, тихий стук дождя в окна светового барабана, белые прямоугольники на серых осиротевших стенах – все это казалось каким-то наваждением, будто вырванным из сна и совершенно не вяжущимся с произошедшим на кладбище случаем восстания из мертвых.
Грених сделал несколько шагов внутрь, понял, что здесь еще ничего не известно и, развернувшись, поспешил вон. Видно, преосвященный Михаил сразу отправился к монастырю, чтобы призвать монахов к помощи. Там и тарантас или телегу можно было найти, чтобы перенести тела. Грених лавировал меж надгробиями, хлюпал по натекшим лужам ботинками и гадал, живы ли они. Монах навряд ли – рана была несовместима с жизнью. А вот Карл Эдуардович?
Перед глазами мельком восставали картины того дня, когда он вел осмотр его тела, трупные пятна и сухие склеры глаз. Трупное окоченение не наступило, иначе бы он не распростерся ватной куклой на земле. Неужели существует еще необъяснимая наукой невероятная способность организма оборачивать вспять процессы тления и трупные явления? Это из области вымысла, фантастического романа, просто чудеса. А может, та изначальная версия Грениха о быстро разрешившемся окоченении вследствие отравления чем-то похожим на стрихнин была верной?
Вернувшись к могиле Кошелева, он обнаружил, что дождь основательно размочил могильный холм. Проступала раскуроченная, напитавшая влаги, почти черная крышка гроба, по-прежнему лежал у деревянного креста монах, зеленели пятна разбросанного мокрого ельника и пестрели яркие кляксы измятых цветов.
Только не было Карла Эдуардовича.
Вместо него в могиле зияла дыра и проступала сквозь нее внутренняя обшивка – белая, наполовину засыпанная землей и залитая водой. В комьях глины копошились дождевые черви, еще не успевшие залечь в глубокие слои почвы на зимовку.
Грених в непонимании обошел захоронение. По кладбищу уже разлились настоящие озера, кругом не осталось никаких следов, способных указать, куда ушел мертвый. А сделал он это наверняка до наступления дождя.
В это мгновение послышались шорох, хлюпанье нескольких пар ног по мокрой земле, голоса. Меж стволами деревьев показались черные фигуры монахов, впереди шел весь убеленный сединами архиерей. Голова его была не покрыта, мокрые волосы облепили лицо. За это утро он постарел на два десятка лет. Лик больше не излучал чарующую святость, губы не тронуты благоговейной улыбкой, посуровел, ожесточился. Будто с побегом Кошелева потерял доступ к каким-то таинственным источникам божественной, одухотворяющей силы, прежде ему доступным. Тяжело, но уверенно вышагивая, он отдавал распоряжения черным, окружающими его, как некая таинственная свита, фигурам. Двое монахов катили тележки.
– Что же с Асенькой? Пришла ли в себя? – спросил он, приближаясь к Грениху, несколько, кажется, удивляясь видеть его здесь. Но тут же его взгляд упал на разворошенную могилу, и он остановился.
– Где же Карл Эдуардович?
– И я хотел бы знать, – глухо отозвался Константин Федорович.
На мгновение воцарилась тишина. Архиерей стоял, не шелохнувшись, ветер трепал его легкий для такой погоды, промокший подрясник, с непокрытой головы по прядям седых волос, по лицу и шее стекали ручьи. Монахи тоже встали недвижными фигурами за его спиной, не смея двинуться, коли владыка замер.
И было лишь слышно, как неистово хлещет по опавшей листве дождь. С сегодняшнего дня и убранство леса – такого прежде золотого и нарядного – потеряло краски, ветви оголились, кроны деревьев напитали влаги, стали черными, а бывшие некогда золотыми и багряными листья скоро срастутся с почвой и превратятся в перегной.
Раздавшиеся вдруг шаги заставили всех встрепенуться. Каждый ожидал увидеть почившего.
Но то явился со стороны гостиницы еще один отряд – Плясовских с Домейкой и еще двумя милиционерами. Следом спешил монах, которому, видно, было велено пойти за милицией.
– Так-с, – подошел начальник милиции к взрытой могиле, которую окружали несколько монахов, архиерей и профессор Грених, поглядел на нее пристально, сощурясь, запрокинул голову, придерживая фуражку, посмотрел в небеса – может, Господа о чем-то вопрошал, не то проверял, кончился ли дождь. Но тот продолжал неистово закидывать землю длинными, как серпантин, струями.
– Где Кошелев? – спросил он, вернувшись взглядом к могиле…
Долгие часы начальник милиции, трое его милиционеров и несколько трудовых дружинников из соседнего поселка, преосвященный Михаил с его монахами, а с ними Грених прочесывали округу. От старой почтовой станции до гостиницы, от кладбища до самых монастырских земель и писчебумажной фабрики.
Фабрику Грених узнал по описаниям Карла Эдуардовича тотчас же. Большим грибом показалась на пути кирпичная стена торца, будто гигантский сиамский близнец, состоящий из трех сросшихся коробок. Первый близнец – крепенький, в четыре этажа с широкими полуарками-окнами и рядом узеньких бифорий под двускатной крышей. С другого конца жался второй брат с односкатной крышей и линией бифорий, повторяющей рисунок кровли. Окна шли будто под углом, и казалось сие строение кособоким уродцем. А меж правым братом и левым была зажата узкая, прямая, как каланча, их сестрица. Она выдавалась над братьями с суровой прямотой сухопарой домоправительницы и была украшена пустыми оконными проемами, наспех заложенными кирпичом.
Нескончаемой лентой обвивал это величественное нагромождение неоштукатуренного кирпича невысокий каменный забор. В дали заваленного мусором двора тонули строения цехов. А водонапорная башня – тоже сложенная из кирпича – тонула в серой дымке низких облаков.
Дружинники вошли внутрь, Грених же почему-то встал у ворот, не решился заступить черту кошмаров литератора-альбиноса. Было в этой мрачной заброшенности что-то неприятное и отталкивающее, будто стены вобрали страдания и боль их хозяев, застыв ледяной глыбой на века. И без того теперь белое, как у привидения, лицо Кошелева с прозрачными глазами, обрамленными белым пухом коротких ресниц, со светлыми бровями и усиками будет преследовать, глядеть с укором. «Похоронили меня заживо! Как же так, доктор?»
«Нет, – мотнул головой Грених, удаляясь, – умер, умер, не смей думать всякой чуши».
Дождь, казалось, только усиливался. Он так долго собирался, что обрушился на город с небывалой мощью. Непогода порывами ветра срывала с деревьев остатки золотых покровов, швыряя листья прямо под ноги и в лицо. На земле они мгновенно превращались в серое, склизкое покрывало. Дождь был точно заодно с пропавшим покойником, укрывал его хлесткими струями, а тех, кто с таким тщанием искал беглеца, настойчиво хватал за руки, за полы одежды, толкал назад, мешал идти.
Насквозь промокшие, озябшие, как воробьи, без устали они взывали к Кошелеву осипшими голосами, прося его отозваться, показаться, вернуться. Одному богу было известно, где он засел, и в сознании ли, в своем ли уме? С каждым часом бесплодных поисков Грених впадал в еще большее уныние. Его терзала злоба на собственную совершенно глупую черту не верить очевидным фактам и вечно во всем искать участия чудес. Ведь он сам этого Кошелева осматривал, он сам объявил его мертвым. А теперь был вынужден бегать под дождем и искать его по всему Зелемску.
«Похоронили меня заживо, как же так?» – звенело в голове.
После трех с половиной часов тщетных поисков монахи двинули к монастырю, остальные решили пойти греться в кооперативный трактир. У всего поискового отряда зуб на зуб не попадал, лицами своими стали походить на покойников – один другого синее и зеленее.
Навстречу Константину Федоровичу выбежала Майка, со всего размаху налетела, обхватила руками, провизжав:
– Папка, родной! А я-то думала, тебя ходячий мертвец слопал уже.
И так вдруг тепло и хорошо стало от этих цепких объятий, такое бесконечное блаженство охватило Грениха, что он напрочь позабыл обо всех несчастьях и даже не сразу заметил, что дочка упомянула ходячего мертвеца, о котором никто пока знать не должен был. Оказалось, что проныра слышала, как ненароком проговорился приходивший монах.
Плясовских сунул рубль Вейсу, велел нести самогона. Нервно опрокинул в горло рюмку, громко шмыгнул носом и нахлобучил мокрую фуражку на лысую макушку.
– Через полчаса приступайте к поискам сызнова, – командным голосом бросил он милиционерам. – Я – к председателю. А вы, Константин Федорович, свободны.
Грених в недоумении развел руками.
– Спасибо. Теперь уж мы сами. – Плясовских с благодарностью похлопал его по плечу. – За больного не переживайте, я Зворыкина сейчас за шкирку и к нему. Довольно с вас приключений. Сам уж не рад, что втянул во все это. Вон, дочь ваша дел наворотила…
Майка сделала большие глаза и начала медленно отступать назад.
– Да, – погрозил ей пальцем начальник милиции. – Кухню бедной Марте кто подпалил? Занавески сжег! Вейс за голову хватается – директор-распорядитель вот-вот должен из командировки вернуться.
– Это не я! – спряталась девочка за спиной вышедшей на шум Марты.
Грених со вздохом покачал головой, но думал он не о занавесках, а о здешнем докторе, успеет ли тот застать председателя живым, с сожалением вспомнил об Асе, которою оставил в смятенном состоянии. Но бессонная ночь и долгие поиски под проливным дождем лишили его всех сил. Не чувствуя ног, он повернул к лестнице, стал подниматься, давая себе слово, что вздремнет часок и вернется в дом Маричева. Притихшая Майка без топанья ногами и недовольных вскриков позволила Марте увести себя в кухню.
– Я вам борща наверх снесу, – махнула рукой буфетчица, загораживая широкой юбкой юркую девочку. – Идите, ни о чем не тревожьтесь. Майка – умница.
В мыслях у профессора промелькнуло, что затевает разбойница что-то, небось собирается дождаться, когда отец уснет, и вновь ускользнет куда-нибудь: вон как опасно глаза сверкают озорством. Он поднялся, притворил за собой дверь, развесил на стульях и спинке кровати насквозь промокшую одежду, обернулся в сухое одеяло, сел на скрипнувшую скособоченную постель, призадумался о бедном литераторе. Вновь представил его в мыслях таким, каким тот был в последние часы перед смертью – отчаянным, искренним, настоящим.