Через минуту, не дождавшись обещанного борща, повалился на бок и так остаток дня и всю ночь на боку, в изножье кровати, и проспал.
Глава 8. Жертва раз
Грених очнулся от оглушительного стука в дверь. В окно врывался сноп утреннего света, какие-то отдаленные голоса слышались из коридора. В дверь продолжали колошматить чем-то тяжелым. Это было какое-то чудовищное дежавю. Спросонья вдруг показалось, что время обратилось вспять: стучал завхоз, сейчас ворвется, всплеснет руками и станет кричать о трупе в одном из номеров. В полузабытьи, какое бывает, когда еще не вполне очнешься ото сна, руки и ноги не слушаются, колени подгибаются, пальцы ищут опоры, Грених сел, проведя по щетинистой щеке рукой. Нехотя поднялся, накинул на плечи худое одеяло, пошел открывать.
На пороге стояла Майка в распахнутом пальто, буденовке набекрень и в ботинках, на которых было столько грязи, сколько не было ее и во всем лесу. Она деловито прошагала мимо отца, оставляя на потертом паркете чудовищные следы, потом остановилась и указала большим пальцем за плечо.
– Там девица какая-то, – прицокнув языком, сообщила она. – Тебя ищет.
Почти тотчас же прибежал Вейс. Он было собирался что-то сказать Грениху, но его взгляд упал на ботинки девочки и на огромные коричнево-зеленые пятна с налипшими на них мелкими желтыми листочками и травинками. Он сжал челюсти, переборол досаду и заставил себя обратиться взглядом к профессору.
– Вдова Кошелева вас спрашивает. Вся в слезах прибежала.
Через пять минут он – одетый в непросохший тренчкот и мятую двойку – выскочил за дверь.
Увидев испуганную, бледную вдову внизу, Грених внутренне сжался от предчувствия недоброго. Кошелева очень подурнела и как-то разом постарела за одну ночь. Покраснел и припух нос, отекли веки, под глазами обозначилась синева. Она была совершенно не при параде, в домашнем, куталась в черную Асину шаль. Видно, выбежала из дому в чем была, даже волос не причесала – стриженые прядки торчали кое-как, и лицо было непривычно блекло без краски.
Профессору на миг показалось, что умер председатель, или умирает, или что-то с племянницей. Торопливо, по-мальчишески он слетел вниз по лестнице, выдохнув:
– Что стряслось?
Офелия рыдала в скомканный и мокрый край шали и что-то пыталась сказать, но Грених ничего не мог разобрать. Внезапный женский плач, на который, оказалось, была способна сухая чопорная вдова с внешностью дамочки из Столешникова переулка, сбивал с толку. Речь ее тонула во всхлипываниях, частично была поглощена тканью, Офелия не отрывала ото рта уголка шали, говорила обрывками и как будто не по-русски: то начнет, то запнется, то разрыдается.
– Она… она… ожоги… зашиб…
– Что, простите? – возмутился Грених. – Какие ожоги?
– Его рук дело, его… Вчера приходил, еще до начальника милиции. Ох, Асенька… демон проклятый…
– Ничего не понимаю. Какой демон? Кошелев объявился? – Грених выдавил это имя через силу. Казалось, в этих трех слогах сосредоточено все черное колдовство мира, и произнеси его вслух, тотчас падет на землю небо.
– Кошелев! – взвизгнула Офелия. – Муж мой! Идиот несносный. Все-таки проснулся от своей нарколепсии. Полоумный! Асю-то… Асю зачем? Зашиб, насмерть зашиб…
Грених стоял, как столб, и хлопал глазами. Кошелев? Ожоги? Демон проклятый? Зашиб? Собственную племянницу? Чушь какая-то…
Заметив, что на нее смотрят, как на оглашенную, Офелия осознала вдруг свою непривлекательность и нелепость, выпрямилась, расправила лицо и с тенью привычного кокетства заправила за ухо взлохмаченную прядку.
– Вчера еще до прихода начальника милиции, – начала она с тихим достоинством, отведя глаза в сторону, – когда мне удалось уложить Асю спать, я спустилась в кухню. Надо было поставить бульон для больных. Дождь лил будто в тропиках: сад залило водой, в спальне отца потек потолок, пришлось тазы расставить. Идемте, – она указала на дверь. – Сядем в коляску. Времени терять нельзя. Я по дороге все расскажу.
Грених двинулся следом, помог ей сесть, забрался сам. Осип Дмитриевич бойко шлепнул вожжами по крупу кобылицы, запряженной в коляску председателя, и они понеслись по пустой улице мимо голых и колючих монстров ясеней и кленов. Из-под колес вырывались снопы грязевых искр. Перед дорогой Константин Федорович не успел даже чая хлебнуть, чтобы привести мысли в порядок. И в голову все лезла какая-то чудовищная абстракция.
– Дело было так, – заговорила Офелия, нервно комкая шаль. – Дождь. Стемнело быстро. Электричества в доме нет. Я засветила свечу в кухне. Тут в окно будто кто-то с размаху ударил. Вскинула глаза – вижу лицо все в крови и грязи расплющилось о стекло и тут же исчезло. Я узнать не успела. Неожиданный пришелец исчез очень быстро. На стекле остались потеки, дождь их почти сразу же смыл. А воды во дворе – уже не по щиколотку, а по голень. Я не трусиха какая, но все же после того, что случилось на кладбище, выйти побоялась. Мужа милиция так и не нашла. Потом раздался грохот, кухню озарило светом, сердце совсем в пятки ушло. А это оказался начальник на мотоциклетке со своей дружиной. Я ему сразу бросилась открывать, тотчас поведала о незнакомце в крови и грязи. Сказала сразу, что это был Карлик. Больше некому.
Несколько минут Аркадий Аркадьевич, закатав брюки, ходил по саду и орал, увещевая беглеца не прятаться от органов. Я стояла у окна ни жива ни мертва… Сами посудите, профессор, что мне думать теперь? Я его похоронила, а он… Нет, я, конечно, очень рада, что живой. Но пережить смерть, похороны, а потом видеть его лицо в грязи, уткнувшееся в окно, тем более после всего этого безумия с воскрешением… Милиционеры светили фонарями, я поймала себя на мысли, что как заговоренная твержу: «Боже, боже, боже…» Молиться разучилась. Но в такую минуту пожалела, что нет той опоры… Как Ася, которая чуть что, кидается к отцу Михаилу, я не могу. В общем… никого не найдя, милицейские ушли. Я долго заснуть не могла. Ася спала спокойно. У нас с нею комнаты смежные, дверью разделенные – вы ж сами видели. И даже притом, что дверь эта была настежь распахнута… – она сделала паузу, заглотнув воздуха, – я ничегошеньки не слышала! Проснулась утром, а Ася… – Тут Офелия не выдержала и вновь уткнулась в мокрую шаль.
– Что Ася? – гаркнул на нее Грених, мгновенно заставив выпрямиться. Лицо вдовы в обрамлении разметавшихся коротких волос, делающих ее похожей на пойманную англичанами Жанну д’Арк, было таким несчастным, что Константин Федорович не мог не смягчиться. – Что было дальше? Офелия Захаровна, соберитесь.
– Сами увидите! Комната в грязи, комья глины повсюду, следы рук на стенах и стеклах окон, на зеркале. И она вся в грязи. И сорочка задернута… по постели разметалась, волосы спутаны. На подушке и грязь, и кровь вперемешку, на простынях – тоже. Чем-то тяжелым ударил по голове и, кажется… надругался.
– Она в сознании? Она жива? – вскричал Грених. – Вы же медик, Офелия Захаровна! Что ж вы бегаете по городу? Первую помощь оказывать кто будет?
– Аркадий Аркадьевич приехал, ее посмотрел… Я не смогла… не смогла… Да, медик! Но это ведь не безымянный труп в анатомическом театре, а Асенька! Он сказал, что дышит, но трогать не велел. Тотчас к вам отправил. Лучше вы… лучше к вам…
– Ну вы даете, гражданочка! – вскипел Грених, дивясь трусости медички и странному решению Плясовских. – Чему вас только учили?
Раздалось заветное и спасительное «пр-руу», кобылка встала у калитки. Грених соскочил со ступеньки и бросился в дом. Вода еще не вся впиталась в почву, на дорожке всюду распростерлись лужи, отражавшие утреннее небо. И что-то заставило Константина Федоровича остановиться, глянуть за плечо.
С облучка коляски соскочила Майка, засунула руки в карманы штанишек, оттопырив полы пальто, и деловито прошагала мимо Грениха. Ее ботинки энергично опускались в черную гладь луж и столь же энергично поднимались, тянули за собой длинные нити струй дождевой воды, носком она старалась подцепить мокрые листья и подбросить их повыше. Она вышагивала, как солдат, нарочно высоко поднимая ноги, чтобы кругом было больше брызг.
– Что ты здесь… – начал Грених с придыханием и закашлялся, не договорив.
– Я с тобой.
– Детям нельзя. Я к пациенту.
– Я – будущий пионер, мне можно, – вскинула руку ко лбу и исчезла за застекленной дверью веранды.
Но там ее за ухо поймал Плясовских. Грених успел добежать до крыльца и увидел, как этот приземистый, широкоплечий лапотник в серой гимнастерке едва не поднял девочку над полом и громко отчитывает. И тут такое негодование обуяло Грениха. Он ворвался на веранду и со всего размаху хлопнул дверью.
– Оставьте ее, – не разжимая стиснутых челюстей, прошипел профессор. И так страшно глянул на милиционера, что тот мгновенно исполнил его просьбу. Майка прижала руку к уху, другой показала Плясовских кулак и бросилась в утопающую в цветах и гербариях гостиную.
Под красноречивым, испепеляющим взглядом профессора милиционер, не зная, куда себя деть, отодвинулся, покорно давая дорогу. Сзади подоспела и Офелия. Она замерла в недоумении в дверях, когда профессор осадил начальника милиции, и не решалась войти. Озадаченная грозным видом одного и недоуменным выражением лица другого, чуть приблизилась, но ничего не сказала. Не стала и о ребенке, соскочившем с облучка, спрашивать, тотчас поняв, что он с Гренихом. Молча указала путь через гостиную к спальням и тихой тенью скользнула следом.
Майка встретила Грениха в комнате Аси, демонстративно встала рядом с отцом полноправной хозяйкой ситуации. Поняв, что профессор действует принципиально наперекор милиционеру, почувствовала себя вольготно.
– Меня обижать нельзя, – шикнула девочка начальнику милиции. – Когда я реву, в мире происходят катастрофы. Видали, какой вчера был дождина? Так это все я – за папку переживала.
Грених уже шагнул за порог, когда голос Майки заставил его бросить взгляд на нее. Увидев недоуменно-опешившее выражение лица милиционера, он внутренне усмехнулся. Плясовских еще не видел, как Майка одним ударом каблучка ломает дилижансы.