– Почти то же, что и с вами. Ожоги, кровь…
– Она умерла?
– Нет, слава богу.
Зимин сел в кровати, обхватив голову руками. Грених вкратце поведал о том, как Офелия в слезах прибежала утром. Секретарь сидел не шевелясь, впившись белыми пальцами с грязными ногтями в волосы.
– Началось… – прошептал он. – Он теперь не остановится. Он страшно обозлен и придет опять. У него идея фикс. Он будет делать это, пока не возьмет верх в пари. Я знал, что он задумал это давно. А когда кричал, что принимает пари, план его был уже собран в голове, он только ждал своего приступа, чтобы осуществить эту злую идею. Вы же были свидетелем! Вы же психиатр! Вы же должны были понимать, что перед вами ненормальный!
– Ну не хотите же вы сказать, что он взаправду умереть планировал?
– Планировал! Но зачем же Асю? Зачем же он начал с нее?.. – невпопад всхлипнул Зимин и поднял на Грениха лицо, в котором испуг и недоумение вдруг сменились злобой. – Вам требовалось просто его добить. Но вы и слушать не хотели. А теперь что?
– Добить? – Константин Федорович в удивлении поднял брови. – Но, позвольте, товарищ Зимин, вы меня не просили никого добивать. Вы хотели, чтобы он поднялся.
До Грениха вдруг дошло: Зимину втемяшилось, что здесь требуются средства, воспетые в прославленных готических романах, – всевозможные осиновые колья, серебряные пули и цветы чеснока. Все, что было перечислено в «Вампирах», написанных Кошелевым под псевдонимом Барон Олшеври.
– Зимин, ну в самом деле, не поверили же вы в сказку! Это совершенно иная история. Здесь, может быть, дело в исключительном медицинском случае, в некой загадке физиологии. Мы найдем Карла Эдуардовича, если он жив… А медицина обогатится веским доказательством – твердым и убедительным, что нарколепсия действительно протекает с приступами не катаплексии даже, а комы, неотличимой от самой настоящей и окончательной смерти.
– Да не в нарколепсии тут дело, господи боже! Что ж вы заладили-то… – простонал Зимин, спрятав лицо в ладонях. – Если бы вы знали.
– Так поведайте!
– Нет! – Он вдруг вскочил, с силой распахнул дверь и вытолкал Грениха наружу. – Только лишь единственно святому отцу возможно говорить о таких вещах. Вы здесь бессильны. Уезжайте, увозите ребенка своего.
И захлопнул дверь, тотчас запершись на два оборота ключа. Грених дернул латунную ручку.
– Если и существует на свете белом нечисть, то Кошелев – самая страшная из них, – услышал он за дверью громкий шепот, и почти тотчас же скрипнули пружины кровати – Зимин вернулся к прерванному сну.
И тут на Грениха нашло сомнение. А вдруг и вправду Зимину и Асе о чем-то известно? Ведь и та рвалась на могилу Кошелева как оглашенная, делала таинственные намеки, мол, скажу, если нечто странное не произойдет. Ну и дела!
Неужели и вправду Кошелев нарочно весь этот спектакль устроил? А что, такой человек, как он, вполне мог. Поиграется, а потом засядет где-нибудь и начнет описывать кошмары собственного производства. Грениху вспомнилось, как он небрежно бросил: «Я, наверное, бесстрастно мог бы прикончить кого-нибудь, а потом забальзамировать тело и придумать этому телу какое-нибудь головокружительное приключение». Кто ж знал, что он самому себе эти головокружительные приключения собирался придумать. И как же ему удалось так мастерски разыграть перед судебным медиком трупные явления? Неужто такое возможно?
Грених стал вспоминать. Хорошо, допустим, существуют такие вещества, которые способны замедлить сердцебиение и дыхание. Кошелев мог принять такое в ту ночь.
А что, если… воскрешение не входило в его планы, он принял яд, вызвавший жар и цианоз, впал в состояние комы, но позже очнулся в гробу? А теперь его мозг поврежден неведомым ядом, сам он во власти психического расстройства, не ведает, что творит. Убил монаха, надругался над собственной племянницей. Одному богу известно, где он и что еще способен сотворить.
Это больше походило на правду. А все кругом считают, благодаря репутации автора «мистических историй», что он нарочно напал на Зимина и Асю. Два вопроса остаются без ответа. Как он ожогов наставил? И почему хотел убить племянницу? Ладно, Зимина покалечил, тот сам его искать пошел. Но племянница-то чем ему насолила?
Невольно перед взором профессора всплыли стены ледника, лица начальника милиции, милиционеров, преосвященного Михаила, застывших в ожидании. На каменном, покрытом въевшимися бурыми пятнами столе лежал Кошелев. Дыхания в легких не было, сердце замерло, оно больше не качало кровь по жилам, тело начало покрываться трупными пятнами…
А вот храм, свечи на подоконниках, гроб и Кошелев в нем. Лицо его уже приобрело серовато-желтый оттенок: цианоз уступил место оттенкам разложения, рот приоткрылся, и Грених мог поклясться, что внутренности литератора уже источали зловоние смерти. Его не мог заглушить ни запах горячего воска, ни запах ладана из кадильницы, которой раскачивал архиерей.
Кошелев был мертв!
Из гроба восстал самый настоящий мертвец. И весь город это знает и в это верит. Все, кроме Грениха – глупого Фомы неверующего, который отказывается узреть очевидное!
Во власти вдруг сжавшего глотку страха Константин Федорович сбежал вниз, в библиотеку, схватил терпеливо дожидавшуюся Майку за руку – та едва успела книжку про Доброхима отложить, и, не попрощавшись, выскочил на улицу.
– Что такое? Что стряслось? – задыхаясь от быстрого бега, вскричала девочка, когда они пронеслись, будто ошпаренные, две улицы.
– Ничего. Вперед, в гостиницу. Дилижанс отходит к обеду, – процедил Грених. – Едем наконец отсюда.
– Да почему же?
– Потому что мы здесь достаточно задержались.
– Брось, пап, ты что, испугался?
– Нет!
– Ты поверил в эту байку?
– Никаких больше баек.
– Да чего ты бледный такой?!
– Я плохо соображаю, когда дело касается н-нечистой силы. Тут, дитя мое, медицина бессильна, – проговорил он, не замедляя шага. А сам подумал: надо дать ориентировку в губсуд, пусть приезжают сами здешних упырей разоблачать, а он – всего лишь судебный медик, он в упырях ничего не смыслит и смыслить в них права не имеет. Покойники – пожалуйста, упыри – нет, спасибо.
– Вот чушь собачья, – оборвала его мысли Майка. – Поди и загипнотизируй секретаря. Ты же гипнотизировать умеешь!
Он резко стал. Свежий воздух вернул ему трезвость мышления. Отдернув воротник плаща, Грених кашлянул и строго глянул на Майку. Негоже таким трусом показываться перед дочерью. Сам объявил его мертвым, сам все исправить должен!
– Было бы это так просто! Гипноз в его состоянии, боюсь, будет тоже бессилен, – и двинулся дальше. – Надо подождать, пока он в себя придет. Я не могу наседать на человека, который и без того бьется в ужасе. Гипнотерапия – дело добровольное.
– А как же мы узнаем тогда, что с мертвяком и где он?
– Давай разбираться. Что же мы имеем? – пробормотал в раздумьях Грених. – Мы имеем убитого монаха ударом камня в затылок. Астеническому Кошелеву, предположительно случайно воскресшему, не удалось бы произвести удар такой силы, чтобы и оглушить крепкого, сильного брата Федора, не то что расколоть ему череп. Стало быть, либо Кошелев воскрес не случайно – что очень мало вероятно, либо существует некто третий, кто был в тот момент рядом. И зачем ему – этому третьему – убивать монаха? Что скажешь?
– Чтобы монах не растрындел о чем-то важном, – тотчас отозвалась Майка.
– Застегни наконец пальто – холодный ветер. О чем важном мог рассказать монах? О том, например, что Кошелев вылез из могилы… Да не вылезал он – не мог.
И опять перед глазами возникли стены ледника и мертвец на каменном столе. В который раз Грених перематывал, как киноленту, воспоминание о вскрытии Кошелева, которого не было. Он должен взять на себя смелость сейчас же и сию минуту признать, что трупные явления, которые он наблюдал, необратимы, воскрешение невозможно, средств, которые бы могли довести человека до полной остановки сердца и имбибиции, – не существует! Он – профессор судебной медицины, сотрудник Кабинета судебной экспертизы, должен самому же себе заявить безапелляционно: Кошелев мертв. Все. И более к этой ложной, туманной версии не возвращаться.
– Он ни воскреснуть не мог, – пробормотал Грених вслух, – ни очнуться от приступа. Трупное окоченение наступило быстро, быстро произошло разрешение, потому что Кошелев был отравлен. И некто третий явился на его могилу, чтобы извлечь тело Кошелева, и… некто третий треснул камнем по голове брата Федора… Зачем? Зачем было красть тело писателя?
– Чтобы добить! – сражаясь с верхней пуговицей, рубанула Майка.
– Ну зачем? – простонал Грених. – Зачем? Его похоронили без вскрытия, все улики забрала себе земля!
– А если его отравили, как ты говоришь, то уже нипочем не узнаешь, чем, да?
– Можно, но это не всякому под силу.
– Тебе под силу? – серьезно свела брови Майка.
– Надо эксгумировать тело, изолировать яд из измельченных частичек печени и почек с помощью спирта, кислот… Но яд яду рознь. Есть такие, которые сохраняются в теле годами, а иные в соединении с сероводородом при гниении трупа быстро разлагаются. Синильная кислота через два месяца уже исчезнет, этиловый спирт будет ждать лишь две недели. Зато стрихнин, сурьма и ртуть – несколько лет. При одном только взгляде на труп очень непросто определить, каким именно ядом травили. Признаки бывают слишком схожи.
– У кого был мотив убивать Кошелева?
Грених не удержался от недоуменного взгляда на девочку. Он никак не мог привыкнуть слышать от ребенка речи, присущие взрослому, да еще неприличные порой и жесткие.
– Тут у них встал вопрос владения писчебумажной фабрикой… – ответил он. – Но фабрика эта государству принадлежит, так что как мотив – так себе.
И призадумался, вспомнив, как Офелия поведала о том, что мужа грозились арестовать за его публикацию в «Красной нови». Кому была выгодна смерть автора? Разве только заведующим журнала. Не отправило же московское писательское общество убийцу-невидимку, который, решив, что отравить литератора мало, еще и тело его из гроба вытянул, а потом и над Асей надругался. Во всем этом клубке событий, с виду разрозненных, все же пряталась связ