– Давай, может, я? – попросила Майка, но аккурат в эту секунду поршень плавно заскользил вверх.
– Наполняется?
– Ага.
Грених вслепую перелил взятую у себя кровь в пробирку, заткнул пробкой и протянул ее Майке.
– Беги к начальнику милиции, отдай ему это. Пусть он доктора Зворыкина из-под земли достанет, а если его не найдет, пусть едет в Белозерск, Москву, Ленинград, – хрипел изо всех сил Константин Федорович, – хоть в сам город Париж! И привезет того, кто сможет провести анализ на наличие яда. Скажи ему, что, возможно, тем же самым отравили Кошелева. И что он в самом деле мертв. А убийца его…
Грениху хотелось назвать имя преосвященного Михаила, но он удержался. Если симптомы отравления Кошелева и его собственные совпадали с поразительной точностью, то участие в оном злодеянии архиерея ничем не подтверждалось. Ну не гипнозом же, в самом деле, он орудовал!
Во всем произошедшем было что-то колдовское, мистическое. Эта тесная келья со множеством свечей, икона с изображением Кошелева со свитком в руках, протянутая ладонь пресвященного перед глазами, его молитва… А потом полная слепота.
– Поняла, что требуется?
– Да! – крикнула Майка, будучи уже у двери.
Все, что мог Грених для себя сделать, – запить оставшейся водой рвотный порошок, промыть желудок для успокоения сердца и преспокойно идти умирать на кривой матрас с пожелтевшими выкипяченными простынями. Он не знал, как яд оказался в его теле, но, несомненно, он там был.
Бесконечному числу вещей в этом мире невозможно подобрать логического объяснения. Вот, к примеру, мироточение икон. Грених лег, тотчас впав в болезненное философствование. Как, скажите, пожалуйста, на иконе, что еще не покрыта лаком, появляются потеки? Не иначе, они туда попадают с легкой руки иконописца, не иначе…
– А вовсе нет, – раздался чей-то голос из тьмы. – Икона, она ведь живая, все видит, чувствует…
– Кто здесь?
– Не узнаете, родной мой? Как ваше самочувствие?
– Святой отец, вы? – Грених вскинул руку в пустоту.
– Он самый, сын мой, – кротко и доброжелательно отвечал архиерей.
Тут Грених увидел его богообразный лик совершенно ясно – в свете зажженной лампадки, которую тот поставил рядом с постелью.
– Не вставайте, лежите, вам покой ныне надобен.
И сунул что-то холодное и металлическое к лицу Грениха. Сквозь тьму и туман он разглядел большой резной крест – к такому обычно все выстраиваются уста приложить в конце воскресной службы. Но ведь его отняли большевики вместе со всей церковной утварью. Откуда у архиерея эта вещица?
– Го-осподи поми-илуй… – затянул архиерей красивым, звучным голосом – один как тысячи певчих, будто хор ангелов, сошедший с небес.
Красивый лирический тенор архиерея был приятен, но Грениху совершенно не понравилось, что тот вдруг явился петь отходную.
– Позвольте, но ко мне уже вернулось зрение, – поспешил Константин Федорович остановить его. – Я не хочу умирать!
– Никто не хочет, сын мой. Но надо быть мужественным перед лице смерти. – И опять: – Го-осподи поми-илуй…
Грених привстал на локтях и тотчас же заметил движение, заставившее его остановиться, – раздались в стороны занавески, в окно шагнула долговязая фигура, переступив через подоконник.
Фигура шагнула в окно через подоконник, как через самый обыкновенный порог, будто не было ничего в этом противоестественного, будто каждый день люди входили в помещение таким манером. От уличного фонаря, стоящего у входа в гостиницу, стало совсем светло в комнате, настолько, что Грених смог разглядеть – совершенно отчетливо, что высокая, худая фигура облачена в голубой сюртук, на ногах парусиновые туфли, а венчает фигуру голова со взъерошенными, будто выбеленными волосами и насмешливым белобровым лицом. Сердце Грениха зашлось бешеным боем, перехватило дыхание. Нет, это не он, не он!
– Не помешаю, святой отец? – Фигура обошла кровать кругом и, заложив руки за спину, склонилась над профессором. Узрев перед собой желтое с синевой под пустыми глазницами лицо Кошелева, уже основательно поплывшее трупным ядом, Грених потерял равновесие и повалился обратно на постель.
– Карл Эдуардович, вы что же? Живой? – вжимая голову в подушку, прошептал профессор.
– Живее всех живых, mon ami. А вот вы скоро умрете, dear doctor. Как же вам не стыдно? Где вы своей медицине обучались? Принять мой естественный оттенок кожи за трупные пятна! Да вам глаза надо выколоть и набить рот ватой, а потом вот так вот, как меня, заживо закопать, да еще в самый дождь. Преосвященнейший владыко, не прав ли я?
Архиерей не ответил, лишь кивнул, не прерывая молитвы и не приподняв век. Все это время он преспокойно продолжал читать канон, будто не видя вошедшего в окно Кошелева. Глаза его были закрыты, ладони с зажатым меж пальцами крестом, усыпанным камнями, сложены вместе, губы едва шевелились. Комната наполнялась монотонным жужжанием, которое не было неприятно слуху, оно мягко утягивало сознание в какое-то терпкое болото, парило в воздухе, как эфирное, но осязаемое облако. Свет, идущий от уличного фонаря, играл то розоватыми бликами, то голубыми, то отливал фиолетовым свечением, то становился изумрудным в зависимости от того, повышал ли святой отец голос или принимался говорить совсем тихо. Грених на мгновение позабыл о Кошелеве и слушал архиерея, наблюдая игру света. В какой-то момент отступила головная боль, комната номера показалась пустой, а виденное – лишь игрой воображения.
Грених хотел повернуться на бок и попробовать уснуть, но Кошелев вновь показал свое лицо из тьмы, наклонившись к подушкам. Его потекший лик едва проступал сквозь этот туман, сотворенный, видно, чадящей лампадкой, которую принес архиерей и поставил у изголовья. В дыму оно было искажено, изображение преломлялось, Карлик, казалось, смотрел сквозь толщу воды. Изуродованный разложением, он сделался страшным. Провалился нос, справа оголились зубы, шея стала тонкой.
– …Дождь будет колотить по крышке гроба, – змеей зашипел он, дразнясь. Грених бросил отчаянный взгляд вправо, надеясь там увидеть архиерея. Он был там, он никуда не отлучался.
– Каплям подобно дождевным, злии и малии дние мои, летним обхождением оскудевающе, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя, – фигура его раскачивалась в такт его пению.
– …Гвоздей в гроб не забивали, но сил нет сдвинуть крышку. На нее словно кто-то давит.
– Угасшу убо отнюд органу словесному, и связавшуся языку, и затворившуся гласу, в сокрушении сердца молю Тя, Спасительнице моя, спаси мя.
– …Вы начнете задыхаться, отчаянно пытаться открыть рот, забитый ватой.
– Воздушнаго князя насильника, мучителя, страшных путей стоятеля и напраснаго сих словоиспытателя, сподоби мя прейти невозбранно отходяща от земли.
– …Будете пытаться звать на помощь. Но лишь в мыслях можно кричать, лишь одним усилием мысли взывать о помощи. Крик отчаяния стоит в голове, но он не летит дальше вашего могильного холма.
– Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии преклоньше, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его.
– А когда вы задохнетесь…
– И ныне и присно и во веки веков. Аминь.
– …Я наполню ваши жилы формалином, а ваше чучело поставлю в доме жены своей среди ее кактусов и рододендронов.
Грених уж не дышал на последних словах Карла Эдуардовича, не то от страха, не то от воздействия тумана, клубившегося над ним, или от какого-то колдовства, исходящего от слов архиерея, он медленно терял способность понимать и чувствовал лишь, как проваливается куда-то. Кажется, он просто задыхался, все это были галлюцинации от гипоксии.
– А ну прочь все отседова! – взвизгнул чистый детский голосок, заставивший Грениха быстро вернуться к жизни. Ах, он позабыл о дочери, опять она где-то пропадала и невесть чем была занята.
Кошелев оскалился, засмеялся. Пустые глазницы, казалось, загорелись страхом.
– Прочь, я сказала! – Майка тоже осклабилась и зашипела, как кошка. Вдруг ее шипение стало очень громким, прямо оглушительным. Она начала расти в размерах и извиваться, словно в нее вселился демон, зубы стали выдаваться острыми клыками, лицо вытянулось и потемнело, покрылось черной шерстью.
Через мгновение на Кошелева бросилось небывалых размеров чудовище. Огромная туша черной кошки пронеслась над кроватью, на какое-то время загородив собой почти всю комнату. Раздалось громкое хлюпанье, скрежет, хруст ломающихся костей. Черное чудище уволокло Кошелева в угол и исчезло. Потолок теперь изогнулся и был густо расписан фресками. На Грениха сверху умильно глядели вытянутые лики святых в разноцветных хитонах и с нимбами над головами. Вместо люстры – световой барабан, сквозь оконные проемы едва просачивается дневной свет – серый, тусклый, со свинцовым отливом. Наверняка опять скоро будет дождь.
Вновь предприняв попытку повернуться на бок, он вдруг уткнулся взглядом в белый глазет. Кровать как-то неестественно сузилась, кругом возникли цветы. Руки сложены на груди, в пальцах иконка, плечам и голове тесно, повернуться некуда, ноги упираются в узкое, как водосточная труба, изножье. На стенах высокие иконы. Дрожащий, желтый свет свечей оживляет на лицах святых улыбки. Он наблюдает собственные похороны… Как это было с Кошелевым!
– Говорят, любые беды отводит одна такая иконка, – наклонился над профессором начальник милиции, поправив образок на груди Константина Федоровича.
Мимо прошествовала в белых одеждах фигура преосвященного Михаила, расписанная знаками крестов, изображениями серафимов, с деревянной панагией на груди. Святой отец махал кадилом и продолжал петь. Но то уже были не слова отходной.
– Боже духов и всякой плоти, смерть поправший и диавола упразднивший, и жизнь миру Твоему даровавший! Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Константина…
С криком отчаяния Грених открыл глаза. Взгляд уперся в расчерченный прямоугольниками дневного света, льющегося из окна, потолок – серый, с причудливым орнаментом фестонов по углам, местами обсыпавшихся, с маленькой розеткой. Фрески исчезли. Скосил глаза, тотчас отозвавшиеся болью, будто в них кто песка насыпал, глянув вправо, – куцые изумрудные занавески, налево – дверной проем, ведущий в общую комнату. Нет ни Кошелева, ни архиерея, а сам он в гостинице.