Зимин висел на полосатом шерстяном шарфе на ручке двери, ведущей в уборную, подбородком прижимаясь к груди, лица почти не видно, лишь поседевший затылок. Висельнику не хватило высоты, поза его была какой-то нелепой, полулежащей, с неуклюже вывернутыми запястьями, на одной алел начавший затягиваться рваный порез, на другой – старый ожог, будто кто хватал его за руку теми медицинскими перчатками, прежде основательно вымазанными в кислоте. Грених ранее его не видел из-за длинных рукавов толстовки секретаря. Теперь рукава были засучены по локоть. Вся одежда Зимина по-прежнему несла следы борьбы: какие-то неровные порезы, пятна крови вперемешку с грязью.
Грених нагнулся разглядеть лицо. На лбу алел свежий ожог, такой же был и вокруг рта, будто Зимин хлебнул кислоты, заплескал лицо, пролил ее на руки, а потом утер лоб. На старых обоях виднелись царапины, а под ногтями Зимина – забившаяся обойная бумага. Он сбил себе пятки в кровь, видно, колотя ими по плинтусу. Казалось, кто-то насильно затянул на шее секретаря петлю и удерживал его в таком положении до тех пор, пока тот не перестал биться, а после оставил висеть в широкой петле.
Начальник милиции стоял в дверях, не решаясь войти, с затаенным ожиданием следил за Гренихом.
И тут в мыслях Константина Федоровича сквознуло сомнение. Может, предыдущий случай с Кошелевым научил профессора не доверять покойникам, может, ширина петли обнадеживала – а петля была с виду неподвижная, узел незатейлив. Он разглядывал Зимина все пристальней, затаив дыхание и отчаянно ища признаки жизни. Лицо повешенного посинело от воздействия удавки, кровь хлынула вниз, но над бровью отчаянно билась лобная ветвь поверхностной височной артерии.
Грених тотчас бросился снимать Зимина с петли, на ходу крикнув начальнику:
– Скорее, нож! Нож!
Плясовских щелкнул своим перочинным ножиком, и удавка была тотчас перерезана.
Шерстяной шарф – не самый удачный предмет, чтобы с его помощью кончать с жизнью, нет необходимого скольжения и плотности в этом виде ткани, к тому же узел остался на затылке, а под подбородком образовалось широкое шерстяное ложе. Все, чего секретарь добился, – довел себя до легкой степени асфиксии и потерял сознание. Как, должно быть, ему было неприятно умирать. Шарф давил на хрящ гортани, вытягивал шею, рвал сухожилия – удушал так же медленно, как заглатывает свою добычу удав. Зимин промучился в ожидании смерти, наверное, с полчаса, пока не потерял сознания. Какой же страшной силой воли нужно обладать, чтобы заставить себя так страдать. И не успей профессор вовремя, он бы в конце концов умер.
Осторожно ослабляя узел, поддерживая при этом безвольно болтавшуюся голову, Константин Федорович опустил секретаря на пол и стал прощупывать его шею и затылок, проверяя, целы ли остистые отростки позвонков, связки, хрящи гортани. Плясовских поддерживал Зимина за плечи. Начальник милиции не сразу понял, почему Константин Федорович бросился развязывать узел, не тех действий он ожидал от профессора.
А когда Грених принялся хлестать по щекам мнимого покойного, впал в еще большее недоумение.
– Вы проверяете, умер ли он? – спросил Аркадий Аркадьевич несколько наивно.
– Я пытаюсь привести его в чувство! Зимин жив.
И тут Дмитрий Глебович дернулся, перевернулся на бок, стал кашлять и хрипеть, хватаясь за горло. Его била судорога, он надрывал глотку кашлем, словно пытаясь освободиться от чего-то, что попало в ему бронхи. Наверное, все же повредил трахею, пронеслось в голове Грениха, или же то следствие аспирации рвотных масс в легкие.
Пока Константин Федорович соображал о внутренних повреждениях Зимина и мысленно прикидывал, как тому помочь, Зимин вдруг дернулся, очень ловко перевернулся на четвереньки и схватил с пола перочинный ножик Аркадия Аркадьевича. Если бы Грених не оказался проворнее, он непременно успел бы всадить его себе в живот. Одним широким движением ладони профессор выбил лезвие из рук секретаря.
– О ты живчик какой! – вскричал Плясовских, принявшись крутить Зимину руки за спиной. – Ну-ка, Константин Федорович, помогите его на кровать перетащить.
Зимин беззвучно открывал рот, с губ его срывались только хрипы – он пытался кричать и с нечеловеческими усилиями сопротивлялся попыткам профессора и начальника милиции довести его до кровати.
Когда Аркадий Аркадьевич все же изловчился щелкнуть на запястьях за его спиной наручниками, секретарь тотчас обмяк, лежа на боку.
– Дайте умереть, дайте умереть, не мешайте мне, имею право, имею полное право. Пустите сейчас же, – шипел и хрипел он, слабо дергая плечами и выворачивая кисти рук из стальных обручей.
– Ну конечно же, не беспокойтесь, сейчас-сейчас, – сыронизировал Плясовских, отирая со лба пот и пряча перочинный ножик в нагрудный карман гимнастерки.
Зимин собрался с силами, подтянулся к изголовью, чуть приподнялся, сделал страшное, как у самурая перед кончиной, лицо, и как треснется со всего размаху об стену! Тотчас из рассеченной скулы потекла кровь. На стене осталась внушительная отметина.
– Ишь ты, совсем, что ли, обезумел, – развел руками начальник милиции, глядя, как Зимин от удара ослаб, уронил голову и закрыл глаза. – Теперь ясно, откуда здесь по стенам кровавые отметины. Лбом стенки прошибал, а мозги на место-то и не вставил. Так вы, товарищ ответственный секретарь, еще большей дуростью черепную полость свою наполните, с чисто физиологической точки зрения. И медицинской. Правильно говорю, профессор?
Грених не ответил. При попытке секретаря размозжить себе череп он и не дернулся. На сильный удар Дмитрий Глебович способен не был, только себя помог обездвижить. И отчего-то Грениху совершенно не было его жалко. Веяло от секретаря чем-то неприятным, гадким. Кроме того, эта попытка самоубийства тотчас записала его в главные подозреваемые. Грених вспомнил строчку, написанную Асей: он обещал покончить с жизнью сам.
Но и архиерея тоже с колокольни снимали.
– Так что же тут у нас такое? – вырвал Плясовских профессора из размышлений. Он стал оглядываться. – Что за листы кругом разбросаны?
И поднял один из них, замятый и порванный на конце.
– «Из последних сил, двигая плечами, извиваясь, как трупный червь, я смог выбраться наполовину, – прочел начальник милиции, сощурившись и отнеся бумагу от себя на расстояние вытянутой руки. Потом живо достал из нагрудного кармана пенсне, нацепил на переносицу и с неподдельным интересом продолжил чтение, страшно тараторя и заглатывая слова: – Высвободив одну руку, следом другую, как слепой крот, стал хвататься за все подряд. Под пальцы попался колючий ельник – всюду лежали венки, какой-то гвоздь тотчас разодрал мне ладонь…» Это что, позвольте спросить, такое?
Грених глянул на лист через плечо начальника милиции.
– Отпечатано на машинке, – констатировал он.
– Вижу, что на машинке. Но что за ересь такая?
– Зимин, это ваша рукопись? – строго спросил профессор.
Зимин чуть повернул голову, испуганно глянув на Грениха. Но молчал. Константин Федорович повторил вопрос. Зимин невнятно качнул головой, взгляд его скользнул в сторону, в глазах загорелась тревожная осмысленность, казалось, он стал вспоминать что-то или судорожно соображать, что ответить: неестественно расширенные зрачки носились, точно сошедшие с ума ходики, по глазному яблоку туда-сюда, туда-сюда.
– Я не умею ею пользоваться… – наконец выдавил Зимин, поднялся и кое-как сел, привалившись боком к стене. – Все было будто во сне, в ядовитом тумане. Я вязал узел, у меня никак не выходило… Это все, что я помню.
– Это вполне может быть, – кивнул начальник милиции. – Самоповешение – дело такое, не только память отшибает, коли, конечно, удалось спастись, но и вовсе дураком может оставить. Вы должны были подумать об этом, Зимин, – Плясовских многозначительно постучал себе по виску, – прежде чем лезть в петлю. Был у меня один такой, до сих пор его матушка с ложки кормит, а сам-то он пятидесяти годков от роду. Другой помер от разрыва трахеи после того, как его с одежного крючка сняли. Цельную неделю промучился. Неудавшиеся самоубийства, по статистике, чаще удавшихся случаются. И узла завязать не могут, и веревки хорошей подобрать, тьфу на вас.
Ворча, начальник милиции принялся собирать охапками отпечатанные на машинке листы и аккуратной стопкой укладывал их на конторку, рядом с машинкой. Глянул во двор за подоконник, увидел, что часть рукописи бесхозно гоняет ветер – непорядок. Спохватился и со словами «Домейко, а ну-ка пойдем на задний двор…» вышел.
Грених дождался, когда шаги Аркадия Аркадьевича затихнут на лестнице, быстро закрыл дверь и повернул ключ в замочной скважине.
– А теперь живо мне говорите, что сегодня ночью здесь такое произошло? – Он схватил Зимина за ворот толстовки, да так сильно, что та треснула по швам.
Зимин весь съежился, глаза зажмурил.
– Я не помню, – взмолился он. – Как вешаться хотел, помню… Его лицо помню, но как в тумане – белое, что простыня. И голубой шелк сюртука… Он сидел спиной. И все неотступная мысль перед смертью мучила, что хотел вырваться из петли, но меня насильно в ней удерживали.
– Хотите сказать, что сегодняшней ночью к вам являлся Кошелев и помог вам голову в петлю сунуть? – Грених потянул воротник сильнее. Зимин в ответ еще больше съежился. Видно было, силится вспомнить хоть что-то, но как будто не может. Заметив, что причиняет несчастному еще больше страданий, ведь тот повредил шею, Грених выпустил ворот.
– Я и хотел бы на ней работать, но никак не выходило, – тихо молвил секретарь. – У нас ни печатной машинки в конторе никогда не было, ни машинистки не приглашали, все я сам делал, вручную. Мне показали, как бумагу в каретку вставлять, а дело все равно дальше строчки не пошло. Не моя это рукопись. Не моя…
Грених поднял один из верхних листов, пробежался глазами.
– Отчего вы здесь? Отчего дурью всякой маетесь, в то время как Офелия в Белозерск давно уехала! Судьба вас к ней сама подвела, путь расчищен, ни мужа теперь, ни отца.