– Здесь я, – придушенным голосом отозвался начальник милиции. – Чего тебе?
– Кошелева нашли!
– Живого?
– Мертвого. Он меж цепей в жерле дефибрера застрял, вспух уже так, что не вынуть. Нипочем бы не подумали, что он там – агрегат высокий. Но я случайно заметил пятно крови на задней его стенке, оно тянулось до самого верха. Пятно было и на полу, прямо у подножия. И через полметра – тоже. Так мы по пятнам этим шли, пока не обнаружили стремянку. Ее перекладины – все в засохшей крови…
– А Ася где? – перебил его Грених, вцепившись в раму белыми от напряжения пальцами. – С вами?
– Она с Зиминым! На кладбище. Вас ищем, Константин Федорович! А вы здесь.
Грених на мгновение будто ослеп, как в номерах Вейса, когда его отравили. Но это секундное потемнение было лишь следствием давно не испытываемого им чувства настоящего, подспудного страха. Очерствевшая, привыкшая плыть по течению душа профессора, тело, приученное к автоматизму, позабыли, когда в последний раз испытывали такие эмоции.
Под недоуменный вздох начальника он вдруг взобрался на подоконник, спрыгнул вниз и, спотыкаясь, кинулся к калитке.
– Куда ж вы, как мальчишка, ей-богу! – кричал начальник милиции. – А еще профессором зовется!
Грених подлетел к мотоциклетке, отшвырнул шлем на землю, сел, завел мотор. Плясовских продолжал кричать ему что-то из окна, но Грених уже не слышал – он развернулся и понесся по дороге в город, к храмовой площади – это был самый короткий путь к кладбищу. Домейко было помчался следом, но быстро отстал – некоторое время Константин Федорович видел мелькание его темного размахивающего руками силуэта в зеркале бокового вида, а потом тот исчез.
Рев мотора наполнял воздух оглушающим, тревожным рокотом. Из-под колес железного коня выскакивали камешки, комки земли, листья. Перед глазами мелькали пустынные, полузаброшенные улицы, возникла площадь перед храмом, ахнула толпа каких-то старушек у паперти. Вот уже стена леса. Взлетали от шума с деревьев птицы.
Дважды Грених сильно завалился на бок и чуть не вылетел с седла – колесо плетеной коляски отрывалось от земли на добрых пять дюймов. Он ловко – неведомо у кого позаимствовав в эту минуту такое умение – огибал стволы деревьев, подскакивал на кочках. Несколько раз в жизни профессору приходилось передвигаться на подобном транспорте, но чтобы катить по лесу, а потом по кладбищу – это впервые. На подобные подвиги человека бросает не всякое чувство – пережитые потери и страх вновь потерять кого-то дорогого вполне извиняли его поступок. Он был абсолютно уверен, что Ася к убийству тетки не имела касательства. В ее поступках, в ее молчании, взглядах и словах, которые она кропотливо выписывала на страницах записной книжки, сияли честность и искренность, присущие разве только детям. Надо быть полным идиотом, чтобы подозревать в преступлении человека, который наивно собирался жарить конский каштан.
Но Грених еще не подумал о том, что совершил сам, – об угоне транспорта начальника милиции, как и о том, где же именно искать Асю и Зимина. Несся вперед в слепом страхе опоздать и не собрав толком хоть какой-нибудь план действий. Погост был небольшим, лес простирался аж до монастыря, и они могли быть где угодно, и произойти могло все, что угодно.
Он уже пересек значительную часть кладбища, когда откуда-то из зарослей справа прогремел выстрел.
Звук с большой натугой прорвался сквозь рокот мотора, но Грених его услышал. Он тотчас ударил по тормозам, с трудом удерживая начавшую заваливаться мотоциклетку, подошвой ноги протаранил могильный холм, взметая землю и жухлую листву в воздух, как при падении гранаты, и с треском снес коляску о каменный памятник. Плетеная корзина смялась, как рогалик, повиснув на честном слове.
Грених слез с дымящейся мотоциклетки, выдернул ногу из подмятых веток бересклета и покосившегося у основания надгробного камня.
Выстрел прогремел вновь.
Где-то сзади послышался одинокий вскрик: «Сюда!» – кажется, то был старший милиционер, сразу за ним приглушенное «А-а-а!» – мужской голос с противоположной стороны – Зимин! Грених кинулся туда, где стонал секретарь, – казалось, всего в каких-то десяти-пятнадцати шагах. Но бежал утомительно долго, перескакивая через каменные плиты с эпитафиями. У склепа, который он увидел в день знакомства с Кошелевым, остановился. В глазах плыло, со лба лился пот, дыхание сбилось. Он крутился влево, вправо, рукавами отирал мокрые глаза. Тишина.
«Что там у вас!» – опять послышалось сзади, далекое, настойчивое.
И тут Грених увидел перед собой черный силуэт траурного платья Аси и разметавшиеся за спиной пшеничного цвета волосы. Ее лицо было перекошено яростью, бровь разбита, под мышкой, как-то нелепо и неестественно, она держала берданку – почти точно так же держала ружье Майка. Нервной рукой Ася всовывала патрон в патронник, но, завидев Грениха, испуганно, будто ее застали врасплох, вскинулась, как лесная лань, содрогнулась. Патрон под ее дрожащими пальцами сам лег в бороздку, она поспешно щелкнула затвором и вскинула на профессора дуло.
Несколько мгновений они стояли друг против друга. Остолбеневший Грених успел почувствовать, как переворачивается земля, а потом Ася резко дернулась градусов на тридцать и нажала спусковой крючок. Там, где почва вздыбилась небольшим серым фонтанчиком, покачивался на коленях согнувшийся и припавший лбом к надгробному камню Зимин, которого Грених не сразу разглядел за кустами. В него не попало, но он стонал, прижимая полу шинели к ноге.
Не помня себя, профессор накинулся на Асю, одной рукой сжал ее плечо, другой вырвал винтовку.
Она безмолвно, слепыми глазами, в которых застыл животный, дикий ужас, смотрела в ответ, подбородок ее дрожал, с губ слетело мычание. Говорить она не начала.
Ну неужели она ловко все это время притворялась?
Воображение и бойкий мыслительный аппарат Константина Федоровича еще не успели нарисовать картину ее хорошо скрываемой подлой коварности, как профессор увидел кровь в ее волосах, а потом невольно бросил взгляд на приклад, на котором налипли волоски и ошметки крови. Все ее платье было в мелких сухих иглах, мусоре, каких-то травинках, будто она долго с кем-то боролась, катаясь по земле. Рукав оторван со спины, под тканью сочилась кровь.
И он тотчас понял, что Ася – хрупкая, тоненькая девушка – каким-то образом смогла себя защитить.
Зимин, верно, явился в участок повиниться. Но внезапно обстоятельства повернулись к нему благоприятным образом, и он опять с чистосердечным решил повременить. Профессор сгинул на дне башни, девушка забрасывает начальника милиции клочками бумажек, на которых написаны призывы о помощи, все вдруг взволнованно срываются на поиски. А Зимину только и было нужно, что уединиться в лесу с девушкой, чтобы отнять у нее ружье и тихо тюкнуть прикладом по голове – в общем, сделать то, что не удалось Офелии – или же ему – в тот день, когда он приполз с кладбища в дом председателя. И тогда единственная свидетельница его злодеяния замолчит навеки, а смерть от удара прикладом по голове легче легкого выдать за несчастный случай: бежала, упала, ударилась о надгробный камень.
Но Ася была храбрее и решительнее, чем казалась, она схватилась с Зиминым, вырвала из его рук отнятое ружье и стала палить, наученная, видимо, сему искусству Майкой. А может, и гипнотерапия внесла свою лепту – в ту ночь профессор внушил девушке умение за себя постоять. Теперь перед ним стояла не тургеневская Ася, не трогательная Татьяна, а грозная амазонка Диана. Он отругал себя за то, что подумал о ней дурное, и со вздохом прижал к себе, зарывшись носом в ее волосы, в них застрял лесной мусор, но они сохранили свой нежный пудровый запах.
Наконец появился из-за кустов запыхавшийся старший милиционер Беляев.
– Кто стрелял? – выдохнул он и, сложившись пополам, рухнул ладонями на согнутые колени от быстрого бега и усталости.
– Я стрелял, – тотчас заявил Грених, решив, что, пока Зимина не осудили по всем статьям, пока сама Ася не сообразит прекратить покрывать своего мучителя из страха за тетку, которая, к сожалению, была мертва, про ее подвиг лучше умолчать – как бы он ей потом боком не вышел с ее партизанским подходом к делу. Кто знает, заговорит ли она вообще, узнав о смерти еще одного дорогого ей человека. – Я стрелял. Вот убийца, которого мы все здесь уже изыскались. Ловите скорее, в наручники его и в участок, там Плясовских пусть принимает.
– Кого?
– Зимина! Кого, кого?! Арестовывай, говорю, потом разбираться будем.
Услышав подобные речи, Зимин поднялся, и все увидели красное пятно под полой на ноге выше колена. Он сделал два хромающих шага и повалился навзничь. Сквозь зубы вырвался короткий стон, он потерял сознание. Один из неловких выстрелов Аси, однако, пришелся в цель.
Глава 18. Доктор Зворыкин
– Ну что ж, – Плясовских закрыл дверь палаты, в которую положили Зимина, и прошелся вправо-влево по коридору барачной больницы, потирая руки. Под его сапогами натужно скрипели старые доски истертых полов. – Значит, вы стреляли? Точно вы?
– Я, – в который раз повторил Грених.
– И утверждаете, что Зимин напал на Агнию Павловну?
– Утверждаю.
– А сама она подтвердить не может? Говорить отказывается? Что это вообще такое – хочу и молчу!
– Не вполне так. Она напугана. У нее психологическая травма. Вполне возможно, что кататоническое расстройство у них с Кошелевым общее.
– Унаследовала… – начальник милиции покрутил пальцем у виска, – придурковатость?
– Гены – штука такая, предсказуемо непредсказуемая. – Грених скрестил руки на груди и боком присел на подоконник с облупившейся краской, обратив усталый взгляд на серый больничный двор.
– Гены! – незлобно передразнил Плясовских. – Всю неделю, пока тетка в спальне мертвой лежала, в доме провела и не почувствовала запаха.
– Сами-то вы его почувствовали? – огрызнулся Грених. – Она из-за ожогов на веранде днями и ночами сидела, в доме от тепла кожа горела. И потом… там у них только эухарисами и туберозами пахнет.