– Порез не глубокий, ничего не задето. Я выну, вы прижмете, – сквозь зубы процедил профессор и медленно, чтобы не задеть лишнего, стал тянуть осколок. Зимин, бледный и ошеломленный, запрокинул голову и расширенными глазами смотрел в потолок. Стекло гулко упало на пол, Грених прижал его руку, обмотанную простыней, к его животу.
– Держите. Сильнее! – Рука Зимина была слабой. – Держите!
Грених залепил тому пощечину и повторил приказ.
– Зачем вы это сделали?
– Я трусливое чудовище, – сорвалось с сухих губ Зимина.
– Откуда вы знали, что атропин ядовит? Вы его принимаете как лекарство! Откуда было вам знать, что достаточно увеличить дозу, и лекарство превратится в смертельный яд?
– Знал, просто знал…
– Неправда. Она вам сказала. – Грених вновь подоткнул сползающую, уже основательно пропитанную кровью серую, застиранную, в прорехах больничную тряпку, которая бы больше сошла за ветошь, чем за часть постельного комплекта. – Что еще она вам сказала?
Зимин перевел на него туманный, тяжелый взгляд, не отрывая затылка от стены.
– Что еще она вам сказала, когда предложила убить Кошелева?
– Откуда вы это знаете?
– Она еще раньше во всем созналась, – холодно врал Грених. – Теперь вы должны. Единственно в этом ваше спасение.
В коридоре раздался топот, в палату вбежал Плясовских, за ним другие милиционеры, застав весьма странную картину. Грених даже не взглянул на них, но затылком чуял, в каком недоумении вытянулись их лица. Если Зимин сейчас начнет орать, что профессор собирался его пришить, – Грениха засадят и даже разбираться не станут. Он был тем, кто виделся с Кошелевым последним, кто внушил всем мысль о его нарколепсии, он покрывал Асю, которая стреляла в Зимина в лесу, а значит, солгал. Но Грених успел расшатать все слабости Зимина, нужно было не дать ему сообразить, что ложное спасение вот оно – близко, нужно давить на него и вырвать признание сейчас, при Плясовских, при свидетелях, иначе Грениха затянет в это дело еще глубже.
– Что еще она вам сказала? – процедил Константин Федорович, надавив на рану и заставив того испустить стон.
– Что вы хотите? Чтобы я все на нее свалил?
– Чтобы правду сказал. Правду!
– Не хочу, – он вернулся взглядом к потолку. – Нет смысла. Я все испортил… Я умираю, да? Я умираю, профессор? Что там… – Он хотел посмотреть, но Грених не дал, легким толчком в плечо вернув его к стене.
– Кто убил Офелию? Ася? – строго воззрился профессор, кляня себя за то, что заставляет умирающего страдать и обманным путем вызывает его на честность. Но за спиной стоял ошарашенный начальник милиции, который не умел делать правильных выводов.
– Не-ет, – Зимин застонал, потому что Грених опять сдавил ему руку с ветошью, которую тот прижимал к окровавленному животу. – Я… я задушил, подушкой!
– А кто Асе ожогов понаставил? Кто над ней надругался?
– Никто ее не трогал! – стиснув зубы, выдавил Зимин. – Она сама упала, увидела меня, когда я с кладбища сам не свой в грязи и крови к ним пришел… испугалась и упала, стукнулась о край стола. Мы ее на кровать перетащили, у меня раны на ладони и на лодыжке были глубокие – о доски гроба кожу сильно разодрал, провалился в могилу, а потом еще и с дефибрера навернулся, когда Кошелева перепрятывал… я всю ее перепачкал. И Офелия вдруг придумала все выставить так, словно ее Кошелев изнасиловал. Сказала, что проснется, ничего не вспомнит, удар получился сильный. И перчатки надела… ваши перчатки. У нее в аптечке было какое-то средство.
– Но Офелия же знала, что муж мертв! Его тело могли найти…
– Я его отволок и хорошо спрятал. А весь город думал, что он где-то живой ходит. Так пусть бы и думали.
– Ожоги зачем?
– Чтобы вас… следствие… запутать. Кошелев при жизни был по части фантазии тронутый, на него свалить легче легкого… тем более что его бы не нашли.
– Вы в сердцах убили Офелию за то, что она погнала вас, отвергла после всего этого, так ведь?
Зимин устало опустил голову, с его лба струйками стекал пот.
– Так.
– И повеситься потом вздумали? Хотя прежде хотели хлебнуть кислоты, да смелости не хватило… Кислоту у Офелии взяли из аптечки?
– Да, ту самую…
– Эх, Зимин, слушали бы вы меньше людей вокруг, а себя – больше, не случилось бы беды. Как часто бывает, что под воздействием тонкой манипуляции чужие решения и идеи вдруг становятся нашими. И не замечаем, выполняя чью-то волю, полагая, что решение идет от сердца. Вы ж не хотели никого убивать, вы ж не такой человек! Вы смелость копили на что-то другое, великое. А куда ее истратили? Ничего, заштопают, на суде будете слово держать только за себя одного.
– Чего штопать-то, если мне все равно расстрел теперь грозит.