Пока оглашали приговор, они стояли как громом пораженные. До самой последней минуты они не верили, что все так обернется. Их матери рыдали на плече у отцов, но то и дело оборачивались, бросая полные ненависти взгляды на Юламей. Она стояла как каменная и смотрела на них в ответ, не отворачиваясь, даже не мигая.
Подсудимых, вернее их родителей, обязали возместить потерпевшей все медицинские расходы, каждому из них было предписано выплатить единовременно по двести пятьдесят тысяч рублей морального ущерба и выплачивать ей пенсию по инвалидности до конца ее дней. Инвалидность ей дали третьей группы, но все-таки это было лучше, чем ничего. До конца жизни у нее осталась частичная глухота на одно ухо, пониженное зрение в левом глазу и сорванный хриплый голос. И тяжкая, неизбывная ненависть к мужчинам.
Угрозы, сыпавшиеся на нее на протяжении всего процесса, не прекратились с его окончанием. Мирон Яковлевич снова обратился к своему должнику, московскому чиновнику, и матери с дочерью в виде исключения выделили квартиру у метро «Беляево», неподалеку от Университета дружбы народов. Квартира была двухкомнатная, как и в пятиэтажке на бывшей улице Землячки, ныне Большой Татарской, но все-таки площадью побольше и качеством получше. Увы, в новом районе Элле уже не удалось найти такого чудесного мастера, который ремонтировал ей квартиру в пятиэтажке. Все, что могла, она увезла с собой, но прекрасные ореховые двери пришлось оставить, они не подходили по размеру, и даже мраморный подоконник оказался слишком мал.
И все же она была рада переезду: он помог хоть немного занять и отвлечь Юламей. Девочка становилась все более угрюмой и замкнутой. Она наотрез отказалась вернуться в школу. Не в ту проклятую школу на бывшей улице Землячки — об этом и речи не было! — а в школу вообще. Мирон Яковлевич посоветовал Элле показать дочку его жене — психиатру, но Юля и от этого категорически отказалась.
— Я такие штуки в кино видела, — сказала она матери. — Похоже на клуб анонимных алкоголиков. Я должна встать и вслух признать, что у меня есть проблема. У меня нет проблем! Я ничего плохого не делала! — проскрежетала она яростно. — И я не дам себя судить! Все, хватит с меня судов!
— Доченька, — осторожно заметила Элла, — ты говоришь о групповой терапии, а я предлагаю тебе всего лишь встретиться с доктором один на один. Может, она тебе поможет…
— Не надо мне помогать! — перебила ее Юламей. — Ты же мне не рассказывала, что с тобой было! Вот и я не хочу.
Они ссорились. Может быть, впервые за всю жизнь.
— Хочешь, я сейчас расскажу? — предложила Элла.
— Нет. Тебе же неприятно.
— Неприятно, но я расскажу, — решила Элла. — Их было трое, все старше меня. Мне было четырнадцать, а им по шестнадцать-семнадцать. Тогда была десятилетка, они были уже в выпускном классе. Они набросились на меня, говорили всякие гадости. Говорили, что мне должно понравиться. Как будто это может понравиться! — невольно вырвалось у нее. — Но меня так не били, как тебя. Попользовались, получили удовольствие и ушли. Нет, ты не думай, я сопротивлялась! — воскликнула Элла, вглядываясь в лицо дочери.
— Мама, не надо.
— Нет уж, хотела, так теперь слушай. Я сопротивлялась, но как-то обошлось без переломов и членовредительства. В отличие от твоих, для них это было не первое дело, понимаешь? Они были ловчее, опытнее. Но для них оно стало последним, — мрачно добавила Элла. — Как только меня в лазарете зашили, как только я немного оклемалась, я с ними рассчиталась, со всеми тремя.
Элла рассказала, как она с ними рассчиталась.
— Ни один из них не будет иметь детей, — добавила она. — Если вообще они еще живы.
— Можно я про себя рассказывать не буду? — спросила Юламей. — Я уже все в суде рассказала. И мне ни капельки не стало легче.
— Зато подумай, сколько хороших людей нам встретилось! Этот доктор Бубелец на «Скорой», майор Воеводин, Марья Дмитриевна, профессор Самохвалов, Ямпольский! А дипломаты, которые нас охраняли? А мои сослуживцы? Они же работали за меня все это время, а я зарплату получала!
— Ничего, зато теперь ты за них отрабатываешь, — проворчала Юламей.
— А как же иначе? Надо быть благодарной!
— Одна я сижу, ничего не делаю, — подытожила Юламей. — Ладно, я поняла.
— Юля, я ничего такого не говорила…
— Да ладно, я что-нибудь придумаю, — пообещала Юламей.
Несколько месяцев она просидела дома мрачная, подавленная, забросив все занятия, кроме ушу. Но как только ее тело полностью восстановилось и все внешние следы травм исчезли, Юламей, когда матери не было дома, включила ее компьютер, залезла в Интернет и просмотрела сайты модельных агентств. Она была отнюдь не дурой и понимала, что за фасадом модельного агентства может скрываться бордель. Те, что предлагали подготовку для оказания эскорт-услуг, Юламей отбрасывала сразу и вообще каждое агентство проверяла по отдельности. Наконец, выписав несколько названий, показавшихся ей солидными, она высветлила себе волосы до бронзового оттенка, сделала прическу, вышла из дома и отправилась на поиски.
Глава 10
Ее взяли, что называется, с ходу. Она была идеальной моделью: рост, фигура, ноги, грация. Многолетние занятия восточной гимнастикой отточили, огранили ее тело, превратив его в совершенный инструмент, безупречно настроенный, мгновенно повинующийся воле хозяйки. Ее не надо было учить ходить по подиуму: она двигалась так, словно родилась и выросла на нем. Отрешенное выражение презрительной и высокомерной скуки, которое другие манекенщицы вырабатывают длительной тренировкой перед зеркалом, было ее естественным выражением.
В первый же день ее послали на фотосессию, и она прекрасно справилась: никто не сказал бы, что она новичок. Юля вернулась домой и с гордостью объявила матери, что у нее есть работа. Элла пришла в ужас, но виду не подала. Если Юламей предпочитает такую работу, значит, так тому и быть. Она лишь посоветовала дочери быть осторожной.
— Ну конечно, мамочка! Что ж я, не понимаю, что ли!
— Боюсь, что не до конца понимаешь, — вздохнула расстроенная Элла. — Конечно, ты не станешь платить натурой, если тебе предложат. Но тебя могут заманить в западню, об этом ты не думала?
— Думала. — Прекрасное лицо Юламей стало грозным. — Пусть только попробуют. Им не поздоровится.
— Ничего там не ешь и не пей, — продолжала Элла. Ей мерещились тысячи опасностей.
— Ну что ты, мамочка! Это солидное агентство, они работают с Зайцевым и с Юдашкиным. Они не станут рисковать своим именем ради сводничества. Я проверяла.
— И все-таки будь осторожна, — повторила Элла.
— Буду, — пообещала Юламей. — Приходи на меня посмотреть. Как-нибудь в субботу или в воскресенье, когда тебе не надо на работу.
— Мне всегда надо на работу, — грустно вздохнула Элла. — У меня переводы. Я всех своих заказчиков забросила, думала, они от меня отвернутся, ан нет.
— Потому что ты лучшая переводчица на свете! — с гордостью заявила Юламей и тут же нахмурилась: — Я не хочу, чтобы ты так много работала. Теперь я буду деньги зарабатывать. Можешь смело отказаться от половины заказов.
— Не получится. — Элла грустно улыбнулась. — Тут система такая: или берешь, что дают и сколько дают, или не получаешь ничего. Да и не могу я не работать. Привыкла, втянулась. Я, как та старая кляча: если меня выпрячь, я рухну.
И Юламей, как в детстве, обняла ее со словами:
— Мамочка, ты не старая, ты новая!
Элла отвернулась, чтобы дочь не видела ее слез.
Только в одном Юламей пошла навстречу матери: уже после переезда на новую квартиру сдала экстерном школьные экзамены и получила аттестат. Элла все надеялась, что когда-нибудь она одумается и поступит в институт.
В один из первых же дней после выхода на работу и переезда в новую квартиру, Элла встретила Лещинского. Он ждал ее около главного филологического корпуса.
— Как ты здесь оказался?
— Приехал, — пожал он плечами. — Приехал, как только узнал. О процессе трубила вся мировая пресса. Я приехал, как только смог. Звоню в квартиру: говорят, вы переехали. Спрашиваю: куда? Никто не знает.
— Мы ушли в подполье, — безрадостно усмехнулась Элла. — Нам угрожали. Мэрия в виде исключения дала нам новую квартиру.
— Как она? Как Юля?
— А ты как думаешь? Ее изнасиловали трое ублюдков… как меня в свое время.
— Четверо, — машинально поправил ее Лещинский.
— У четвертого, как сказал наш следователь, «машинка не сработала». И за это можно бога благодарить, — добавила Элла. — Извини, я на работу опаздываю.
— Дай мне ваш адрес, — попросил он.
— Нет.
— Элла!
— Мне нужно идти.
— Хорошо, давай встретимся после работы. Ты когда заканчиваешь?
— Около шести.
— Я буду ждать тебя здесь. Вот моя машина. Запомнишь?
— Феликс, это неудачная мысль…
— Иди, а то опоздаешь. Я буду ждать.
Они встретились. Феликс предложил поехать в кафе «Шоколадница». Таких кафе теперь развелось по городу великое множество, и там подавали настоящий шоколад, такой, как ее глаза.
Элла стала отказываться, но он настоял на своем. Она так и не решилась рассказать ему о своем телефонном разговоре с его женой в августе девяносто восьмого. Сказала только:
— Я звонила, хотела тебя поблагодарить, но тебя дома не было.
Он рассеянно кивнул.
— Расскажи мне о ней.
— Ей очень тяжело. Она пока так и не оправилась. Школу бросила, прячется дома. Травмы зажили, но только не душевные.
— Я бы этих гадов на части порвал. Дай мне с ней увидеться.
— Нет, Феликс, это уж совсем неудачная мысль. Юля ненавидит мужчин… как я в свое время. И ты ей ничем не поможешь.
— Я ее отец.
— Нет, ты человек, от которого я произвела ее на свет. Донор спермы. Прости, что я так говорю, но это так и есть. Если бы в те годы в стране существовало искусственное оплодотворение, я бы им воспользовалась. Извини, я вовсе не хочу делать тебе больно.