— То есть это как в «Соловьином саде», — уточнила Юля.
— Да нет, это скорее напоминает «Последний день Помпеи», — мрачно пошутил Даня. — Беги не беги, все равно спасенья нет. Давай лучше не будем об этом. Давай сходим куда-нибудь.
— Давай, — согласилась Юля.
Но этому дню суждено было стать днем тяжелых воспоминаний.
Даня уже не раз водил Юлю в рестораны, на концерты джазовой музыки, которую они оба любили, в закрытые деловые клубы, поражавшие своей эксклюзивностью, а в этот день ему вздумалось отвезти ее в один из самых дорогих ресторанов Москвы.
— Разговор о поэзии удивительным образом пробуждает аппетит, — весело заметил он по дороге.
— И не говори, — согласилась она.
Когда они запарковались и вошли в ресторан, навстречу им шагнула девица в униформе цвета бургундского с дежурной улыбкой на лице. Метрдотель как раз провожал к столику компанию, приехавшую до них, а она, видимо, была на подхвате. И вдруг на глазах у Дани приклеенная улыбка стала сползать с лица девицы. Она ткнула пальцем в объявление, прикрепленное над столиком метрдотеля: «Администрация оставляет за собой право отказать в обслуживании любому без объяснения причин».
Даня решил, что речь идет о Юлиной коже, и был, в общем-то, недалек от истины. Но оказалось, что дела обстоят несколько сложнее.
— Привет, Горшенева, — сказала Юля.
— Как тебе наглости хватило… — зашипела Горшенева. — Тебе здесь не место! У нас приличная публика…
— Послушайте, — грозно вмешался Даня, — если вы намекаете на цвет кожи моей спутницы, то сейчас вам будет плохо по-настоящему.
Горшенева смерила его взглядом.
— Нет, это ты меня послушай, парень. Держись от нее подальше. Она уже четверых упекла на нары, ты тоже хочешь загреметь? Я из-за нее в МИМО не поступила…
— Ну да, туда с судимостями не берут, — кивнула Юля.
— Всю жизнь мне поломала, — продолжала Горшенева, но тут подошел метрдотель.
— Проблемы? — спросил он.
Накладная улыбка вернулась на место.
— Вот, объясняю, что наши клиенты могут остаться недовольны такой компанией…
— Вы уволены, — кратко проинформировал метрдотель незадачливую Горшеневу. Улыбкой он владел гораздо профессиональнее. Она ни на миг не покинула его лица. — Прошу вас следовать за мной, — повернулся он к посетителям.
— Нет, если мы здесь нежеланные гости… — Даня вопросительно взглянул на Юлю.
Она мужественно вздернула подбородок.
— Ничего. Все нормально.
— Вы здесь более чем желанные гости. Дирекция давно искала повод уволить эту… Нам ее по блату навязали, извините за откровенность. Прошу вас, — повторил метрдотель и повел их к столику, бросив через плечо Горшеневой: — Чтоб я вас здесь больше не видел.
Им дали столик на двоих у окна.
— Ну, этой девице мы испортили настроение основательно, — весело заметил Даня, потирая руки. — Значит, денек прошел не зря.
На самом деле настроение испортилось у Юли. У нее не было сил даже взглянуть на него. Дождавшись, пока официант, принесший им меню, отойдет подальше, Даня впервые за все время знакомства ласково накрыл ладонью ее руку.
— Расскажешь, в чем дело?
— Я давно хотела тебе рассказать, — еле слышно откликнулась Юля. — Надо было с самого начала, но я никогда никому не рассказывала… только Нине… И это не застольный разговор.
— Ничего, я сдюжу, — заверил ее Даня.
Но ей становилось все хуже и хуже. Она вскочила.
— Я пойду руки вымою… Закажи мне пока минералки.
В туалете ее вырвало, но после этого, как ни странно, стало легче. Юля прополоскала рот, смочила лицо влажной салфеткой, немного постояла, проверяя, не кружится ли голова… Вроде бы все было нормально… более или менее. Она сделала несколько глубоких вдохов, поправила прическу и вернулась в зал.
Даня тут же пододвинул ей стакан минералки, и Юля осушила его залпом. Он налил еще.
— Можешь ничего не говорить. Как-нибудь в другой раз. Давай поедим. Смотри, тут есть все, что ты любишь.
— Нет, я скажу. И… знаешь, что? У меня пропал аппетит.
— Съешь хоть что-нибудь! А то мне придется прочесть тебе вслух поэму «Возмездие». Она гораздо длиннее «Соловьиного сада».
Юля выдавила из себя улыбку. Опять подошел официант. Она заказала рулетики из баклажан и медальоны из телятины с грибами. Ей страшно было даже подумать о том, как она положит в рот хоть кусочек, но она все-таки сделала заказ. Назло. Кому? Юля не могла бы сказать. Обстоятельствам.
Она всю жизнь действовала назло, только этим и держалась. На крошечный островок добра, замыкавшийся ее матерью, она впустила только одного человека: Нину Нестерову, свою первую и единственную настоящую подругу. Все остальные, даже хорошие люди, помогавшие ей в беде, даже врачи из Склифа, даже профессор Самохвалов, спасший ей глаз, даже следователь Воеводин и адвокат Ямпольский — надо будет спросить у Дани, не родственник ли он тому Ямпольскому? — пребывали где-то по ту сторону возведенной ею стены.
Только за этой стеной не было соловьиного сада и всяческих красот. Там были только она и ее мама. Это ее мама ломала слоистые скалы и таскала их к железной дороге. На своей собственной спине — у нее даже ослика не было. У мамы была только Юля, а у Юли — только мама. И никого им больше не надо.
Поэтому сейчас она решилась рассказать Дане правду тоже назло. Пусть он ее бросит. Пусть бежит от нее в ужасе. Тогда, по крайней мере, все встанет на свои места. Она поймет, что он ничем не лучше других.
— Выпей вина, — предложил Даня.
— А ты?
— Мне нельзя, я за рулем.
— Отобьешься. Я тебе советую, это такая история, что ее без поллитры…
— Ты хочешь, чтобы я взял водки? — удивился он.
Опять в ее голосе зазвучали хорошо знакомые ему стервозные нотки.
— Да мне-то фиолетово, можешь не брать. Сам потом пожалеешь.
— Ладно. Только я не хочу водки. Возьмем вина.
Даня заказал вино, и опять потянулось томительное молчание: Юле хотелось дождаться, пока их обслужат, чтобы не прерываться. Наконец подали закуски и вино.
— Три года назад меня изнасиловали. Четверо, — выложила она единым духом и отпила вина. — А эта… Горшенева… им помогала. Мы в одной школе учились. — Ей страшно было взглянуть на Даню. — Ну как? Тебе не противно тут со мной сидеть? Может, пойдем? Я до дому сама доберусь, ты не беспокойся.
— Юля, что ты такое говоришь? Почему мне должно быть противно?
Она наконец вскинула на него угрюмый львиный взгляд из-за ограды.
— Знаешь, а вот мне противно. Так противно, что жить не хочется. Только ради мамы терплю.
— Не говори так, — начал он с болью. — У тебя же есть друзья… Нина…
— И все. Кроме мамы, только Нина знает. А теперь вот ты. Сама не знаю, зачем я тебе сказала. Но мне казалось, это будет честно.
— Хорошо, что ты мне сказала, — откликнулся Даня. — Теперь я хотя бы начинаю что-то понимать… А где они? Что с ними стало? Я бы их на британский флаг порвал.
Юля мрачно усмехнулась.
— У меня был адвокат в суде… Кстати, не твой родственник? Ямпольский.
— Мирон Яковлевич? — оживился Даня. — Это мой дедушка. Он умер год назад. Чуть больше года.
— Я знаю. Когда Нину посадили… ты ведь знаешь, что Нину посадили?
— Знаю, — подтвердил Даня. — Она мне сама сказала.
— Когда ее посадили, я хотела обратиться к твоему дедушке. Позвонила в его контору, а мне говорят, он умер. Спрашиваю: когда?
— В сентябре, — подсказал Даня. — В прошлом году в сентябре.
— Год назад в сентябре мы с мамой были в Турции. Впервые в жизни я вытащила ее на отдых. Она никогда нигде не была. Всю жизнь работала как каторжная. Если бы мы знали… мы обязательно пришли бы на похороны. Мне очень, очень жаль. Он был замечательный, твой дедушка. Если бы не он, мы могли бы проиграть процесс.
— Ты что-то начала говорить, — напомнил Даня.
— А, да. Насчет британского флага. Твой дедушка был категорически против смертной казни.
— Да, я знаю, — кивнул Даня. — Он говорил, что жизнь в тюрьме гораздо больше похожа на смерть, чем сама смерть. Надеюсь, что это так и есть. А сколько им дали? Это про них она говорила, что ты уже четверых упекла на нары?
— Да. Двоим дали по семь лет, третьему — шесть, четвертому — пять, — ответила Юля.
— Маловато, но… ты же говоришь, вы в одной школе учились?
— Да.
— Значит, по малолетству.
— Ответственность наступает с четырнадцати, — заметила она злобно. — А им всем было уже по шестнадцать. Я была самая младшая. Мне шестнадцати еще не было.
— Ничего, — утешил ее Даня. — Может, они живыми из этой тюрьмы не выйдут. Тут уж все равно, семь лет или пять. За один день можно сгореть. А эта… Горшенева?
— Ей дали условно, — угрюмо и неохотно сообщила Юля.
Им подали горячее.
— Поешь, — опять принялся уговаривать ее Даня. — Вот, выпей еще вина. Ты была права, надо было водки заказать.
— Закажи, — пожала она плечами. — Еще не поздно.
— Нет, — решительно отказался Даня, — это не растворитель. Это только так кажется.
Юля не сразу поняла, но потом кивнула.
— Собираешься горевать вместе со мной?
— Я хочу тебе помочь, — начал было Даня, но она решительно прервала его:
— А вот этого не надо. Я и сама прекрасно справляюсь.
— Вижу я, как ты справляешься. Слушай, хочешь, я тебя с бабушкой познакомлю? Нет, я так и так собирался тебя с ней познакомить, но бабушка у меня психиатр…
— Я не сумасшедшая, — снова перебила его Юля.
— Никто и не говорит, что ты сумасшедшая…
— Нет, ты меня извини, но не хочу я знакомиться с твоей бабушкой. Теперь вспоминаю: мне еще твой дедушка предлагал. Говорил, что у него жена — психиатр. Я отказалась.
— Ну и зря. Может, ты сейчас была бы уже совсем другой…
— А я себе и такая нравлюсь. Такая, как есть.
— Мне ты тоже нравишься такая, как есть, — улыбнулся Даня, — но… Ладно, я не буду тебя уговаривать. Давай оставим все как есть.
— Сделаем вид, что этого разговора не было? — спросила Юля, и опять в ее голосе прорвались стервозные нотки.