— Да, сударь мой, позволяю, войдите.
Зазор между интимностью жеста, с одной стороны, и формулой вежливости, подразумевающей дистанцию, с другой, творит новые формы возбуждения, маленькие вспышки сладострастия, ощутимые как мозгом, так и телом. Куртуазность, даже если она наиграна, позволяет мужчине и женщине никогда не раздеваться полностью друг перед другом, то есть сохранять резерв тайны для дальнейшего.
Когда я спрашивал мадемуазель Фавиолу, что она во мне нашла, она неизменно отвечала, что ее покорили во мне две вещи: акцент и то, что я без иронии употреблял второе лицо множественного числа.
Что касается акцента как стимулятора эротики, тут моему удивлению не было предела. Я чувствовал, что мадемуазель Фавиола занимается любовью скорее с моим акцентом, чем со мной, но не очень-то понимал, что такого возбуждающего она находила в моем румынском акценте. Одно было ясно: даже если я говорил по-французски правильно, может быть, чересчур правильно и литературно, произношение я не слишком улучшил за два десятка лет, что практиковал язык Вольтера. Но тот факт, что мой акцент открыл для меня, пятидесятилетнего, страницу любви с двадцатилетней женщиной, был мне неисчерпаемым источником метафизического удовлетворения. Таким образом замыкался круг, круг судьбы, игра тет-а-тет, начатая много лет назад, между мной и французским языком.
Первое па, которое я проделал с этим языком в возрасте двенадцати лет, не удалось, но имело оттенок чувственных исканий. Я очень хорошо помню тот момент, начало занятий в пятом классе, когда мы выбирали первый иностранный язык. Стоял сентябрьский, в дурмане от солнца день, все дети пришли в школу с букетами и провожаемые родителями. После торжественной части нас, тех, кому предстояло выбрать первый иностранный язык, собрали в одном углу двора и предложили сделать выбор между французским и немецким. Не знаю, как у других, но у меня первый импульс был сравнить взглядом учительниц. В моем мозгу два языка равнялись двум существам женского рода, двум женщинам, одну из которых мне предлагали выбрать. Французский пришла преподавать тусклая особа в возрасте, а немецкий — юная выпускница университета с очаровательной улыбкой.
Мадемуазель Фавиолу очень забавляла эта история.
— И вы выбрали немецкий…
— Да.
— Из-за какой-то там улыбки…
Да, я выбрал немецкий из-за какой-то там улыбки. А потом немецкий мучил меня долгие годы своей инфернальной грамматикой. Французский же, хотя ему предстояло стать моей второй экзистенцией, назначил мне свидание гораздо позже. Настолько поздно, что я выучил его на ходу, на бегу, направлять меня было некому, и я так и остался без надлежащего произношения.
English is for the men, french for the women and german for the horses. Английский — для мужчин, французский — для женщин и немецкий — для лошадей, — гласит пословица (английская, само собой). Не то чтобы она мне безумно нравилась, но я помню, что тридцать пять лет назад я записал ее в тетрадку и с тех пор не забывал.
Поскольку Фавиола любила меня за мой акцент, я время от времени задумывался, а не попадают ли другие мужчины в ее постель тоже из-за их акцента. Потому что Фавиола была существом капризным. Уверенности, что она завоевана окончательно, не появлялось никогда. Бывало, что утром она просыпалась надутая и просила меня немедленно уйти.
— Вы слишком мало говорили со мной сегодня ночью, прошу вас уйти.
Что мне оставалось? Я уходил, поблагодарив ее за нежность, которую она мне все же уделила. Каждая ночь, проведенная с Фавиолой, как бы она ни разворачивалась, была большим подарком для такого, как я, перевалившего за пятьдесят.
— Напишите мне любовное письмо, если хотите прийти еще раз, — сказала мне Фавиола тоже вот так, в одно прекрасное утро, когда она выставила меня вон сразу после восхода солнца за то, что я был чрезмерно молчалив.
— Хорошо, мадемуазель, напишу, — сказал я.
— Да смотрите, чтобы письмо было сногсшибательное, — уточнила она, захлопывая за мной дверь.
37
Если Жорж, хоть и постепенно, но привык жить без новостей, то его пес Мадокс переживал информационный голод как наказание. Во избежание соблазна купить газету, прослушать выпуск новостей по радио или наткнуться в какой-нибудь витрине на включенный телевизор, Жорж дал себе зарок никогда не спускаться вниз из салона на втором этаже кафе «Сен-Медар». Он сам наложил на себя эту епитимью — тотальное отрешение от информации. А мы все с восхищением наблюдали за его стараниями больше не знать, что происходит в мире. Впрочем, и мы в наших беседах избегали животрепещущих тем, а говорили о Прусте, о склонении собственных имен в русском языке, о теории интерактивных грамматик, о разных воображаемых путешествиях, о символике единорога на средневековых шпалерах и так далее и тому подобное.
Вот только Мадокс страдал, и это было видно невооруженным взглядом. Тишину, которая царила в его новом жизненном пространстве, он воспринимал как шок — настолько он привык жить подле включенного телевизора и в звучном контексте радиоприемника, изливающего новости непрерывным потоком. Поскольку Жорж больше не спускался вниз погулять с Мадоксом, эта обязанность перешла к нам: к мсье Камбреленгу, ко мне, к Пантелису, к горбуну, который по-прежнему оставался безымянным, к Хун Бао, к глухонемому подростку и даже к мадемуазель Фавиоле тогда, когда у нее не было сломанной ноги.
Факт прогулки будоражил Мадокса необыкновенно, не только тем, что он наконец получал право делать малые дела и общаться через созвездие запахов с другими собаками, но и тем, что он мог подходить к газетным киоскам.
Вначале я не отдавал себе отчета в том, почему Мадокс тянет меня с такой силой в определенном направлении, а именно вверх по рю Муфтар, где в доме № 73 располагался книжный магазин, торговавший кроме книг газетами и журналами. Мадокс приближался к этому месту как к источнику жизни, взвинченный до предела: глаза вытаращены, язык высунут, шерсть дыбом, хвост так и ходит из стороны в сторону. Трудно сказать, что видел и что чувствовал Мадокс, подступая к газетам и журналам, щедро наваленным у входа в полном беспорядке, иногда просто грудой, которую хозяин, бывало, оставлял даже мокнуть под дождем. Может быть, Мадокс чувствовал запах типографской краски, запах газеты или просто-напросто обонял информацию. Так или иначе, дойдя до газетного развала, Мадокс, счастливый, садился перед ним и не хотел уходить.
Я иногда пытался угадать, на что же смотрит Мадокс. Он никогда не вперялся в одну точку. Нет. Мадокс явно просматривал заголовки и фотографии. Окинув взглядом названия газет («Либерасьон», «Фигаро», «Монд», «Эко», «Паризьен» и т. д.), он пробегал главные шапки и картинки на первых полосах. То, что Жоржу удалось мало-помалу вытравить из мозга — зависимость от СМИ, — Мадоксу не удалось. Слишком поздно. Мадокс уже не мог жить без стрекота новостей, этот стрекот был той питательной средой, в которой он вырос и в которой получил воспитание.
Когда его выгуливала мадемуазель Фавиола, Мадокс инстинктивно тянул ее в другую сторону, по рю Монж, к университету Жюсье. Неподалеку от университета гнездилось несколько мастерских по починке компьютеров, где можно было купить и бэушные экземпляры. Они всегда были выставлены в витринах, а некоторые включены, и Мадокс останавливался, чтобы поглазеть на движущиеся картинки.
Несмотря на то что Мадокс имел какой-никакой доступ к информации во время своих ежедневных прогулок (мсье Камбреленг как-то раз расщедрился до такой степени, что повел его даже в торговый комплекс на Итальянской площади, где был большой магазин компьютерной и телевизионной техники), так вот, несмотря даже на это, здоровье Мадокса пошатнулось. У него пропал аппетит, интерес к другим собакам, ушла охота играть и стала лезть шерсть. Даже запах от него пошел тяжелый и крайне неприятный.
Мсье Камбреленг решил, что мы должны отвести Мадокса к ветеринару, и поручил мне такового найти. Хун Бао вспомнил, что рядом с Плас Пинель, у магазина живой рыбы, который держал один вьетнамец, он видел как-то вывеску ветеринарного кабинета. Так что мы отправились туда вчетвером: я, Хун Бао и мсье Камбреленг. Мадокс шел за нами со скучающим, рассеянным видом. Прождав в приемной час с лишним в компании двух кошек, белой мыши, мопса, щегла и черепахи, мы с Мадоксом наконец вошли в кабинет ветеринара. Ветеринар, который был, разумеется, китаец, с самого начала спросил нас, кто хозяин животного.
— Ну уж не мы, это точно, — ответил мсье Камбреленг.
Ветеринар-китаец внимательно осмотрел Мадокса, взвесил на весах, заглянул ему в пасть, пощупал язык, проанализировал три шерстинки под микроскопом и провел перед его носом палитрой с пробниками разных запахов.
Мадокс ведет себя так, как если бы у него умер хозяин, сделал заключение ветеринар. Собака ничем конкретно не больна, только угнетена, однако известно, что депрессия может быть смертельна для собаки.
Хун Бао спросил что-то у ветеринара по-китайски, после чего мы все вышли, оставив последнего осматривать белую мышь, которая за ночь расчесала себе затылок в кровь. Ма-доксу ничем нельзя было помочь, таков был, в сущности, вердикт ветеринара и смысл фраз, которыми он обменялся по-китайски с Хун Бао.
Никому не пришло в голову усадить Мадокса перед телевизором или на день оставить включенным для него приемник. Агония собаки длилась еще месяц. Потом он печально угас, устав тщетно ждать чего-то, абсолютно равнодушный к последним жестам нежности своего бывшего хозяина Жоржа и других людей тоже. В его голове тот, кто его бросил, носил другое имя. На человеческом языке этот кто-то назывался Бог, для Мадокса это был стрекот СМИ.
38
Я — горб. Иначе говоря, я — нарост из слов. Каждый горб, впрочем, рождается из массового бунта слов. Я представляю собой словесное напластование. В данный момент смысл этих фраз читателю понять невозможно. Но все станет ясным чуть ниже.