– Но не должно же так быть, чтобы одним счастье, а другим – страдания!
– Не должно. Но есть. Справедливости в этом вопросе вообще не существует. Запомни, пригодится. Ладно, пошли ужинать…
Странно, но именно после этого разговора она еще более укрепилась в мысли по осуществлению хоть и маленькой, но все-таки приведенной в исполнение женской справедливости. И план созрел в одночасье. Простой и понятный. Потому что все гениальное – просто, как в пословице про гору и Магомета. Или как в навязчивой рекламе: у вашего мужа еще нет на горизонте девицы-искусительницы? Тогда мы идем к вам…
Все детали тоже сложились сами собой. Кира и впрямь про своего соседа все знала – каким бизнесом занимается, где фирма находится. Оставалось только почистить перышки, войти в образ и заявиться к нему на фирму с определенными намерениями. А дальше – уже дело техники. Какой мужик откажется от вкусной рыбки, которая сама себя почистила, сама себя на оливковом маслице поджарила и сама себя преподнесла на тарелочке? Нет таких мужиков, в природе не бывает.
И все бы у нее получилось в конечном итоге! То есть наступило бы торжество всеобщей женской справедливости – всем сестрам по серьгам. И зачем только отца в то кафе принесло? Тоже добрый дяденька нашелся, дали ему поручение деликатного свойства, чужих жен спасать… И у нее, как назло, сразу крышу снесло, когда его за столом увидела. Столько ходила по городу – ни разу его не встретила, а тут… Кинулась с обвинениями, побежала, как идиотка. Еще и сидела, беседовала с ним на скамеечке…
Отбросив с себя одеяло, Диана встала, нашарила в темноте ботинки, тихо пошуршала целлофановой оберткой сигаретной пачки. Зажигалка нашлась в кармане куртки. Поезд набирал скорость, и ее все несло куда-то в сторону, пока она шла по узкому коридорчику плацкартного вагона.
– Ты чего маешься? – окликнула ее из своего купе женщина-проводница. – Смотрю, не спишь, все в тамбур курить бегаешь…
– Не знаю. Не спится что-то.
– А я бы сейчас часиков пять придавила, если б не мое дежурство. Погоди, я тоже с тобой курну! Следующая станция только через два часа будет.
В тамбуре они деловито прикурили, втянули в себя первый дым. Проводница тут же приняла излюбленную позу редко курящей женщины – локоток поставила в ковшик ладошки, всунутая меж двух пальцев сигарета картинно оттопырена недалеко от правой щеки. Выдохнув вверх дым, оглядела Диану с головы до ног. Впрочем, вполне дружески.
– Значит, маешься, подруга? Мужик, что ль, бросил?
– Вот еще… Никто меня не бросал. Меня никогда и никто бросать не будет. Я этого никому не позволю.
– Ой, не зарекайся… Молодые девки, они все так говорят. А как замуж повыскакивают…
– Нет. Я точно знаю, что со мной этого не случится.
– Ишь ты! Ну, дай бог, дай бог… А я вот своего мужика проворонила. В разведенках теперь хожу. Чтобы двоих детей прокормить, в проводницы подалась. И главное, обманул он меня так изуверски…
В рассказ проводницы Диане вникать не хотелось. Стояла, кивала понимающе, но слушать не слушала. Чего там может быть интересного, в этом рассказе? Везде один и тот же сюжет. И никакого хеппи-энда в конце. Вот и эта женщина – бьется о трудности жизни, как рыба об лед. А ведь тоже наверняка и любила, и счастьем светилась. Зачем, спрашивается, любить, чтобы потом в ночном тамбуре первому встречному на судьбу жаловаться?
– Вот так оно все и было… – вдохнула проводница, докурив сигарету до самого фильтра. – Жалко, конечно, что мужика проворонила. Да что делать, сама виновата! Он у меня ладный был, с лица – писаный красавец. А с красивыми мужиками, знаешь, ухо востро надо держать.
– Да. Это точно.
Затушив сигарету и участливо улыбнувшись проводнице, она вернулась на свое место, тихо легла, укрылась с головой. Все-таки странный, странный народ эти тетки. Их бросают, а они себя корят – не так, мол, себя повела, ухо востро не держала. Сама, мол, виноватая. А в чем виноватая? Что тебя тупо предали? Так вроде во все времена предательство не в чести было и строго наказывалось. И поделом. Она вот, например, с отцом-предателем сегодня довольно круто обошлась. Так под дых поддала – наверняка ему мало не показалось. Странно только – отчего на душе так пусто. Вроде наоборот должно быть…
– Диана? Ты?
Толик стоял в дверях, пялился на нее так, будто она была статуей Командора в сильно уменьшенных размерах. Испуга в глазах не было, но присутствовала плохо скрываемая за удивлением досада. Впрочем, он с досадой быстро управился – глазки в белесых ресницах моргнули, и нате вам – на лице появилось выражение вполне дружелюбной озабоченности.
– Что-то случилось, Дианочка? Ты почему без звонка?
– А почему я должна со звонком?
– Ну мало ли… Чтобы Еленочку не беспокоить…
– Пройти-то можно? Что ты меня в дверях держишь?
– Да, да… Что ж это я? Проходи, конечно… Раздевайся. Сейчас я тапочки тебе дам.
– Не надо. Я сама возьму. Я знаю, где здесь тапочки.
– Конечно. Чувствуй себя как дома.
– Да я вообще-то и так дома. А мама где? Она уже встала?
– Тсс… Потише говори, пожалуйста… Она спит еще. Да и я, собственно… Сегодня же выходной, я тоже вроде как намеревался…
Доказательством намерений Толика послужил зевок, закончившийся тихим тоскливым писком. И выглядело бы это доказательство вполне искренним, если бы не лишние к нему атрибуты – неуместно громкое клацанье зубов и слишком сильное содрогание упитанного тельца. То есть все шло к тому, что Диане следовало, наблюдая эту картину, тут же устыдиться своего раннего утреннего появления.
– Хорошо. Пусть спит. А я пока ванну приму. Устала с дороги.
– Ну да, если хочешь. Пожалуйста.
Наклонившись, чтобы расстегнуть «молнию» на ботинках, она усмехнулась: надо же, как хорошо здесь Толик освоился! Даже нотки особенные в голосе появились – сугубо хозяйские, милостиво позволяющие. И руку в сторону ванной протянул не просто так, а жестом вынужденного к вежливости хозяина. Раньше он таких вольностей себе не позволял.
И внешне он, кстати, тоже очень сильно изменился. Поправился, порозовел, выражение суетливой услужливости ушло с лица, уступив место сытой вальяжной заторможенности. И лысинка на фоне округлых щечек уже к месту выглядит, не бросается, как раньше, в глаза бледной жалкостью. Теперь про него и не скажешь – Карандышев…
– Диана! Доченька, ты приехала!
Мама уже бежала к ней из спальни, косматая, с дрожащим от радости лицом, в длинной, до пят, цветастой мягкой сорочке. То ли фланелевой, то ли бязевой. В общем, совсем старушечьей. Сердце тут же дернулось и открылось навстречу сладкой дочерней жалостью – никогда раньше мать таких старушечьих одеяний не носила. Пижамки у нее были все розовые да голубые, кружевные, кокетливые, в рюшах-бантиках. Крепко обнимая мать, она с болью ощутила под руками ее вялое, тестом расплывающееся тело, сглотнула горькую слюну, но заставила-таки себя натянуть на лицо вполне оптимистическую улыбку.
– Здравствуй, мам. Я так соскучилась! Ну, как ты? Выглядишь вроде хорошо…
– Ой, а я как соскучилась! Что ж ты так похудела, доченька? Ты что, плохо питаешься? Ты где обедаешь? В институтской столовке, наверное? Ой, а я все время забываю, как твой институт называется, Дианочка… Третьего дня соседка спрашивала, а я так и не смогла вспомнить, и так мне неловко было, будто я мать совсем никудышная…
– Мам… Давай потом поговорим, ладно? – скосив глаза в сторону Толика, шепнула ей на ухо Диана.
На лице у Толика сияла улыбка. Не сказать, чтобы с усилием притянутая, но случаю вполне соответствующая. Действительно, как не засияешь улыбкой, наблюдая подобную сцену? Все-таки мать с дочерью после разлуки встретились. У каждого нормального человека просто другого выхода нет, как стоять и сиять улыбкой.
– А мы с Еленочкой уж совсем тебя ждать перестали! Думали, ты замуж выскочила и забыла про нас…
Он еще пропел скороговоркой несколько подобных фраз, в том же духе незначительных и случаю соответствующих, потом, зевнув, поплелся на кухню, оставив мать и дочь обниматься в маленьком коридорчике.
– Дианочка… Ты плакала, да? У тебя что-то случилось? – с тревогой глянула в лицо дочери Елена.
– Да нет, мам. Просто ночь не спала. Я плохо в поездах сплю. Оттого и глаза красные.
– А почему от тебя табаком пахнет? Ты что, курить начала?
– Ага. Да я давно курю, мам! Ты просто не знала.
– То есть как – давно?
– Ну, с тех пор, как… как…
Голос ее запнулся о быстрый материнский взгляд, губы дрогнули в попытке загладить неловкость улыбкой. Черт ее вынес на поверхность с этим «с тех пор, как»! Чуть не ляпнула то, что ляпать при маме ни при каких обстоятельствах не полагается. Потому что – табу. Никто меж ними этого табу, конечно, не устанавливал, оно само по себе давно уже закрепилось неким безоговорочным правилом. Чтобы про отца и мужа – ни звука. Никак. Ни напрямую, ни обиняком. Теперь вот выкручивайся как хочешь. Слава богу, выглянул спасением из кухонных дверей Толик, объявил, что кофе сварен и стол накрыт к завтраку.
– Вот молоко тебе в кофе, Дианочка, вот сахар… – засуетился он по-хозяйски, сев на то самое место у окна, которое раньше было всегда ее любимым. – Ты же с молоком и с сахаром пьешь, насколько я помню?
– Нет, Толик. Не помнишь. Я кофе всегда черный пью.
– Да-а-а? Ну, извини… Сам-то я кофе совсем не предпочитаю. Пользы от него – никакой. Вот чай – это другое дело. Я уж и Еленочке тоже советовал… Зачем, говорю, все кофе да кофе? Кофе, между прочим, на нервную систему очень плохо влияет. Нервная-то система – она ж не казенная, тем более у Еленочки… А чай, наоборот, ее укрепляет. Еленочка, подай-ка мне сыр!
Неожиданная из уст Толика повелительно-приказная нотка взлетела в воздух со свистом, как тонкая петля, и Диана инстинктивно дернула головой, словно хотела от этой петли увернуться. Потом, глядя, как спокойно мать поставила перед То ликом пластиковую коробочку с плавленым сыром, сама себя и ругнула – ишь, нервная какая! Подумаешь, человек сыр попросил.