Из "постоянных" в одной из комнат жили два "пидера", и все об этом знали. В других размещалась семья военнослужащих с ребенком, заезжий журналист, но этот, правда, не сидел на месте, а мотался по округе, и два студента-практиканта из Ленинграда.
Между тем приближался Новый год, и началась предпраздничная лихорадка: доставание елок, которые напоминали палки, мандарины, подарки... Какой-то старик в гостиной барабанил на расстроенном пианино, а заезжий командировочный, в домашних тапочках и спортивном костю-ме, танцевал с полногрудой буфетчицей. Для меня при входе у дежурной лежала записка: "Позво-ните, заходите, хочу познакомиться, Валентин Гринер". И далее адрес и телефон.
- Гринер? Это кто?
Оказалось, здесь нет никого, кто не знал бы Гринера.
- Ну как же! Гринер - это...
И далее как по писаному: Гринер старожил. Работает в управлении "Воркутауголь", пишет доклады и стихи. Поэт. Душа общества. Свой парень, его дом, как клуб... Там, в общем, все бывают. А на Новый год тем более... Шел третий день нового года. Точнее, третья полярная ночь.
В полдень чуть проклевывался сумрачный свет, а через полтора часа город погружался во тьму. Лишь белая метелица вокруг редких фонарей, как рой бабочек, и тускло освещенная цент-ральная площадь с единственным в городе светофором.
Дома на этой площади - оштукатуренные, деревянные, но с колоннами, как в Ленинграде, выкрашены сплошь в желтый цвет. В центре памятник Кирову.
Рассказывают, что в не столь отдаленные времена на этом же месте высился Сталин, огром-ный, метров десять высоты, с рукой, протянутой к тундре. Указывал своему народу, куда идти. Здешние зеки этот маршрут освоили: в тундре остались их безымянные могилы.
В день смерти Сталина пятого марта пятьдесят третьего года жители города, проснувшись, обнаружили, что голова у бронзового идола отрезана автогеном и приварена к руке.
Все произошло ночью, в центре города, где милиция и всяческая охрана... Возвращение же головы на место, как утверждают старожилы, заняло около недели, с применением кранов и прочей специальной техники.
Ну а Киров на этом месте возник потом.
Было темно, черно. По прямым и белым, словно больничные коридоры, улицам гуляла метелица, резала ножовкой по глазам. Люди шли спиной к ветру. Я отыскал стандартную пятиэтажку, поднялся по лестнице, дверь в квартире приоткрыта. Постучал для порядка, зашел. Здесь бушевал праздник. Но меня заметили, тут же встал и подошел человек в белой сорочке, темноволосый, курчавый, немного носастый, но такой домашний, обходительный, что я сразу сообразил - Гринер.
Поговорить нам в тот вечер не удалось по причине того же праздника. О хозяйке не говорю: Эмма, полноватая, чернобровая, с грустными еврейскими глазами, всех успевала одарить улыбкой и закуской, но она валилась с ног и была вне общения.
В какой-то день, вернувшись из тундры (где мы застряли на вездеходе километрах в ста от города, при морозце в сорок градусов, и чуть не отдали Богу души, да спас механик, тоже умелец, сумевший из ботинок извлечь нужный гвоздик и этим гвоздиком заменить в карбюраторе сломан-ную деталь...), я нашел записку от Гринера, где он опять же просил заходить.
Шла десятая полярная ночь, и белые сполохи полярного сияния полосовали небо. А в квартире у Гринера будто и не кончался праздник (Рождество? Сочельник? Крещение?), и я опять был принят и обласкан. И конечно, накормлен... И опять, как в прошлый раз, мы не смогли в пылу разгула пообщаться друг с другом.
Ну а в третий раз, уже без всякого праздника, я зашел и увидел Гринера в другом обличье: был он бритый, свеженький, в белой рубашке, будто никакого многодневного загула и не было.
- Ну, какая там погода? - спросил, будто только меня и ждал.
Говор у него южный, с мягким украинским гхаханьем.
- Метель стихла...
- Да. Сегодня потеплело, - подтвердил он. - Всего-то двадцать семь. - И при этом внимательно меня осмотрел.
Перед отъездом на Север в редакции "Литературной газеты" мне предложили амуницию: полушубок, унты, меховую шапку. Приехав, убедился: воркутяне так одеваются, когда выезжают по делам в тундру. Здесь же, в городе, стараются выглядеть по-городскому и, чуть потеплеет, с сорока, скажем, до двадцати пяти, скидывают тяжелые меховушки и обряжаются в модные пальто.
- Вас тут отыскать не трудно, - сказал, усмехнувшись, Гринер. - Так и говорят: увидите посреди города полярника, это вы и есть!
Мы идем прогуляться, и сам он облачается в осеннее клетчатое пальто, в желтые ботиночки, ворот распахнут настежь.
- К оленю-то вас не водили? - спрашивает на ходу.
- Нет.
- Значит, поведут.
Пояснил, что обычно гости просят показать им живого оленя, и комбинатское руководство содержит для этой цели оленя Мишку.
Звонят в хозяйство: тут, мол, заезжие корреспонденты, готовьте для показа Мишку!
С Гринером ходить по городу как по большой деревне. Все его знают, здороваются, у каждо-го к нему разговор.
Зашли и на работу в управление комбината на центральной площади. Личный кабинет Гри-нера зарос пылью, на столе бумаги, старые газеты, пустые бутылки... На одной папке начертано: "А-ла-ла. Том 2".
- Что такое "А-ла-ла"?
Гринер отмахнулся:
- "А-ла-ла" значит "А-ла-ла"! - и добавил, усмехаясь: - Ну, доклады, речи, выступле-ния...
- Можно посмотреть?
- Бери... Только не удивляйся, там моей фамилии нет. Начальник комбината, заместитель, который двух фраз связать не может... Скажет слово, а потом сразу серединка второго. Я, говорит, писать не силен, но зато скажу так скажу... А еще бригадир Бортников, будущий герой, значит.
- Почему - герой?
- Потому что задача такая: десяток статей, и будет героем!.. На "Гертруду" вытягиваю. Статья в "Социндустрии"... А сейчас он пишет героическую биографию... Я уже три эпизода сочинил: прочтешь и зарыдаешь...
Я дома открыл папку "А-ла-ла. Том 2". Прочел: "Сладкая полынь". Поехал представитель шахты в Москву, поскольку запчасти нужны, а без них комбайн простаивает, уголек не идет... Денег не платят. С собой везет ногу оленью копченую, десяток пыжиковых шапок... Для взяток... Но чиновники плодятся быстрее, чем олени, из которых шапки делают... И, прокляв чертову столицу и ничего не добившись, заваливается представитель в кабак и пропивает последнее... Знает, вернется, его убьют свои за пустые руки...
Прочел я, набрал телефон Гринера:
- Ты в этом деле и правда рубишь?
- В каком?
- Ну... в запчастях... В шапках опять же...
- О господи, - простонал он. - Да там моя собственная поездка в Москву описана! Знаешь, один чудак объяснял другому, что такое рыбалка... "Наливай и пей. Наливай и пей"... Ну и здесь... Кстати, как ты насчет выпить?
- Нет, - настаивал я. - Сколько времени у тебя уходит на такие доклады?
- Ночка... Больше не дают. Ставишь перед собой стакан... бутылку... И к утру готово...
- Валя, ты - гений, - решил я.
Он грустно согласился:
- Буду... Если зайдешь... А я успею достать к бутылке селедочку...
Сейчас он лишь недоуменно осмотрелся, пожал плечами и заторопился на улицу, пояснив, что делать тут в кабинете ему, в общем, нечего. Доклады пишет дома, а когда понадобится началь-ству, оно найдет. Не найдет - еще лучше. Как учили в армии: не спеши выполнять приказ, будет команда "отставить".
Другое дело редакция газеты "Заполярье", куда мы с Гринером зашли. Там у него в номер стихи идут... Заказные... О технике безопасности в шахте... Поэма! Шедевр! Сто с чем-то строк... Сочинил за ночь... За полярную...
Полярную ночь Гринер хвалит. А полярный день недолюбливает. И не потому, что одеялами окна надо закрывать...
- Возвращаешься в два ночи от чужой жены, - говорит, - а все любопытные, которые не спят, смотрят в окошки и комментируют: "А вот и Гринер... Возвращается от Татьяны!"
- Итак, ее зовут Татьяной? - спрашиваю.
- Это я к примеру. А ее зовут... По-разному. - И громко на всю улицу захохотал.
У Дворца шахтеров, монументального здания с колоннами, тоже шедевр времен культа, высятся две столь же впечатляющие фигуры рабочих: один с отбойным молотком, другой с вагонеткой.
Зеки, которых прогоняли мимо на работу, ухмыляясь, приговаривали: этих-то не посадили... Пока стоят...
На фронтоне аршинными буквами стихи. Уж не Гринера ли?
Когда идет шахтер навстречу, благоговей,
Он света нового предтеча, он - Прометей!
Говорят, в сталинские годы, военные и послевоенные, тут был театр, поражавший созвезди-ем блистательных имен заслуженных и народных артистов, которых свозили со всего ГУЛАГа по личному распоряжению генерала Доброва. Он был тут и царь и бог.
Этого генерала мне довелось наблюдать в домашней обстановке, в доме чекистов на Садово-Триумфальной. Генерал был отцом моего приятеля, к которому я захаживал домой. Выйдя на пенсию в хрущевские времена, дядя Коля здорово поддавал, а приняв норму, это было не менее пол-литра, повествовал, весьма красочно, как со знаменитыми актрисулями осваивали они тундру, выезжая туда на американских виллисах, полученных в счет ленд-лиза, и в соответствующем сопровождении: со свитой, с музыкой и вином...
- Лучший театр в стране был... Но, правда, без зрителей... - похвалялся он. - "Зрителя-ми" был только сам.
Теперь днями он просиживал у телевизора, а если на экране возникал образ вождя и лучшего друга чекистов, рыдал, вытирая слезы ладонью...
Запомнилось, что его генеральская шинель с золотыми погонами и голубыми лычками всегда висела на вешалке в прихожей, будто хозяин собирался по первой же боевой тревоге снова ее надеть.
Прогулка с Гринером по городу подзатянулась, хотя город не велик. Ныне в Воркуте четыре района, а если скажут, что кто-то переехал в пятый район, это - на кладбище.
С продуктами в городе, как и везде, перебои... Но в отличие от Средней России, нет базар-чиков, а здешние сочинители поют частушку: "Птицеферму мы подняли, и другая строится. А шахтеры видят яйца, когда в бане моются..."