— Вы верующая?
— Чего? — переспрашивает мать, Юра обреченно мотает головой и изображает фейспалм.
— Если да, то вы не должны к ней так относиться. Оскорбляя ее, вы оскорбляете собственного сына. Потому что «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Бытие два, стих двадцать четыре… — Филин возвращается на место и как ни в чем не бывало отпивает из своей чашки.
Матушка уязвленно моргает, молча берет пирожок, откусывает добрую половину и тщательно пережевывает, офигевший Юра икает и едва сдерживает смех.
А мне не дает покоя смутная тревога.
Мы ни черта не знаем о Ярике. То, что в его исполнении воспринимается как шутка, шуткой может и не быть…
***
— Ну и уделал ты ее… На моей памяти такого никому не удавалось. — Юра отвешивает Ярику дружественный подзатыльник, едва за посрамленной мамашей закрывается дверь. — Сколько тебе лет, святой отец?
— Завтра будет девятнадцать. — Филин судорожно дергает уголком рта, складывает чашки в раковину и включает воду.
— И ты скрывал? — Юра матерится от изумления и теребит булавку в мочке. — Надо позвать ребят, отметить ДР и повторить карантинную тусу в миниатюре. Брось, Элька домоет. Пошли за бухлом!
— Чувак, не надо, — отнекивается герой дня. — Я его никогда не отмечал.
— Почему? — Я отбираю у него губку и оттесняю от раковины.
На миг его тепло согревает кожу, пол уезжает из-под ног, и я, моргнув, принимаюсь остервенело натирать совершенно чистую чашку.
— Я вас, наверное, шокирую, но… потому что «…во время дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду…», вследствие чего Иоанн Креститель лишился головы. Короче, забейте. У меня жестко религиозная семья.
Покачнувшись, Юра мешком ухает на диван и запускает длинные пальцы в каре.
— Э, нет. Завтра бухаем… — тянет он и озадаченно пялится на меня.
Шрамы, порезы, тик, история про сломанную куклу и боль, гниющую у нее внутри… С Яриком совершенно точно что-то случилось в прошлом, но он предпочитает молчать.
Однажды я струсила и позорно слилась.
Не поняла. Не почувствовала. Не протянула руку…
Мне нужно поговорить с ним наедине, но чертова самоизоляция не оставляет шансов побыть вдвоем и пару минут.
— Юр, сходи сам, Филину нельзя на улицу! — решительно заявляю я и офигеваю от собственной наглости. — У него нет местной регистрации. Если вас остановят, будет много проблем.
— А один я бухло не допру! — протестует Юра и несется в прихожую за курткой. — Не ссы, мы не привлечем внимания!
— Все нормально. — Ярик натягивает серую толстовку, набрасывает на башку капюшон и закрывает маской лицо. — Пошли, чувак!
Он легко и изящно нейтрализовал мамашу Юры, в очередной раз избавил нас от грозивших неприятностей и поразил в самое сердце странным признанием — немудрено, что Юра снова подпадает под его очарование и глупо улыбается.
Фонтанируя идеями о новом треке на библейскую тему, он уводит Ярика с собой, а я остаюсь в оглушающей тишине.
Мелкий дождь стучит по стеклу, из подъезда выходят ребята, быстрым шагом пересекают двор и скрываются за углом.
Тереблю кожаный ремешок на запястье, и мысли никак не обретут стройность.
Беда всегда происходит внезапно и выводит из строя на месяц, на год, на целую жизнь. Однако куда хуже бессильное гадкое осознание, что ты предчувствовал ее и не смог предотвратить — не захотел бороться, испугался и отступился…
Меня окружают старые, отслужившие свое предметы, но сейчас их поверхности сияют, вечно скомканная салфетка аккуратно расправлена и висит на ручке духовки, годами протекающий кран плотно закрыт. Все это сделано руками человека из ниоткуда, мрачного, наглухо закрытого парня с фиолетовыми патлами, постоянно спасающего меня из передряг. Единственного, кто желает мне добра и старается сделать мою жизнь лучше.
Настоящего ангела…
У полированной ножки дивана чернеет одинокий рюкзак Ярика, я поспешно опускаюсь на корточки и хватаю его за потертую лямку.
Рыться в чужих вещах подло, но я все равно расстегиваю молнии и вытряхиваю содержимое на облупившийся паркет.
Три футболки, еще одни джинсы, белье, полотенце, шампунь и зубная щетка — все в идеальном порядке и чистоте.
Зарядка для телефона, полупустой флакон того самого умопомрачительного парфюма, серебряный православный крестик, черно-белая фотография молодой женщины и ворох билетов.
Больше в рюкзаке ничего нет.
15
Мне тут же становится мучительно неловко, стыд вынуждает как можно скорее прекратить грязное занятие и замести следы — возвращаю вещи в рюкзак, дрожащими пальцами застегиваю молнии и покидаю место преступления. Тайны Ярика так и остались скрытыми за семью печатями, а вот я теперь еще и выгляжу жалкой.
Немыслимо… Рыться в вещах парня, потому что хочу его, но не знаю, как подступиться. Парня, которого Юра сегодня во всеуслышание назвал своим другом.
А такой чести удостаиваются лишь единицы.
Отодвигаю ночную штору и тюль, пристально созерцаю пустой двор из окна гостиной и бодаю разгоряченным лбом пыльное стекло. Накрапывает дождь, муть серых туч размывает проблески голубой акварели, ветер усиливается, и я вновь тревожусь, что Ярик слишком легко, не по погоде одет.
Смеюсь над собой, но на глаза наворачиваются слезы. Я в тупике, хотя еще совсем недавно перспективы на долгие годы были ясны — Юра и наш уговор, наполненная событиями жизнь, работа и учеба, группа и канал, фесты и концерты…
На столе разражается жужжанием телефон, я вскрикиваю от неожиданности и тут же морщусь от досады. Мама. Только ее мне не хватало.
— Эля, ну как ты там? Привет! — Ее вкрадчивый голос прерывается тихими всхлипами. — Мы тут с папой соскучились, как ненормальные. Я каждый день молюсь, чтобы это как можно скорее закончилось… У меня даже седые волосы появились, представляешь? Папа распродал холодильное оборудование, а торговые площади сдал в аренду. Продешевил, конечно, но сейчас быть бы живу… Мы там перевели тебе небольшую сумму. Сдается мне, ты в беде, просто предпочитаешь не жаловаться…
Я перебиваю ее стенания заученными заверениями, что у меня все хорошо, что по предметам не намечается «хвостов», что деньги есть, а Юра — просто душка и мне с ним несказанно повезло. Передаю привет отцу и прощаюсь. Мама тараторит что-то еще, но я без сожалений нажимаю на сброс.
Родителей давно нет в моей жизни, а мнение их не имеет веса.
Тот же Юра сделал для меня столько, сколько им с их политикой невмешательства и не снилось.
Они до сих пор не знают, как близок был край. И вытащили меня не они.
Потом я специально проводила эксперименты — фото новых татуировок, пирсинга и причесок невообразимых форм и цветов первым делом отправляла маме. Реакция всегда была нулевой.
Когда я сообщила родителям, что собираюсь выйти замуж, они целых две минуты уговаривали меня не делать глупостей, пугали, что я раскаюсь в содеянном, но вскоре, как обычно, махнули рукой.
Еще лет в шестнадцать я поняла, что за их невмешательством стоит дикий страх и беспомощность.
Так чего же теперь они хотят от меня?
Смартфон в ладони снова оживает, и я по инерции прочитываю сообщение. Мобильный банк. Пополнение счета на сто пятьдесят тысяч рублей…
Чертыхаюсь и прикрываю глаза. Эти деньги я тратить не стану и при случае обязательно верну. Как и все, чем они от меня откупались.
Я кружу по комнате и не нахожу себе места — ворохи ярких картинок из детства, потревоженные маминым голосом, мелькают в памяти.
Когда-то эта семья была счастлива и беззаветно любила меня.
И я реву навзрыд, потому что после песни Ярика знаю истинную причину своих отмазок и нежелания возвращаться в родной город.
Я боюсь прошлого. Боюсь увидеть некогда знакомых людей и взглянуть в их полные осуждения и презрения глаза. Боюсь встретить призрака себя самой на пустой крыше… И предпочту до конца дней своих оставаться «счастливой куклой».
Так себе план, но хотя бы он не должен пойти наперекосяк.
Щелкает замок, гремя бутылками и шурша пакетами, из гипермаркета благополучно возвращаются ребята. Они обсуждают творчество Эдгара Аллана По, и я в очередной раз поражаюсь, насколько Юра вовлечен в беседу и готов идти на жертвы ради нового друга. Он почти не читает книг, но Ярик, вероятно, вновь совершил невозможное и пробудил у Юры интерес даже к литературе.
— Серьезно, чувак. Почитай его. Его произведения были у меня первыми после… — Ярик на миг замолкает и продолжает уже тише: — В них я нашел себя и понял, что не один такой повернутый. Они заново открыли мне мир.
***
Насыщенный невероятными событиями день подходит к концу.
Юра, успевший наведаться в душ раньше всех, уже валяется под одеялом — забористо матерится и обменивается голосовухами с ребятами, организуя завтрашнюю попойку.
За хлипкой дверью ванной слышится успокаивающее шипение воды, а я сижу на кухонном подоконнике, верчу в пальцах по обыкновению доставшуюся мне короткую спичку и дожидаюсь своей очереди — Филин собирался галантно пропустить меня вперед, но Юра взвился и настоял, что все мы равны, и играть в благородство не стоит.
Тесное пространство освещает тусклая лампочка, тени предметов, с наступлением вечера приобретшие причудливые формы, оживают — боковым зрением улавливаю их перемещения и зябко ежусь.
За окном беснуется ветер — сотрясает рамы, ломает тонкие ветви и рвет провода, мутное небо с желтым, наполненным дождем брюхом тяжко нависает над пустым миром.
Шум воды за стенкой стихает, подхватив верх от пижамы, я спускаюсь на пол и спешу поскорее покинуть свой пост — кухня теперь служит Ярику жильем, и мне неудобно стеснять его, вторгаясь в личное пространство.
Но дверь ванной открывается в тот самый момент, когда я прохожу мимо, и Ярик, взъерошивая мокрые волосы полотенцем, не глядя шагает прямо на меня. Отскакиваю и больно ударяюсь спиной — на узком участке прихожей невозможно разминуться. Ярик быстро убирает полотенце, сминает его и бесконечно долгое мгновение рассматривает мое лицо.