— Да фигня. Не впервой.
Прихрамывая и подтрунивая друг над другом, мы отходим от злосчастного места — щиколотка наливается болью, но вскоре я забываю о ней.
За черными свечками пирамидальных тополей величественно раскинулось пустое шоссе северо-восточного путепровода, а за ним — плотный строй гаражей-ракушек, болото и металлические скелеты вышек ЛЭП.
— Юра часто советуется с тобой относительно треков. Ты ведь играешь на чем-то? — Ярик поудобнее перехватывает скейт и вглядывается в холодные огни у горизонта. — Почему не практикуешь?
— Да, я училась в музыкалке по классу флейты. Но сейчас у меня нет инструмента. Да и Юра не в восторге от его звучания…
— Напрасно. У «Саморезов» есть пара вещей, в которые можно было бы добавить фолк. Его можно было бы добавить и в мой трек… Давай договоримся: я найду для тебя флейту, и мы сделаем это. Что скажешь?
У гаражей благоухают дикорастущие черемухи, их густой насыщенный аромат висит в воздухе, и у меня перехватывает горло, а на глаза наворачиваются слезы.
— Скажу: да… — Голос срывается, но я стараюсь придать ему беззаботность.
То, что переполняет меня — томление и жгучий интерес к парню. Все неконтролируемые фантазии и спутанные мысли вдруг оформились в нерушимую уверенность — я хочу быть с ним. Телом, душой и сердцем. Хочу быть с ним всегда и только так у меня получится пересмотреть жизненные приоритеты и выбраться из ямы.
Он строит долгоиграющие планы, не боится трудностей и не собирается меня оставлять. И я не знаю, кем мы будем — друзьями или любовниками, но я уже намертво влюблена и никого не смогу полюбить сильнее.
— Давай прогуляемся? — Я ловлю его теплую руку, переплетаю наши пальцы и, задохнувшись от восторга и трепета, тяну за собой к проезжей части.
Едва ли нам еще хоть раз представится шанс пройтись по обычно оживленному шоссе, Ярик сжимает мою ладонь, ускоряет шаг и с азартом ввязывается в авантюру.
Мы медленно идем вдоль белой разделительной полосы, пунктиром уходящей за поворот, обсуждаем варианты звучания его песни, и разряды тока покалывают ладони. Но с тротуара раздаются окрики и треск раций, Ярик до глаз натягивает капюшон и командует:
— Менты. Валим!
Резко разворачиваюсь, устремляюсь за ним и взвизгиваю: иголка боли пронзает щиколотку, едва я на нее опираюсь.
Мгновенно оценив ситуацию, Ярик бросает скейт на дорогу, хватает меня на руки и, перемахнув через ограждение, бежит в темные дворы — учащенное горячее дыхание обжигает мое ухо, в груди под толстовкой грохочет его сердце, напряженные мышцы надежно удерживают меня от падения и возможных проблем.
Близость Ярика провоцирует приступ паники — душа уходит в пятки, голова кружится, в висках пульсирует кровь, и я глубоко и часто дышу, чтобы не закричать.
В густых зарослях сирени у старых общаг Ярик наконец ставит меня на ноги и крепко прижимает к себе. Преследователи с фонариками благополучно проносятся мимо, и за его плечом вновь воцаряется покой и идиллическая картинка майской ночи: изумрудная листва в голубом свете фонарей, поросшая зеленым мхом кирпичная стена, блестящая фольга и ошметки ваты на трубе теплотрассы.
Шея с пульсирующей жилкой, теплая щека и приоткрытые губы рядом с моими — Ярик напряженно прислушивается, не подозревая, на что я решаюсь прямо сейчас.
Слегка приподнимаюсь на цыпочки и касаюсь губами его губ — вкладываю в это проявление чувств всю свою нежность, признательность и заботу. А еще — страхи, боль, одиночество и зависимость.
Я не смогла спасти человека, которого любила больше жизни, теперь же я люблю его…
Он замирает, ослабляет хватку и прикрывает ладонью дернувшийся рот. Прячет руки в карманы, отходит на шаг и смотрит вниз — на блестящую от стекол землю.
— Это просто благодарность… За то, что выручил. За то, что рядом… — Язык заплетается, но я не собираюсь отступать. — Ярик, я тут узнала кое-что… Я не выдам тебя — хочу просто услышать. Обещай, что все о себе расскажешь?
Он поправляет капюшон и прислоняется спиной к кирпичной кладке.
— Хорошо…
— Ты же в розыске? — Я подхожу вплотную и заглядываю ему в глаза, не давая возможности отвернуться, и он, горько усмехнувшись, признается:
— Никакого криминала. В шестнадцать я свалил из дома. Я просто не хотел больше жить. Так.
20
— Как так, Ярик? — Меня мутит от испуга, вызванного его словами, но он меняет тему:
— Нога очень болит? Идти сможешь? Надо бы показаться врачу…
— Фигня, оступилась… — Я ковыляю к трубе и взбираюсь на нее, Ярик проделывает то же самое и садится рядом. — Не увиливай от ответа!
Он внимательно рассматривает свежую ссадину на костяшках пальцев и глубоко вдыхает:
— В общем, я уже говорил — у меня религиозная семья. Даже не так. Мы жили в общине, по сути, тоталитарной секте, куда отчим втянул мою маму. Он перевез нас в станицу, где у него имелся дом, и с шести лет воспитывал меня «как предписано библией».
Проблема лишь в том, что в общине было свое прочтение Священного писания, очень далекое от канонического. А отчим был конченым ублюдком, садистом и психопатом, помешанным на оружии, — отвечал в общине за устрашение и дисциплину. Он тоже находил в библии только то, что оправдывало его больные увлечения, и в упор не замечал всего, что им противоречило.
«Дети, повинуйтесь своим родителям… ибо сего требует справедливость…» — он дрессировал меня на полное подчинение. — «…Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его», «Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать», и: «злословящий отца или мать смертью да умрет». Продолжать?
Он бил, издевался, подавлял любое сопротивление. Но я ненавидел его и все делал наперекор, даже если каждый раз после этого приходилось до утра стоять коленями на горохе, жрать прямо с пола или получать медной пряжкой по спине.
Я учился в общине — из столицы то и дело приезжали обработанные «братьями» и «сестрами» художники, музыканты, писатели и даже преподаватели вузов и оставались на «служение». В основном занимался тем, что штудировал библию — наизусть заучивал отрывки, необходимым навыком также считалось ее «правильное» толкование. Азы рисования и музыкальную грамоту я тоже освоил в школе при Церкви, но все умения должны были направляться только на восхваление их бога и старейшины, и на вовлечение в ряды новых адептов.
В теплое время года мы, как проклятые, работали в поле и вырученные за урожай деньги несли в общину. Туда же уходила моя пенсия по потере кормильца и другие бабки, которые от государства получала мать. Утаить что-то считалось страшным грехом, и отчим был начеку.
Издевательства папаши — это отдельная песня… Он практиковал телесные наказания — вымоченные в солевом растворе или уксусе розги и увесистый солдатский ремень.
Без его ведома не могла пролететь и муха, запрещено было даже «громко думать».
Естественно, у меня не было ни нормальных шмоток, ни телефона, ни компа, ни книг.
Отчим любил повторять, что все мирское — зло. Что я, никчемный бесполый урод, не заслуживаю даже имени. Что никогда ничего не добьюсь, если отступлю от их веры и вырвусь. Что принесу ближним лишь несчастья… Что мир поимеет меня, и я, поджав хвост, вернусь обратно, потому что больше некуда будет идти.
В детстве я велся на все, что он говорил — воля была полностью парализована. Я боялся, дико боялся, что он придет и за любую надуманную провинность наорет и швырнет меня в стену. Накрывали беспричинные ночные страхи, я начал дергаться. Даже когда отчим сваливал на выездные проповеди, я чувствовал в комнате его присутствие, не мог спать, трясся и обливался холодным потом.
Ехала крыша. Это был полный…
По двору медленно проползает такси, свет фар на миг выключает зрение, и я сбрасываю оцепенение — беру Ярика за руку и крепко сжимаю. Я не могу подобрать название творящемуся в душе сумбуру из ужаса, омерзения, беспомощности, страха, ненависти, злости… и сострадания. Он водит теплым пальцем по моей коже и спокойно продолжает:
— Как-то раз в общину нагрянули вооруженные автоматами «космонавты» в брониках и журналисты с камерами. Старейшину и нескольких самых активных «братьев», в том числе и отчима, арестовали, остальных разогнали по местам постоянной регистрации. Мою семью поставили на учет как неблагополучную, мать оштрафовали, а меня отправили в обычную общеобразовательную школу, в восьмой класс. Я дорвался до знаний — наверное, тебе это покажется диким, но, когда ты большую часть жизни лишен всего, случаются странности…
В станице была хорошая школа, выигравшая несколько грантов, — с обширной библиотекой, новыми компами, скоростным интернетом и крутыми музыкальными инструментами. Дома я врал про кружки и дополнительные занятия и не вылезал из сети целыми днями — просматривал видеоуроки игры на гитаре и рисования в разных техниках, много читал и прокачивал все свои скиллы, как одержимый. Столько времени было упущено из-за тупой приверженности матери быть ведомой…
Я быстро подружился с ребятами, тогда же впервые встал на скейт. Меня полюбили в школе, звали по имени, и все, за что бы я ни взялся, у меня получалось.
По мере взросления злость становилась сильнее. Я понимал, насколько уродливую модель мира навязывала община и мечтал наверстать все, что упустил.
Однажды в рекомендациях всплыл ролик Юры — один из первых видосов с хреновым звуком, снятый на вебку. Чувак переживал депрессию, испытывал те же страхи, что и я, а еще — писал крутые треки, и его творчество зашло мне точно так же, как книги По. Он на моих глазах боролся, стремился вылезти, срывался и падал, познавал себя… Я равнялся на него. Он меня вдохновил. Потом, уже на свободе, я разучил все его песни…
Жизнь налаживалась, но в один прекрасный день отчима отпустили — деньги, связи решают все. Первым делом он обыскал мою комнату, нашел далеко не религиозные рисунки и наброски текстов, порвал их в клочья, очень сильно избил меня и тупо посадил под замок.