Ежедневно часами втирал мне, что я — пустое место и ничтожество, тыкал в морду заряженным дробовиком, пугал страшным судом, и глюки вернулись. Накрыла бессонница и безотчетные страхи, я прекратил говорить, а рожа задергалась, будто в меня вселился дьявол.
Сознание было спутанным, единственное, что ощущалось явно — присутствие абсолютного зла за спиной.
Иногда я совсем переставал чувствовать себя — в моем теле никого не было… И шикарный выход нашелся. Когда под рукой оказывался нож или лезвие, я пускал его в ход и оживал…
Я оправдывал свое бессилие тем, что мне всего шестнадцать и вне семьи я не проживу, но за три месяца взаперти понял одно: время, отведенное мне при рождении, уходит, его никто не возместит и не вернет.
С такими мыслями я накинул на шею ремень… Но крюк в потолке не выдержал и вылетел вместе с люстрой.
«…Если у кого будет сын буйный и непокорный, неповинующийся голосу отца своего и голосу матери своей, и они наказывали его, но он не слушает их, — то отец его и мать его пусть возьмут его и приведут его к старейшинам города своего… и скажут старейшинам города своего: «сей сын наш буен и непокорен, не слушает слов наших…», тогда все жители города его пусть побьют его камнями до смерти, и так истреби зло из среды себя…»
Мать причитала дурным голосом, когда отчим собрался «изгнать из меня бесов». Думаю, он бы попросту убил меня и обставил все как несчастный случай — его боялась вся станица, а безнаказанность развязала руки, но накануне я побросал в рюкзак пожитки и свалил через окно.
Повисает тишина, ее нарушают только мерные трели сверчка и знакомый мотив из советского фильма о поющей эскадрилье, который так любит папа.
— За три с лишним года я ни разу не пожалел, что сделал это. Я живу вольно — люди по своей сути добры и красивы, нужно только понять и подобрать к каждому ключ… в наших реалиях есть огромная потребность быть услышанным и раскрыть душу. Не корысти ради, но я помогал им, а они помогали мне — вписывали, кормили, делились знаниями и мастерством, давали подработку. Я знаю многих ребят во многих городах — жил в сквотах и на репетиционных точках, играл в группах, участвовал в уличных соревнованиях по скейтбордингу, и никто не выдал меня, хотя история с моим исчезновением, благодаря СМИ, была на слуху.
Когда Юра написал на странице, что «Саморезам» нужен музыкант, я знатно офигел — такой шанс представляется нечасто. Приехал сюда и… завис на карантине. Пару недель не было возможности пообщаться с ним лично. И пусть я ошибся в нем, но когда-то, сам того не ведая, он помог мне многое переосмыслить, а судьбе надо возвращать долги. Осталась главная мечта — записать свой трек и доказать себе, что ублюдок с дробовиком ошибался… Но даже если не получится — я все равно счастлив. Здесь хорошие люди. Здесь есть ты…
— Можно тебя обнять? — выдавливаю я сквозь слезы и стираю их рукавом. Ярик кивает.
Подаюсь к нему, обхватываю шею, зарываюсь носом в обалденно пахнущий ворот толстовки, глажу спину. Он чуть слышно шипит, но смыкает руки на моей талии и кладет подбородок мне на плечо.
Мы сидим молча и слушаем прерывистое дыхание друг друга — долго-долго, и мне кажется, что мы превратились в единый организм с одной на двоих горькой кровью.
— Что с твоей семьей? — шепчу я, и его шепот щекочет ухо:
— Этой зимой отчим умер — пьяным в хлам влетел в отбойник на своем джипе.
— А мама?
— Мама… знает, что я жив.
— «Синдром счастливой куклы». Песня о тебе…
— Да. Надо мной издевались. Меня ломали. Но временами я становился частью этого, и мне даже нравилось: посиделки на лесной поляне, убранство церкви по праздникам, голоса, сливавшиеся в унисон во время молитвы, вкус запеченной дичи, убитой отчимом. До сих пор я просыпаюсь ночами в холодном поту и никак не выберусь из эмоциональной ямы. Иногда режусь… Остаюсь этой куклой и боюсь высоко поднять голову.
— Если все позади, почему не вернешься? — спрашиваю у него и у себя самой, и знаю наперед, какой ответ прозвучит.
— Это будет моим самым смелым и самым дебильным поступком. Или жестом отчаяния. Там, дома, я попаду в эпицентр своих кошмаров и либо окончательно сойду с ума, либо перерожусь и стану гребаным сверхчеловеком, которому неведом страх.
***
Весь путь до дома я захлебываюсь от слез и уже не пытаюсь бороться с ними. Завтра я проснусь опустошенной и опухшей с желанием взять всю боль Ярика на себя и осознанием своей бесполезности — я услышала его, но что я могу?
Медленно поднимаюсь по бетонным ступеням, поворачиваю в замке ключ и зажигаю в тесной прихожей свет.
Ярик прикрывает дверь, разувается и проходит вперед, его толстовка в пыли и местами порвана, через прорехи виднеется грязная футболка.
Избавляюсь от обуви, нагоняю его и осторожно трогаю за плечо:
— Сними, это нужно постирать.
— Я сам. — Ярик на ходу стягивает их через голову, комкает и направляется в ванную. Его спина представляет собой сплошной красно-фиолетовый синяк…
— Ох… — Я отшатываюсь, налетаю на стену и судорожно соображаю, как ему помочь: — Сейчас поищу обезболивающее!..
— Мне нормально, — заверяет он и широко улыбается, хотя губа дергается от тика. — Если я чувствую боль, значит, все еще живу.
21
По потолку ползут черные тени, надушенный ветер задувает в приоткрытую форточку, луна идет на убыль, но все еще пялится с неба огромным немигающим глазом, мешая уснуть. Считаю гулкие удары сердца, не двигаюсь и дышу через раз, чтобы ненароком не спровоцировать скрип или шорох.
После крепких объятий на трубах я ощущаю себя оторванной от чего-то целого, родного и нужного и, сколько ни прижимаю к себе подушку, покоя не нахожу.
Ярик тоже не спит — пару секунд назад голубой луч его фонарика лизнул пол в дверном проеме и ускользнул в прихожую.
В голове гудит…
Рассказ о страшном прошлом шокировал меня, выбил из колеи, но вместе с тем и встряхнул, высвободил наружу давно забытые эмоции, и я умираю от желания облегчить его страдания.
Было бы классно избавить его от всего, что тревожит, сделать обычным парнем с обычными повседневными заботами, но тогда он перестанет быть собой…
Он красивый, как небо, спокойный, как море, надежный, как стены. Он окружил меня любовью всего мира, ни разу не заговорив о ней. И я признаю поражение: на самом деле здесь и сейчас я умираю от другого желания — преступного, опьяняющего, жгучего.
Душу сковывает ужас, а уставшее тело — легкая судорога, я потягиваюсь до разноцветных звездочек в глазах, надавливаю кулаком на живот, но легче не становится.
Я хочу его, как ненормальная. Хочу, чтобы ему было хорошо. Хочу, чтобы хорошо было мне.
Приказываю себе держать глаза закрытыми, но мысли о его умопомрачительном парфюме и безбрежном океане пережитой им боли выталкивают за грань помешательства.
Я люблю его. И его боль…
Стаскиваю впившееся в безымянный палец кольцо и осторожно кладу на тумбочку — оно год служило обществу доказательством моей нормальности, но для меня не означало ничего.
Теперь мне плевать на мнение окружающих, и я вот-вот решусь на самый странный и смелый поступок в жизни — отброшу одеяло, сомнения и стыд и пойду к нему.
Нельзя. Черт, да нельзя же!..
Ярик не станет переходить черту, зато я продемонстрирую свою распущенность и подведу Юру — несмотря на вчерашнюю выходку, он все еще является для меня родным человеком. Он верит, что я не способна предать, и сейчас спокойно смотрит сны.
Но бархатное послевкусие от мимолетного прикосновения к губам Ярика превращает кровь в кипяток, жар разливается по венам, опускается ниже, выматывает и изводит.
Я пробую помочь себе рукой, но наваждение не проходит.
Ему плохо. А мне плохо без него.
У меня уже есть его душа, осталось пойти и взять израненное тело… Мой позор останется только между нами. При любом его решении.
Нашариваю под Юриной подушкой несколько соединенных между собой пакетиков с резинками и сжимаю в ладони. Поднимаюсь и на заплетающихся ногах иду на кухню.
Вариантов дать заднюю масса.
Я направляюсь туда, только чтобы выпить воды, пожелать Ярику спокойной ночи и малодушно сбежать…
Слишком яркий лунный свет заливает помещение, отражается от поверхностей предметов и искажает восприятие — ночь похожа на ранние сумерки, только в светотенях больше контраста и серебристых и черных оттенков.
Ярик стоит у окна и вглядывается в глубину кухни, но, заслышав шаги, вздрагивает и гасит фонарик. Я все равно вижу его лицо — усталое, напряженное и прекрасное настолько, что покалывает кончики пальцев. Луна давит на виски, стены плывут и качаются.
Я не пьяна и ничего не употребляла, но здравый смысл окончательно катится к чертям — как в тумане подхожу к нему, стягиваю с себя футболку и бросаю у ног. Ярик мгновенно отворачивается и замирает, но я хватаю его руки, прижимаю к своей груди и удерживаю.
От прикосновения теплых ладоней сносит крышу, горло сковывает спазм, во рту пересыхает. Он не сопротивляется, но не расслабляет пальцы — только прерывисто дышит, и верхнюю губу пронзает тик.
— Посмотри на меня, — хриплю и не узнаю собственный тембр. В меня вселился бес. Я действительно ведьма и не ведаю, что творю, но отступать некуда, остается только умолять: — Ярик, посмотри на меня. Я с тобой, хотя мне тоже страшно…
Он поднимает лицо и вглядывается в глаза — пристально и долго. Ощущаю трепет в солнечном сплетении и уже ничего не боюсь:
— Ты хочешь, чтобы мне было хорошо. Но хорошо без тебя мне не будет. Возрази, что это неправильно, осуди, пошли подальше — мое отношение к тебе не изменится.
— Даже не собирался, Эля. Но… у тебя будут проблемы. Думаешь, оно того стоит? — Его хриплый голос срывается. — Я стою?
— Ты нравишься мне. Нет, не так. Черт. Я умом тронулась и не представляю без тебя жизни. Докажи, что это были не просто слова, и я никогда не оставлю тебя! — Я сдавливаю его пальцы, а они сдавливают мою грудь. — Никто ничего не узнает. Просто забей на других, на правила и на все свои установки.